С двух сторонИстория пары, которая сошлась из-за смерти близкого человека
«Смерть — ещё одно напоминание о том, что в этой жизни всё конечно»
Сергей и Юля встретились в 2011 году, в 2015-м пара поженилась. В 2020 году они попали в автокатастрофу: Сергей чудом выжил, Юля погибла. У Юли была подруга — тоже Юлия, которая одной из первых узнала о страшной аварии. Переживая горе, Сергей и Юлия сблизились и через какое-то время вступили в отношения — и о том, как это было, они решили рассказать Wonderzine.
Текст: Ольга Лукинская, Антон Данилов
Сергей Якушин
Первый раз Юлю я увидел на рождественской службе в 2011 году в храме. До этого мы учились в одном университете, я видел её страницу «ВКонтакте». Оказавшись вблизи, я захотел познакомиться. В тот вечер я больше не видел её, но написал ей сообщение, и мы встретились. Сразу после этого мы поддерживали знакомство, но отношений сразу не вышло — они сложились только через три года, когда в чём-то поменялся я, а в чём-то она. Так же на Новый год или Рождество мы поняли, что наши чувства взаимные.
Мы хотели пожениться летом 2014 года, но возникли бюрократические проблемы: я не был гражданином России. В итоге осенью, уже в ноябре, мы сначала обвенчались в храме в Братске, в её родном городе. Следующим летом, уже в 2015 году, я получил гражданство, и мы заключили официальный брак.
Сейчас, когда я думаю о Юле, я вспоминаю её смех. Мы много думали о переезде в Питер, потому что он ей очень нравился. Последние месяцы мы решали, когда и кому менять работу, когда Юле будет лучше уходить в декрет. За месяц до этого она сказала, что хочет взять мою фамилию. Прошлой осенью, за два дня до моего дня рождения Юля решила подарить мне прыжок с парашютом — и сказала, что сама отвезёт меня туда. Она тогда только начинала водить сама, но специально брала дополнительные уроки, много практиковалась в езде по городу.
День аварии я помню частично. Помню, что я переживал, потому что впервые садился с ней в машину. Я не вожу машину: мы вместе ходили в автошколу, но я после первого экзамена не стал продолжать, а она спустя время сдала все экзамены. В поездке погода резко поменялась: сначала было сухо, а потом выпал снег. Я не помню этого перехода: моим последним воспоминанием перед аварией была сама поездка, было светло и спокойно. Но к перемене погоды резина не была готова, и нас каким-то образом занесло.
Когда я очнулся, на меня падал снег. Я не понимал, что происходит: машина смята, крыши наполовину не было. Я увидел Юлю, она была без сознания. Когда я открыл глаза, ко мне сразу подошёл человек — видимо, он ехал за нами. Я спросил, что с Юлей, и он ответил, что у неё есть пульс, но она без сознания. Был момент, когда Юля кашлянула кровью. Мне было страшно её трогать: всё, что я мог, — это лежать и смотреть. Какой-то боли я в тот момент не чувствовал — потом мне рассказали, что я постоянно забывал, что происходит, и задавал всё время одни и те же вопросы. Я не понимал, какое сейчас время года, какое число, куда мы вообще ехали.
Кто-то потом вызвал врачей. Сначала врач подошла к Юле, потрогала пульс, а потом подошла ко мне. На вопрос «Что с Юлей?» она ответила, что ею займутся другие врачи. Тогда уже было понятно, что мне не хотят говорить правду — но иррациональная надежда всё ещё сохранялась. Меня отвезли в больницу, куда потом приехал мой брат. Осознание утраты было постепенным: в больнице я уже знал точно, что Юли больше нет, но до этого хотел верить во что угодно другое. Думал: «Пусть это окажется неправдой и Юля будет жива». Ощутил одновременно и то, что смерть — не конец, и то, что для меня необходимость доживать жизнь без Юли — тюрьма.
Через два дня я обратился к психотерапевту, к которому когда-то обращался, и возобновил личную терапию. Это было важно, чтобы разобраться во всём, чтобы начать как-то с этим жить. Наверное, здесь нет универсальных советов, но самые важные слова, которые во мне отозвались, были о том, что Юля везла меня, чтобы сделать подарок на день рождения, она хотела меня радовать, чтобы я получал удовольствие от жизни. Кроме этого, параллельно я понял, что ничего не знаю про смерть; что это что-то, что не умещается в голове. Особенно смерть близкого.
Возвращение к нормальной жизни заняло месяцы, но я до сих пор вспоминаю что-то такое, от чего дыхание перехватывает, это может произойти в любом месте и в любом времени. И ты просто ищешь, где можно прорыдать это всё.
С Юлей мы были знакомы совсем шапочно: сначала мы познакомились на дне рождения знакомого, куда позвали Юлю, а она взяла меня с собой. Там же была и Юля. Я и до этого знал о ней: Юля рассказывала о своих встречах, мы пересекались в каких-то общих пространствах. Мне всегда было интересно, чем живёт жена, какие у неё знакомые. Всё, что её касалось, приобретало ценность.
Так сложилось, что папа Юли умер летом всего за год до её смерти. Весной умерла её бабушка. Было сложно эмоционально говорить о её смерти с родными — прежде всего с её матерью и двоюродной сестрой. Мне самому хотелось их поддержать, но у меня не находилось слов: я не знал, что можно сказать.
Было сложно эмоционально говорить о её смерти с родными — прежде всего с её матерью и двоюродной сестрой. Мне самому хотелось их поддержать, но у меня не находилось слов: я не знал, что можно сказать
Так вышло, что из всех людей, которые знали мою жену, Юля наиболее прямо и явно выражала поддержку, шла на контакт. Она могла поговорить, чем-то помочь. В итоге это рождало желание как-то помогать в ответ. Я увидел, что её мама заболела ковидом, из-за чего Юля бегала по аптекам, искала лекарства. Я предложил свою помощь, но в тот момент ничего нужного в аптеках не нашлось. Тем не менее это было важной попыткой начать общаться, потом мы постепенно начали проводить время вместе.
Наше общение началось с Юли: мне хотелось схватить все возможности что-то новое узнать о ней, оставить в памяти как можно больше. Мы очень много говорили о ней, постоянно вспоминали. Периодически и сейчас можем сказать: «Это Юля любила» или «А вот это она смотрела». Мне действительно становилось легче, мне вообще мало с кем было комфортно говорить об этом, потому что тем, кто знали только меня, было сложно говорить что-то о ней. Мало с кем из Юлиных знакомых у меня были крепкие дружеские отношения. Но почему-то легко было говорить именно с Юлией.
Сложно отследить момент, когда появились чувства, хотя до этого думал, что моя жизнь закончена, что я не могу и не вправе быть в отношениях с кем-то ещё. Эта мысль ушла, наверное, когда я подумал, что таким образом не разрешаю себе жить и сам мысленно загоняю себя в могилу.
Было сложно рассказать о своих чувствах, потому что я испытывал чувство вины и не знал, как человек по ту сторону к этому относится. Но в итоге я почувствовал, что мои чувства не будут сюрпризом для Юли и что они и так хорошо проявляются в моём отношении, в поведении. У меня всё время было желание общаться, делать приятное, облегчить жизнь, даже просто помочь по дому. Я не сильно контактный человек, мало с кем общаюсь. Если человек знает эти мои черты, то понимает, что если я проявляю столько внимания, то это может что-то значить.
Когда я признался Юлии в чувствах, увидел принятие: помню, что она сказала, что требуется много мужества, чтобы рассказать об этом. Потом всё происходило постепенно, скачком или рубежом послужила фотосессия, которую мы запланировали, когда ещё дружески общались. Юля со своей знакомой фотографиней предложила сняться, и мы решили сделать это вместе. Я не люблю ни свои фотографии, ни фотографироваться в принципе — но я доверился Юле и фотографу.
Я в принципе не скрывал, что мы с Юлией общаемся, — открытием могло стать только то, насколько близки мы стали. В какой-то момент Юля сама начала делиться со своими близкими друзьями, в какой-то я сам рассказал родителям. Они были искренне рады, что я возвращаюсь к жизни: когда я им говорил, то подумал, что так или иначе они поддержат меня, и не переживал на этот счёт. Другие люди реагировали по-разному: для кого это было совершенно нормально, кто-то удивлялся, кому-то было трудно это принять. Но мне повезло, потому что все близкие мои люди принимали меня и моё решение.
Мы ощущали, что это серьёзный шаг — ведь было понятно, что разные люди отреагируют по-разному. Если это и ударит, то не столько по мне, сколько по Юле, потому что у меня маленький и тесный круг общения. Я согласился сделать историю публичной, потому что, во-первых, мне было важно быть честным с собой. Кроме этого, меня предупредили, что нормально — это возвращаться к жизни, только людям вокруг может не понравиться, что ты живой, им комфортнее будет, если ты будешь буквально или фигурально мёртв. Во-вторых, я понимал, что это важно для Юли. К тому моменту я понимал, что готов быть вместе.
Сегодня я продолжаю жить и работать, но тема смерти непрерывно присутствует в голове. Смерть стала призмой, через которую я смотрю на всё вокруг. Потеря жены стала одновременно и тем, о чём трудно думать и говорить, и тем, что постоянно приходит в голову. Я не переварил это — и не думаю, что в ближайшее время переварю. Это ещё одно напоминание о том, что в этой жизни всё конечно. И одновременно мне хочется научиться жить и видеть прекрасное в своей жизни.
Юлия Исакова
С Юлей мы познакомились в 2010 или 2011 году: я тогда начала плотно заниматься театром — как зрительница, журналистка и (неудавшаяся впоследствии) критикесса, круг знакомых в короткий срок разросся в геометрической прогрессии, и где-то среди этих людей была Юлька. Мы обе были очень жадными до культурных ивентов, искусства и театра в особенности, мне ещё не было двадцати, Юле едва-едва двадцать. Когда можно по три спектакля в день во время фестиваля смотреть, часто сидя при этом на полу или стоя. Легко поддавались эйфории, влюблялись, смеялись, знакомились со всеми подряд, брали интервью и писали рецензии, много обнимались — сейчас это совсем другой жизнью ощущается.
Немного позже Юля начала работать в театре, в «Красном факеле». В 2013-м я окончила университет и ещё до того, как защитила диплом, получила приглашение на работу в тот же театр, в тот же отдел, что и Юлька. Мы обе были в восторге от того, что сидим практически в соседних кабинетах. Могли в пятницу вечером прыгнуть на поезд до Красноярска, чтоб посмотреть какой-то важный спектакль и погулять, — а в понедельник утром, также с ночного поезда, прийти на работу.
Ушла из театра я через два сезона, в конце осени 2015-го; Юлька — несколькими месяцами раньше. Мы ожидаемо немного отдалились, но никогда не теряли связь полностью, старались встречаться и быть в курсе, что у каждой в жизни происходит.
Не помню точно, когда Юля стала говорить о Серёже, тем более не помню, когда впервые его увидела. Одно точно скажу: мы до того, как Юлька погибла, едва ли пару слов друг другу сказали, вежливые «привет-привет», поверхностное знакомство. Серёга казался мне максимально закрытым, не проявляющим эмоции, не стремящимся к общению и полностью сосредоточенным на своей девушке, затем жене.
Наверное, меня отчасти спасло то, что в первые годы знакомства мы с Юлей были значительно ближе, чем в последние, — я не знаю, как пережила бы её смерть, будь всё наоборот. Она приходила ко мне в гости за полтора месяца до гибели — спокойная, довольная и по рассказам как будто порешавшая значительное количество проблем, нашедшая комфорт на работе, в отношениях, в себе самой. Тем немыслимее было вечером 24 октября узнать, что Юльки больше нет.
О смерти Юли я узнала от её двоюродной сестры Алёны, она написала мне в инстаграме. Как выяснилось позже — перепутав меня с другой Юлиной подругой, университетской, тоже Юлей. «Юля сегодня утром погибла в ДТП. Серёжа выжил, почти не пострадал», — я читала это за ужином, и первая мысль — что это мошенничество, по вот этой типичной схеме, когда «ваш близкий человек попал в аварию, без сознания, срочно нужны деньги на операцию». Вот только денег у меня никто не просил. Тем не менее я чётко помню: в первые минуты ничего не чувствовала, потому что не было ни мысли, ни полмысли, что то, что пишет мне эта женщина, может иметь отношение к действительности. «Как вам не стыдно, у Юли нет сестры», — первый порыв написать в ответ. Несколько минут смотрела в экран и тупила, потом попросила созвон с видео. Совершенно не помню, как мы говорили. Помню, как сразу после звонила нашей общей старшей подруге, бывшей Юлькиной университетской преподавательнице Лене Валерьевне. И только рассказывая ей, что Юля разбилась, кажется, начала осознавать, что это, во-первых, не розыгрыш, а во-вторых, навсегда. Чтобы полностью осознать последнее, мне понадобилось несколько месяцев. Ноябрь я не помню вообще.
Это не первая смерть в моём кругу, не первая внезапная смерть, не первая смерть человека примерно одного со мной возраста — но так вышло, что ближе Юльки я не хоронила никого. И это был чудовищный удар. Я сообщила лучшей Юлиной подруге, она за некоторое время до этого переехала в Канаду и на тот момент буквально только что родила дочку — надо напрячься, чтоб вспомнить опыт хуже, чем сообщать такие новости человеку, которого они гарантированно почти разорвут от горя. Многие знакомые, общие и необщие, Юлины коллеги и бывшие сокурсники узнали о её смерти после того, как об этом написала я.
Я рыдала. Я выкладывала фотографии, писала о Юльке, о своём горе, выливала боль и злость — и, как узнала потом, некоторым это помогло вынуть на свет и прожить потери, которые в своё время они затолкали поглубже, запретив себе горевать. Я написала Линор Горалик, у которой Юля проходила курс, — чтобы рассказать, что погибла девушка, которая очень ценила всё, что дала ей Линор, восхищалась ею и очень, очень благодарна ей за всё. Я писала в комменты в инстаграм Джей-Джею Йохансону, что потеряла подругу и не мог бы он мне напомнить, в какой из его песен описывалась аналогичная ситуация утраты и примирение с ней. Джей-Джей ответил, что всем сердцем соболезнует и что, возможно, это была «On the Other Side» из альбома «Spellbound». Я выбирала одежду на похороны, даже куртку и шапку купила, чтобы с ног до головы — в глухое чёрное. Выбирала цветы, чтоб они были похожи на Юльку. Не проходило часа, чтоб о ней не думала.
А через пару дней после похорон я узнала, что моя мама заболела ковидом. И в режиме размазанного автопилота, очень быстро, за пару дней, мне пришлось решать, что с этим делать, как организовать врачебную поддержку, где достать лекарства — и спасибо всем, кто мне в этом помог. Мама лечилась дома, долго, вылечилась полностью и в итоге выработала очень высокий титр антител, выше, чем у меня после вакцинации.
Потом ездила к Серёже помогать разбирать Юлькины вещи. Есть синее пальто, цветная юбка, ещё пара вещей, которые я тогда забрала и ношу до сих пор. Это помогает мне чувствовать её рядом с собой, как будто утрата не стопроцентная.
Ещё мне помогали таблетки — всё, разумеется, по рецепту психиатрессы, которая помогла мне, наверное, больше, чем кто-либо. Она (тоже, кстати, Юлия) сказала: отстаньте от себя, переживание острого горя в среднем занимает полгода; ничего от себя не требуйте, даже не думайте, пока не пройдёт хотя бы это время. Этот совет мне действительно очень помог, и я могу его адресовать всем, кому (не приведи небеса, конечно) придётся столкнуться с чем-то похожим: разрешите себе горевать. Так хотя бы есть вероятность — мизерная, но есть, — что вам это удастся.
Я много курила, а вот алкоголь на тот момент почти три года не пила. И не было желания. Работу постаралась максимально отодвинуть — я самозанятая удалёнщица, и, кроме одного издательства, абсолютно все, с кем я работала, без вопросов дали мне свободную неделю или сколько потребуется — и своё сочувствие.
Я как оглашенная тратила деньги. У меня есть увлечение, которое сжирает все свободные и несвободные финансы, а потом частично возвращает их назад: я коллекционирую парфюмерию, много взаимодействую с запахами и делаю разным людям из своей коллекции наборы семплов по их пожеланиям и возможностям. Вот я и рухнула в это во всё: в скупку флаконов, в холодные продажи, в придумки, в изготовление семплов, в упаковку и отправку посылок. Ещё я откуда-то взяла сил на эмансипацию, распродала всю технику, которая была мне подарена или отдана кем-то из мужчин, выбрала и купила свою — и была очень собой горда. Ноутбук, смартфон, виниловый проигрыватель и колонки — и вот почти год прошёл, а электронную книгу взамен проданной старой купить так и не могу, ха-ха.
Я хорошо помню, как стояла на кухонном стуле, Серёжа стоял рядом, мы обнимались, и я в разговоре, который совершенно не помню, сказала: «I think I’m falling in love with you»
Как вышло, что, будучи, по сути, чужими друг другу, мы с Серёжей стали в проживании горя Юлькиной гибели друг для друга едва ли не самыми близкими, я не понимаю и сейчас. Всё очень просто происходило: «Серёжа, я что-то наварила очень много супа, хочешь прийти на ужин?» Мы жили в паре станций метро друг от друга, довольно скоро Серёжа стал приходить ко мне едва ли не каждый день, и мы до глубокой ночи могли говорить, что-то смотреть, молчать вместе. Один раз Серёжа ушёл от меня к себе в четыре утра, потому что мы играли в скрэбл и очень сильно хохотали.
У меня была девушка тогда, осенью. И она заболела ковидом почти одновременно с моей мамой и во многом поэтому не оказала мне никакой поддержки. Через несколько недель после Юлькиной гибели я с ней рассталась — внезапно даже для себя самой, впервые в жизни дистанционно, ничего не проговорив открытым текстом и ничего не чувствуя. Это не были серьёзные отношения — на тот момент я около года вообще в них не вступала и не хотела вступать, впервые в жизни год прожила одна, и это было хорошее время, даже с учётом того, что совпало с пандемией и локдауном.
Наверное, я стала подозревать, что, возможно, мы какие-то уж слишком близкие друзья, когда Серёжа сделал мне новогодний подарок. Сам момент Нового года мы встречали по отдельности, но договорились, что где-нибудь во втором часу ночи соберёмся у меня. И мы подарили друг другу книги, но если в моём подарке ему, как мне кажется, ничего особенного не было, то Серёжка мне сбыл мечту и нашёл книгу «Useless Magic» Флоренс Уэлч — певицы и музыкантки, которую я почти боготворю. Я об этой книге разок упомянула в сториз, в ноябре, когда увидела у Флоренс пост о её выходе. Написала коммент в духе, мол, поскольку таких друзей у меня нет, то, дорогое мироздание!.. В смысле, сделай чудо, дорогое мироздание. А Серёжа запомнил ту сториз, никоим образом не проговорился мне и сделал чудо.
А третьего января он сказал, что влюблён в меня.
Конечно, я понимала в тот момент, что не чувствую того же самого, и с самого начала честно проговаривала все свои мысли и ощущения. Что я готова ответить на его чувства в продолжение доброй поддержки, сделать дружбу нежнее — но я год прожила одна и за это время убедилась, что моё ментальное здоровье становится крепче вне отношений, что все предыдущие отношения чудовищно меня травмировали — особенно последние, с совместной жизнью в течение трёх лет; что моя независимость очень для меня важна, что я, наконец, не считаю отношения чем-то обязательным, не хочу их и по-настоящему комфортно чувствую себя в self-partnership. А потом из колоссального чувства благодарности — потому что Серёга всё время чем-то помогал, и не только тем, что просто был рядом и мы говорили, а даже вот тупо руками по дому, причём по своей инициативе, — вот из этого чувства благодарности во мне стало прорастать что-то большее. Я хорошо помню, как стояла на кухонном стуле, Серёжа стоял рядом, мы обнимались, и я в разговоре, который совершенно не помню, сказала: «I think I’m falling in love with you». Английский язык дал мне нужную в тот момент дистанцию. А дальше всё стало как будто само собой происходить, мы даже жить вместе стали как-то незаметно и естественно.
Конечно, у меня были сомнения, метания и переживания. Конечно, я была уверена, что нас будут осуждать, причём все и повсеместно. Я хоть и человек, для которого никогда не составляло труда с кем-то поссориться и быть той, кто много кому не нравится, сталкиваться с самим фактом этого в реальности мне каждый раз больно почти физически. Но страх осуждения сочетается с жаждой принятия и понимания. Поэтому я выбрала скрывать то, что мы вместе — первый раз в жизни, — только первые несколько недель. Сперва Серёжа рассказал брату, я — самым близким подругам, в том числе самой близкой Юлиной подруге. Где-то в промежутке моя подруга и любимая фотографиня Катя Шрамко, которая часто снимает меня в последние годы, сделала нам съёмку. Я подержала-подержала эти фотографии при себе, а потом мы с Серёжей поговорили, и часть я опубликовала — без текста, с закрытыми комментариями. Есть ощущение — оно было и в моменте, и задним числом остаётся, — что я, по жизни человек совершенно открытый, боялась открытости больше, чем сдержанный по характеру Серёга.
По моим ощущениям, чуть ли не каждый день кто-то из нас вспоминает Юлю. Конечно же, нас не совсем двое, и бывает, что я про это шучу. Но никогда — из обиды или злости, мне даже в голову не приходит изобретать повод. И когда кому-то вкратце рассказываю историю, которая с нами случилась, я говорю о Серёге как о Юлькином муже, или овдовевшем муже, или вдовце. Конечно, я знаю, что он её любит и едва ли это когда-нибудь изменится. Но я-то тоже её люблю, злюсь на её бестолковые поступки и очень скучаю по ней. Поэтому вообще никакой проблемы в этом не вижу.
Хотя иногда мне страшно, будто бы единственное, что между нами по-настоящему общее, — это наше горе по Юльке, и что рано или поздно по какой-нибудь там сверхобъективной причине это вскроется, а лучшие годы жизни будут уже позади, ха-ха. Или что я, как часто уже случалось в моей жизни, пассивно откликнулась на то, что предлагает мне жизнь, а на самом деле совершенно не могу понять, что мне нужно — в любви и отношениях в частности, — и достичь этого. Будто бы пока я живу вот этот вариант жизни, в этой квартире, с этим человеком, с этой собой — я упускаю другие возможности из страха, лени, глупости, отсутствия понимания. Может, счастливее всего я была бы в эмиграции где-нибудь в Скандинавии и женатой на девушке, которая всю жизнь прожила в этом самом Стокгольме или Копенгагене, но каким-то чудом знает русский язык, потому что в университете выучила. Или если бы я была не совсем я и могла путешествовать, живя по году-другому в разных европейских странах. Или сменила профессию. Или, или, или. Не помню, чтоб меня тревожило это раньше. Возможно, это подкрадывающийся кризис тридцатилетия.
Мысль о том, что Серёга пытается одной Юлей заменить другую и найти её во мне, конечно, тоже у меня была и проскакивает до сих пор. Вряд ли это в самом деле возможно, потому что мы с Бармаевой очень-очень разные зверьки. Но мы с Серёжей много разговариваем, сверяем часы, приходим к пониманию, честны друг с другом — а остальное держится на доверии. И если не доверять человеку, с которым засыпаешь в обнимку, то зачем тогда вообще спать не в одиночестве?
С другой стороны, я несправедливо бы поступила, если бы не рассказала, что думаю иногда: а если я захочу эти отношения прекратить — просто потому что бывает всякое, — насколько я буду виновата? Смогу ли я отследить момент, когда рядом с этим человеком меня будет удерживать только осознание уже испытанной им боли, нежелание причинять ему новую, вина за это и агрессивное нежелание чувствовать эту вину? Мы вот на самом деле друг другу подходим, нам на самом деле друг с другом классно — или это вина и страх? У меня нет ответов, и я даже не уверена, что они когда-нибудь появятся. Поживём сегодняшний день, потом завтрашний, а дальше поглядим.
Моя мама на моё признание очень смешно отреагировала. Что-то вроде: «А, ну я так и думала». Спрашивает, как дела. Серёжины родители и сестра передают мне привет, когда Серёжа с ними созванивается. Юлина сестра — та, которая рассказала мне о её смерти, — чувствуется, любит нас обоих и рада за нас. Мы немного общаемся в инстаграме, у нас с Алёной во многом совпадают взгляды, и пускай мы не станем, скорее всего, близкими подругами, меня радует, что у нас есть эта связь — даже несмотря на то, что она возникла после Юлькиной смерти только. До этого я вообще не знала, что у Юли есть двоюродная сестра.
У меня было за это время два сложных разговора в личке. Оба, по сути, инициировала я, почувствовав, что люди ушли в тень, прекратили общение, сливают попытки завести диалог о чём угодно. Ну, как инициировала — спросила, случилось ли что-то, изменилось ли что-то между нами, стоит ли нам об этом поговорить. Ответы — вернее, даже отдельные формулировки в этих ответах — меня разозлили, и я почувствовала в себе силы защититься от чужого осуждения. Поэтому я и сейчас говорю с открытым лицом и под своим именем. Жизнь такова и больше никакова: в ней бывает абсолютно всё. И абсолютно ничьим делом, кроме нас с Серёжей, наши отношения не являются.
Абсолютно все, кто был и есть мне по-настоящему важен, меня поддержали и пожелали много доброго. У меня очень немногочисленные, но совершенно прекрасные друзья. И часто люди, казалось бы, совсем незнакомые, приносят огромное количество тепла в мою жизнь. Я каждого и каждую из них благодарю.
Мне двадцать девять лет, Юлькины похороны для меня были, кажется, десятыми. И у меня всё ещё нет ни одного рецепта, как подстраховаться от горя, кроме как на всю катушку дать себе его прожить. Всех своих мёртвых я ношу и оберегаю внутри себя, вспоминаю наше время вместе, представляю их лица. Пока я живая, они со мной тоже немножко живы. А потом, когда не станет меня, всё это перестанет иметь значение. Натянутая, псевдогеройская позиция, амбициозная — но другой у меня для тебя сейчас нет.
Одна из моих старших подруг сказала: мне кажется, похожие ситуации определяют уровень зрелости человека, который не участвует в них, но становится их свидетелем или слышит о них. Чем шире его или её горизонты в принципе, тем ровнее, спокойнее и доброжелательнее будет восприятие. Я очень стараюсь не поддаваться соблазну делить таким образом людей на зрелых и незрелых, открытых и зашоренных, осознанных и живущих стереотипами. Но не всегда мне это удаётся.
Одно я точно знаю, поняла это достаточно быстро и готова сказать всем — и осуждающим, и ищущим ответы: если благодаря вашей поддержке и любви человек, потерявший партнёра или партнёрку, захотел в этой жизни чего-то кроме того, чтобы лечь рядом с погибшей любовью в могилу, — всё это однозначно стоит того.
ФОТОГРАФИИ: Катерина Шрамко