ИнтервьюДочь журналистки Ирины Славиной Маргарита Мурахтаева — о маме, акциях протеста
и репрессиях

О гражданской позиции

В региональную политическую повестку я была вовлечена с ранних лет. Я видела, чем занимается мама и её коллеги по цеху, а лет с пятнадцати начала сама собирать материалы для медиа, ходить на митинги, делать репортажи. На митинги, кстати, я почти всегда ходила вместе с родителями, а иногда с нами даже бабушка выходила.

Я всегда довольно открыто критиковала в соцсетях нашу политику, писала о событиях в Беларуси, Казахстане, просто раньше ко мне такого внимания не было. С началом войны жить стало страшнее, и за родственников волнуюсь: боюсь, они не переживут, если меня посадят.

Мы никогда не спорили с мамой о политике. Я впитывала всё, что она говорила и писала в «Козе», в своих соцсетях. К тому, что говорил папа, я тоже прислушивалась: их мнения часто не совпадали, поэтому дома постоянно происходили дебаты. Я брала помаленьку от обоих родителей. При этом у матери, конечно, всегда было больше информации о событиях в мире: она всё-таки занималась этим профессионально. То, что она была права во многих вопросах, отец признал уже после её гибели.

Я не верю, что возможен какой-то идеальный взгляд на политические события. Мама не была идеальной, я не идеальна, папа не идеален. Но я знаю точно: то, что мама делала, она делала абсолютно искренне. Поэтому я защищаю её и память о ней и в целом стараюсь быть похожей на неё. Не получается, конечно, особо — разве что штрафами.

О работе журналистки и обыске

Когда я была ещё подростком, мама спросила, чем я хочу заниматься по жизни. Я сказала, что хочу писать — как она. У меня с детства это хорошо получалось, я много читала, интересовалась разными СМИ. Она предложила поступать на филологию, объяснив это тем, что после журфака всё равно придётся переучиваться. Я послушала её, сейчас на третьем курсе учусь.

Профессию журналиста она считала опасной, но не представляла для себя другой работы. Это то, чем она жила, и то, что любила. Конечно, дохода это особо не приносило: «Коза» существовала только на пожертвования, в месяц выходило тысяч 30–40. Чтобы держать штат, этих денег не хватит. Но меня она никогда не отговаривала. Говорила: «Если хочешь, сделай репортаж. Или езжай в Питер на лекцию для журналистов». Ещё до совершеннолетия я посетила множество семинаров, на которые она отправляла меня от своего СМИ, чтобы я посмотрела, как это всё устроено.

О том, что маму и её сайт прессуют, знали все в нашей семье. Она писала об этом в фейсбуке (компанию Meta в России считают экстремистской и запрещают. — Прим. ред.), где её читали даже дальние родственники из Беларуси. Дома она тоже всегда открыто высказывала своё мнение, поэтому я была в курсе, что происходит. К нам ходила полиция, нам кололи шины, угрожали. Маму сажали в КПЗ (ИВС) — в общем, всё было понятно.

Когда 1 октября 2020 года в нашу квартиру пришли с обыском, я была на вокзале, возвращалась из Петербурга. Отец должен был забрать меня в семь утра и помочь отвезти вещи, но он долго не брал трубку. К тому моменту в квартире уже час шёл обыск. Связи с родителями не было: полиция вырвала телефоны у них из рук, я успела услышать только «езжай к бабушке». К бабушке я не поехала — решила, что она может сойти с ума от такой информации.

Я бы не сказала, что это был жёсткий обыск: дверь никто не выпиливал. Папа сам открыл дверь, когда увидел в видеонаблюдении двенадцать человек с фомкой за плечами. Так что спасибо, что не мордой в пол, но это было настоящее запугивание.

Об отъезде из страны

Думаю, мама бы оставалась в стране после 24 февраля. Я знаю, что она очень любила Россию, Нижний Новгород и свой дом. Она бы не оставила всё это ради того, чтобы остаться на свободе. Поэтому она и пошла до конца.

Я тоже не считаю, что мне нужно куда-то уезжать. У меня здесь друзья, многие родственники. Если я не нужна своей стране, то почему буду нужна другой? Я, конечно люблю путешествовать, но моя жизнь целиком и полностью связана с Россией. И у матери было точно так же.

В стране должны оставаться люди, чтобы защищать её от того произвола, который с нами происходит из-за действий власти. Я не осуждаю тех, кто уехали. Они выбрали такую форму протеста. Но лично я не хочу, чтобы меня отсюда выгоняли. Это моя страна, я здесь родилась, здесь живут мои близкие. Почему я должна покидать свою страну из-за того, что с ней творят люди во власти?

Всё, что я делаю, я делаю от искренности и отчаяния. Иногда я невольно сравниваю себя с оставшимися в России активистами и активистками и прихожу к мнению, что многие действуют из похожих чувств. Они не знают, куда деть свои переживания, и выливают их в активистский протест: проводят акции у правительственных зданий или выходят с пикетами.

О патриотизме, протесте и отчаянии

Я пока думаю над тем, что делать дальше. Выбирать такие формы протеста, как пикеты или демонстрации, мне уже не актуально: если меня ещё раз поймают, то могут посадить на срок до трёх лет. Я размышляю над тем, какую форму выбрать в нынешних реалиях. Это сложно, но, думаю, нужно.

Мне кажется, важно поддерживать какую-то конкретную сферу, развивать её. Для меня такой сферой может стать образование. Мне вообще кажется, что главная проблема немоты и безвольности людей в России в том, что большинство из них не интересуются новостями, не умеют искать информацию, проверять источники. Люди живут в своём ритме и никак не пересекаются с информационными поводами, которые мы видим ежедневно уже почти год.

Люди не связывают рост цен или нехватку товаров с тем, что происходит в Украине. Они очень аморфны, я это давно поняла, ещё когда погибла мама. Даже после объявления мобилизации ничего в людях не изменилось. Более того, некоторые семьи осознанно отправляют своих мужчин на войну, потому что сравнение зарплат в регионах и обещанных выплат мобилизованным совсем не в пользу первых. По сути, для многих это возможность получить хоть какую-то пользу от своих мужчин. Думаю, это не столько про патриотизм, сколько про материальное состояние людей. Поэтому они идут на отчаянный шаг. Я их понимаю, но не поддерживаю.

Сразу после гибели мамы я вышла с плакатом «Пока моя мама горела заживо, вы молчали». Я стояла и смотрела на людей: кто-то просто проходил мимо, кто-то кидал оскорбления, кто-то рыдал. Что говорили журналисты или оппозиционные политики, я не читала: я не заходила в соцсети, потому что везде натыкалась на новости о случившемся. Это было выше моих сил. Но я наблюдала за обычными гражданами, которые гуляли в центре города, и не видела почти никакой реакции.

В других странах такие дела расследуют, чтобы наказать причастных. У нас — нет. Несколько недель назад пришёл ещё один отказ о возбуждении дела. Нашим кейсом занимаются юристы из «Команды против пыток», они большие молодцы, очень стараются. Посмотрим, что будет дальше, мы не сдаёмся.

О коллективной ответственности

Я не могу делить людей на плохих и хороших русских, но верю в коллективную ответственность. Мне 22 года: когда были выборы президента в 2018 году, мне ещё даже не было 18 лет. Сейчас я могу влиять на обстановку и готова нести ответственность за то, каким будет будущее. Но за события прошлого ответственно старшее поколение: это они не увидели, к чему их решения могут привести. Нечто похожее сейчас происходит в Казахстане. Токаев получил 85 % на выборах — я смотрю на это и сравниваю с тем, что произошло с нами в 2000 году. Токаев будет так же удерживать власть. У него есть живой пример — Путин, который всё ещё сидит на своём пьедестале.

Заниматься политикой и журналистикой в России сейчас невозможно, но нужно. Работа многих моих друзей-журналистов связана с огромным риском, но я понимаю, почему они продолжают освещать события. Если наше поколение не будет делать шаги к светлому будущему, то оно никогда не наступит. Путин не будет у власти вечно. Кто-то его заменит — важно уловить этот переходный момент, чтобы привести страну к чему-то положительному.

ФОТОГРАФИИ: личный архив героини