С двух сторон«Когда уже и меня вышибут?»: Пара петербуржцев размышляет об эмиграции

Я ни разу в жизни не уезжала из Петербурга надолго. Первые шесть лет я провела в Советском Союзе, в замшелой реальности, где не возникает идей куда-то когда-нибудь выбраться. Лето я проводила в загородном лагере от «Красного треугольника», на котором работала мама. Правда, однажды нам в школе предложили скинуться на путёвки в украинский Артек, я стала мечтать о море, а потом оказалось, что приходили не туроператоры, а мошенники. В итоге я поехала за границу только в двадцать четыре. Работала в «Перспективах» с аутичным мальчиком, мне достаточно сильно доставалось от него, но заплатили хорошо, и я провела отпуск на море. Помню, открываю глаза, а реальность интереснее, чем сон. Прежде я всегда говорила, что в Петербурге так много всего, что нет необходимости путешествовать, а потом стала обращать внимание, что на земле есть и более красивые города, во Франции тоже хороший балет, а мамины слова о том, что у нас самая читающая страна, врезаются в наш книжный шкаф с убогой подборкой разрешённых советских книг. Про эмиграцию, тем не менее, я до сих пор не задумывалась всерьёз. Я никогда не пробовала работать онлайн. Не знала, как перевезти кошку, как оставить маму… Ведь она переживала даже из-за того, что я снимаю квартиру в противоположной части города. К тому же я до сих пор помню, как говорила маме в детстве: «Когда я вырасту, ты сможешь лежать на диване и ничего не делать — я обо всём позабочусь».

У Лёни есть право на репатриацию, и мы очень вяло обсуждаем этот вариант уже много лет, но никогда не могли справиться со своей пассивностью и собрать документы. Во время войны четырнадцатого года Лёня стал активно говорить, что надо валить, а я тогда только получила интересную работу, делала выставки с людьми из психоневрологических интернатов и не понимала, как могу это бросить. Лёня работал там же, в компьютерном классе, где ему было ужасно скучно. Потом перешёл ко мне в арт-студию психологом, как всегда хотел, и тогда перестал говорить про эмиграцию. Несколько лет назад Лёня уехал учиться в Париж. Я перевезла вещи к маме, чтобы не платить за квартиру, и думала тоже куда-то съездить на год, но впала в депрессию, а потом нашла работу няни с неплохой зарплатой. Фоново у нас всегда звучала эта тема: миграция, не миграция, может, репатриация. Собраться всерьёз всё сложнее, но и чувства к городу у меня совершенно охладевают. Например, недавно мы вернулись из Египта, и я долго не выходила из дома: на улице всё казалось бессмысленным.

Я уверена, что в эмиграции меня обязательно начнёт мучить совесть: мы выбрали лёгкий путь и теперь в безопасности, а остальные должны всё это разгребать. Правда, на днях я разговаривала с женщиной, которая занималась миротворчеством в послевоенной Чечне. Она сказала, что не будет ходить на митинги, потому что по своей сути не воин, её сильная сторона — это понимание, что делать дальше, когда тяжёлые периоды заканчиваются, как всё восстанавливать, и она должна себя для этого сохранить. Возможно, мы все должны себя для чего-то сохранить.

Лёня недавно отбывал арест в спецприёмнике, а я продолжала ходить по митингам, бегала от ОМОНа вместе с толпой, и во мне разгоралась злость. Друзья из Украины писали, что видят наш протест и возлагают на нас надежду, что мы сделаем всё, что можем, и не смиримся. Дома хотелось только умереть и плакать от бессилия, а на улице я чувствовала себя нужной: украинцы могли увидеть, что нам не всё равно и мы пытаемся что-то сделать. Я стала чувствовать, что самое важное место сейчас — Россия и я могу быть здесь полезной. Всё равно я уже пожила, много что увидела, обстановка вокруг надоела, значит, никакой катастрофы не произойдёт, если я перемещусь в тюрьму. В конце концов, я умею делать татуировки, а безнадёги хватает и на условной свободе. Теперь меня стали раздражать люди, которые продолжают говорить, что это всё их не касается, надо медитировать и абстрагироваться, хотя раньше это была и моя позиция тоже. С другой стороны, умом я поддерживаю женщину-миротворца, которая понимает, что не воин. Рационально я понимаю, что это более здраво, чем несколько дней спасать Россию, а потом сидеть много лет. Такое ощущение, как будто я уже забралась на вышку и приготовилась прыгнуть, а оказалось, что можно и не прыгать. Это хорошо, но в случае необходимости можно будет и вернуться на вышку. Многие события показали, что сколько ни прыгай, а сверху сделают так, как нужно им. Внутри, конечно, хочется верить, что это не так.

Среди друзей и знакомых почти все сейчас говорят об отъезде. Когда собираешь гостей, некоторые отвечают: извини, я уже уехал. Многие готовятся переезжать, несколько человек решили остаться. Я понимаю, что нахожусь в относительно привилегированном положении. У меня нет денег на жизнь за рубежом, но здесь я работаю в Русском музее. Русский музей платил сотрудникам зарплату даже в девяностые. И если бы я не писала никаких постов и не высовывалась, имела бы все шансы сохранить стабильность. Но такую жизнь тоже не очень могу представить в реальности. В школе мы каждый урок физкультуры играли в вышибалы. Я хорошо умела уворачиваться, в итоге никто не хотел пытаться меня выбить. Постоянно стояла одна, когда все выбывали, и думала: ну когда уже и меня вышибут? Сейчас всё очень похоже.

Я делаю проекты с людьми из психоневрологических интернатов, конечно, мне страшно их оставлять, так как если будет тотальная нищета, то, вероятно, они первыми останутся без финансирования. Однако если всё поменяется, то система ПНИ в принципе имеет шансы разрушиться как явление.

Сейчас я переживаю за Лёню, так как непонятно, как будет с призывом, на кого он распространится. К тому же иногда я думаю, что мои сомнения, как и у многих других россиян, построены на ПТСР и привычке страдать, будь мы более здоровы — то давно бы уехали и не думали.

Мне нравится в России, моя работа плотно связана с русским языком. По первому образованию я филолог-русист, по второму — психолог. Я пишу статьи и веду частную практику. Если бы не было такой радикальной военной ситуации, то даже с авторитаризмом я бы смирялся до определённой степени. С 2014 года я прицельно стал думать о переезде, как раз тогда у меня появились друзья в Украине. Я перестал понимать, как смотреть им в глаза и как сохранять достоинство. А в последние недели к этому ещё добавились мысли о мобилизации, атомной бомбардировке, репрессиях. Я не готов положить свою жизнь на благо России: у меня смешанные корни, ещё в школе мне очень хорошо объяснили, что я не русский, так что я себя так никогда не идентифицировал. И не считаю, что обязан становиться героем этой страны.

Мои друзья и знакомые уезжали и раньше, а в связи с последними событиями уехало сразу много людей. Кто-то не совсем добровольно. Но я рад за всех, кто выбрался. Мне нравится смотреть, как эмигрируют друзья — я меньше за них переживаю. Переживаю за оставшихся. Не могу сказать, что научился себя любить очень сильно, но считаю, что достоин по крайней мере выжить. Мне не очень хочется в русскую тюрьму, не хочется тратить свою жизнь на решение проблем страны. Сейчас, пока я здесь, у меня особо нет выбора, чему посвящать время — так или иначе, идёт борьба. Но если уеду, то смогу снова полноценно сосредоточиться на любимых делах и больше реально помочь окружающим. В России я забиваю гвозди компьютером — да, это реально, но лучше пользоваться техникой как-то по-другому. Я не в призывном возрасте, но в такое время каждый на что-нибудь сгодится.

Недавно я провёл неделю в спецприёмнике за свою позицию, но это что-то очень лайтовое по сравнению с другими проблемами настоящего. У нас собралась отличная компания, все с высшим образованием, административный арест даёт возможность поставить жизнь на паузу, подумать о чём-то своём. На воле гораздо сложнее. Первые несколько часов читал новости — в спецприёмнике включали только «Эльдорадио» с кратким освещением событий, чего, конечно, было недостаточно. В новостях потрясло всё, особенно информация про химическое оружие и сводки про военные действия, переносные крематории, отношение к своим. Шокирует, что общество умеет это есть, а матери — не выходить на марши. Я психолог, нас учили не оказывать недобровольную помощь. Имеет ли смысл бороться за права людей, которые не готовы себя отстаивать сами? Если человек очень хочет покончить с собой, он это, скорее всего, сделает, как бы ты ни воспрепятствовал. Так что сейчас я впервые за восемь лет думаю об эмиграции не фоново, а всерьёз. Хочется вывезти себя и близкого человека в безопасное место.

С точки зрения здравого смысла надо эмигрировать. Здесь держат только причины эмоционального характера — привычка к людям, языку, определённым местам в городе. Я жил за границей — необходимость постоянно говорить на другом языке изматывает. Люди, которые думают на другом языке, действительно другие. Происходит то, что называется стрессом меньшинства: сложно почувствовать себя своим и равным. В ближайшее время нужно выехать, а дальше смотреть по ситуации. Просто мне кажется, что здесь в любом случае не скоро наладится жизнь, а п****ц надо будет расхлёбывать. Например, очные сессии с психологом вряд ли скоро станут актуальными, значит, и работать есть смысл не отсюда. Все мои дела давно перешли в онлайн, а что ловить здесь, я уже перестал понимать. Сидеть и ждать, пока тебя посадят, — сомнительное удовольствие. Сейчас я не испытываю никаких угрызений совести на тему того, что кто-то останется здесь, а я буду за рубежом. Я считаю, что неплохо выступил, что мог — сделал. Но я не зарекаюсь, что стокгольмский синдром не настигнет меня в эмиграции: здесь такое говно, как я мог просто взять и уехать?

ФОТОГРАФИИ: Andrei — stock.adobe.com (1, 2, 3, 4)