Интервью«Это были не бытовые избиения, а садизм»: Оксана Шалыгина
о жизни с Петром Павленским

  Вы написали книгу о том, что история ваших отношений с Петром Павленским была построена на манипуляциях и физическом насилии. Об этом никому не было известно — все эти годы вас воспринимали как его соратницу, и вы сами себя так называли. В какой момент вы стали осознавать, что происходит?

  Мы расстались в ноябре 2018 года, через два месяца после того, как он вышел из тюрьмы во Франции. Мы заняли дом в 19-м районе Парижа. Если коротко, стало понятно, что мы не сможем сохранить наши отношения. И он ушёл. Я начала процесс восстановления. Это был процесс поиска себя. Процесс осознания, где я, что со мной случилось, чего я хочу.

Я помню, что шагнула в пропасть, не знала, что будет, как буду жить. Пять евро в кармане, двое детей, я в Париже. Я пробую прийти в себя. У меня появляется подруга — Ира. И мы с ней просто начинаем разговаривать. Я никому до этого ничего не рассказывала, никому не доверяла. Она сказала: «Это же ужас! Напиши об этом». Я начала издалека. Это были разрозненные тексты. До самых тяжёлых сцен добралась после. Я писала книгу два года.

Что-то понимать про ситуацию, в которой оказалась, я стала, когда Пётр сидел в тюрьме во Франции. Пока он был в тюрьме в Москве, этого ещё не произошло. А во Франции мы расстались на одиннадцать месяцев. И чем дольше мы были друг без друга, тем лучше мне было. Тем счастливее я себя чувствовала: я могла решать за себя, я не испытывала давления, которое было всегда, пока он был рядом. Я начала решать проблемы с булимией, и это тоже добавило понимания. В тот момент, я думаю, я начала себя немного растождествлять с ним, и вообще понимать, до какого уровня жестокости мы дошли. Потому что то, что я описывала в конце книги, то, что было во Франции, — это запредельный уровень жестокости. Это были не просто бытовые избиения — нет, это хуже. Это было уже пыткой, это можно сравнить с концентрационным лагерем по экстремальности.

  Вы говорите о периоде, который в книжке называется «Путь диктатуры»?

  Да. Интересно, что даже в самых жутких личных историях он всё равно мыслил проективно. То есть называл их каким-то словом и дальше следовал этой траектории.

Он предупреждал, что будет вести себя со мной максимально жестоко. Мог сказать: «Теперь это путь диктатуры, ты заслужила самое ужасное отношение, ты в этом виновата и должна это принять. Но уйти от меня ты не можешь, тогда мои враги восторжествуют». Он очень следил за своим имиджем героя и спасителя. Я не знаю, что это было, — не гипноз, но очень сильное влияние.

  В книге речь шла о жестоком сексуальном насилии — вы пишете, что он наступал вам коленями на руки, не давал двигаться.

  Да, но это было не каждый раз, это был, скажем так, процесс «ломки». К этому моменту он уже сильно меня избивал. Я помню, у меня реально было чёрное тело, низ тела был чёрного цвета, ноги и всё остальное, дышать было больно, ощущение, что он мне пару рёбер сломал. Был период, когда он бил меня каждый день, мог просто по тем же синякам бить меня снова. На меня страшно было смотреть.

Я была в очень уязвимом состоянии. Мы жили в большом сквоте в Париже, у нас был такой опыт проживания в коллективе. Там произошёл инцидент с одним парнем, с которого и начался «Путь диктатуры» (в книге описана сложная сцена флирта и сексуальных игр. — Прим. ред.). В какой-то момент он сказал мне: «Мы не пуритане», — имея в виду, что несмотря на то, что он меня презирает, будет заниматься со мной сексом. Я выдохнула, подумала, что, наверное, он смягчился ко мне. Но тогда началось настоящее насилие. Когда тебя бьют, это одно ощущение, а когда тебя насилуют — совершенно другое. Очень мало места остаётся в голове, куда можно спрятаться, чтобы не сойти с ума. Довольно сложно осознавать, что близкий человек может делать с тобой такое.

Это происходило каждый вечер перед сном. Садистские изнасилования продолжались недолго, несколько дней, дальше они были уже не нужны. Когда ты полностью лишаешь человека воли, дальше тебе достаточно просто определённым образом на него посмотреть. И ты его уже контролируешь, он тебе покоряется. Ты приходишь и говоришь, что он должен сделать. И он делает то, что тебе нужно. Я не могла сказать нет, и уйти я тоже не могла.

  Что чаще всего было триггером?

 Триггером была моя интонация, тон моего голоса. У него был пунктик на «уважении», на том, как с ним можно и нельзя разговаривать. Это ухудшилось после того, как он вышел из «Бутырки», он впитал эту блатную идеологию, почувствовал себя «настоящим пацаном», говорил, что всё должно быть «правильно». В ответ на любое неуважение он предупреждал, что в следующий раз не будет себя сдерживать, или мог просто бросить кружку мне в лицо.

Он никогда не трогал девочек, он был любящим отцом. С ними у него было бесконечное терпение. Он мог долго объяснять, бесконечно водить их куда-то, рассказывать. Со мной всё было иначе.

  В книге есть история о том, что он ножом разрезал вашу одежду. А однажды вы вызвали полицию, потому что он не давал вам с девочками уйти. Он применял насилие к вам у них на глазах?

  Да, это было. Поначалу девочки были маленькими, ничего не понимали. Но Алиса мне пересказывала свои воспоминания: «Я сижу на кровати, смотрю мультики, а он тебя рядом бьёт стулом». У меня на руках Лиля маленькая, которая только что родилась. И Лиля потом вспоминала: «Я сижу под столом, и он тебя бьёт». То есть они всё видели и помнят. У них тоже травмы, с которыми мне ещё предстоит иметь дело.

  А вы вообще могли вызвать полицию — в обстоятельствах акционизма?

  Тогда всё ещё не было так секретно — это было после акции «Фиксация». По-настоящему спецслужбы нами тогда ещё не интересовались. На нас сильно насели после акции «Свобода» в 2014 году.

В тот момент я хотела уйти из квартиры, он стоял у двери и не выпускал нас с девочками. Я почувствовала себя запертой, как в клетке. Я не видела другого выхода. Пётр потом всегда мне это припоминал. Говорил, что это был недостойный поступок с моей стороны.

  Верно ли я понимаю, что косвенной точкой отсчёта истории с насилием вы считаете знакомство Павленского с вашим сыном?

  Моральная ломка началась почти на старте наших отношений. Когда мы познакомились, у меня уже был ребёнок от первого брака. Он ему не понравился. Ребёнку было пять лет, он ничего не делал, просто был маленьким ребёнком. Но Пётр говорил, что у него невроз, ему снится, что ребёнок забегает к нему в любое время. И это надо прекратить. Он настаивал, чтобы я убрала сына из нашего пространства — мы снимали квартиру на «Василеостровской». Он говорил, что не может с ним существовать, что у него паранойя начинается и всё такое. Ещё у него была теория, что дети должны оставаться с отцами, матери ни за что не должны брать детей с собой. Что отцы, которые берут женщину с ребёнком, дураки, которым сели на шею и которыми пользуются.

  И вы отселили ребёнка к родителям?

  По сути, я отказалась от ребёнка в пользу новой жизни, новой любви. Надеялась, что потом как-то наладится. У меня было несколько лет кошмаров, чувства вины, постоянных слёз и самообвинения. Я сильно тосковала. Но это случилось. Мой сын и сейчас живёт с моей матерью в Санкт-Петербурге, ему восемнадцать лет. Он окончил школу, поступил в институт, по-моему, на переводчика в Военмех. Моя дочь Алиса с ним общается. Они на связи, переписываются, она сама захотела, вышла с ним на контакт.

  У вас нет отношений с сыном и не было все эти годы?

  Если я и пыталась как-то выйти с ним на связь, Пётр это блокировал очень быстро. Я связалась с сыном два года назад в ноябре, как только мы с Петром расстались. Я написала ему, что хотела бы общаться. Он почти не отреагировал. Я понимаю абсурдность ситуации — твоя мать пропадает почти на всю твою жизнь, потом возникает и говорит: «Привет, я хочу с тобой общаться». Я думаю, что он защищает себя психологически, он просто не даёт мне больше сделать ему больно. Я мечтаю, конечно, что ситуация изменится. Но для этого нужно время, пока он мне не верит.

  Почему родить ребёнка было так важно? Это просто любовь к детям или проявление власти по отношению к вам?

  Я думаю, что дети были единственной его эмоциональной слабостью. Он потом в итоге и её изжил. У меня было ощущение, что сначала, когда мы познакомились, он был очень эмоциональным, очень открытым, искренним человеком, с которым можно было разговаривать, смеяться, всё обсуждать. Он был способен на объятия, тёплые какие-то чувства. Но потом чем больше он входил в художественный процесс, тем сильнее он закрывался и ожесточался. В конце он уже полностью закрылся. Когда он сидел во французской тюрьме, он не видел детей одиннадцать месяцев. И я думаю, что он просто запретил себе испытывать эмоции. Он очень хорошо себя контролирует, я думаю, он дал себе приказ закрыться и ничего не чувствовать. И это было сознательно.

Когда мы расстались, дети очень скучали по нему, особенно Алиса, старшая дочь, которую он вообще с рук не спускал, это его девочка. Он ждал её, присутствовал при родах. Они с ней с самого её рождения — он водил её в музеи, они с ней гуляли, всё такое. Это первый ребёнок, которого он очень ждал. Когда мы с Петром расстались, она переживала и плакала. Встречалась с ним иногда. Но в какой-то момент он даже с Алисой стал разговаривать совсем другим тоном.

  Вы, с одной стороны, были жертвой насилия, а с другой — соучастницей некоторых его эпизодов. Вы участвовали в провокациях против знакомых, в избиении актёра Василия Березина из «Театра.doc». В книге вы описывали это как подсознательный реванш по отношению к мужчинам, которые бьют женщин. Но как ни крути, это насилие.

  Сейчас я бы не подумала кого-то проучить подобным образом. Но в тот период я хотела доказать Петру, что я его достойна. Достойна быть его боевой подругой, могу делать то же, что может он. Он никогда не был доволен. Он часто меня унижал, называл дурой, которая ничего не может. Считал, что всё, что я говорю, — какая-то фигня. У меня было навязчивое желание показать, что я такая же крутая, как он.

  В одном из интервью Мария Алёхина рассказывает, что когда-то вы были дружны, даже жили у неё с детьми. Но потом вы перестали общаться. Ей не понравилось, как вы с Петром напали на её друга.

  С Машей мы перестали общаться, когда она представила свой спектакль в «Театре.doc». Тогда официально мы перестали быть друзьями. Инцидент, о котором вы говорите, произошёл до этого.

Есть один человек, он мне предельно неприятен из-за его жизненной позиции, я считаю его лицемерным и двуличным. Это было у меня в гостях, когда мы были в Варшаве, я говорила: «Не надо приходить с ним ко мне в гости». Но Маша пришла. В какой-то момент я не сдержалась, сказала, что я о нём думаю, и потребовала немедленно уйти, а Петя набросился на него с кулаками. Этот парень убежал сразу же.

После выхода из «Бутырки» Пётр изменился, научился действовать мгновенно, дрался там постоянно, чего раньше не делал на людях в принципе. Он на самом деле интеллигент. Умный, интроверт, ему было тяжело ввести себя в состояние публичной агрессии. Ему нужно было прямо накачать себя для этого.

Но в Бутырке он научился это делать, по щелчку просто брать и делать. Когда он вышел из тюрьмы, начались случаи с Березиным из «Театра.doc» и с этим парнем тоже.

  Ваш отъезд из России был связан с уголовным делом, инициированным по иску актрисы «Театра.doc» Анастасии Слониной. Ваша версия полностью расходится с её трактовкой. Вы уверяете, что она выдавала добровольные сексуальные игры за принуждение и насилие. И солидаризуетесь с Павленским, который утверждал, что она действовала с подачи ФСБ.

  Я считаю, что у неё есть какие-то внутренние травмы и под воздействием алкоголя это выходит. То есть в её жизни присутствует насилие на постоянной основе. Я так думаю.

В тот вечер она намеренно провоцировала Петра, чтобы он совершал с ней некоторые действия, в частности, порезал её ножом. Казалось, что ей это нравится. Что это для неё как бы игра. Я была там в тот вечер. Но сейчас я думаю, что если в этой истории и была ФСБ, то уже потом.

  А в чём разница между вашим и её заявлениями? Она говорит о насилии — и вы тоже.

  Я молчала все эти годы, а когда стало невыносимо, я решила рассказать, попрощаться с прошлым. Я не призываю не верить актрисе. Каждый решает сам, чему верить, чему нет. Но если бы я с ней говорила сейчас, я бы её спросила: «Почему ты не прекратила это? Почему ты не сказала — „не надо, мне это не нравится“?» Когда она захотела уйти, она ушла, встала, её никто не держал. Она сказала: «Я пошла», — и ушла. А до этого она оставалась. Я бы её спросила: «Зачем ты просила Петра резать тебе руки?»

  Это слово против слова — она говорит, что не просила. По какой причине мы должны верить вам и не верить ей?

  Ни по какой. У каждого своё мнение. У Пети версия, что вокруг враги, все хотят навредить ему, его репутации. У меня другая версия, у актрисы третья. Я его не выгораживаю. Я описываю всё, что там было, что он резал ей руки, а я видела, что ей это нравится, она говорила: «Давай ещё». Она и до этого была вся порезанная. Между ними была игра. А я была третьим человеком, который за ней наблюдал.

  Вы часто видели действительно подосланных людей в вашем окружении? Кроме бандита Васи, который, судя по вашей книге, предлагал взорвать Кремль?

  Бандит Вася, между прочим, действительно оказался фээсбэшником. Теперь я это точно знаю. Он на самом деле из спецслужб. Он ко мне очень долго подбирался, и в этом случае это не было паранойей. В нашем кругу мы никому не доверяли стопроцентно, никого не подпускали слишком близко, любой мог оказаться подосланным агентом. С телефонами всегда были предельно аккуратны — за нами реально следили практически постоянно. Мы жили в такой ситуации довольно долго. Но нам всегда удавалось сделать то, что было нужно, — ни одна акция Петра не была сорвана до начала.

  Вы публично исповедовали свободные отношения, говорили, что слово «соратница» придумано для «глупых журналистов», чтобы они не использовали слово «жена», «гражданская жена». Вы действительно были сторонницей этой модели или согласились на неё под давлением?

  Вообще, всё это началось с меня, в какой-то момент я потеряла интерес к Петру, где-то после пяти лет нашей совместной жизни. Я влюбилась в одного парня и хотела уйти, даже ушла на короткое время. Но Петя мыслил проектно. Он мне всегда говорил: «Понимаешь, ничего не должно оставаться как раньше, всё должно меняться. У нас была семья, потом мы расстались, мы были друг для друга муж и жена, теперь что-то должно поменяться, добавиться. Пусть у нас будут свободные отношения». Но на самом деле у нас не было никаких свободных отношений. Все мои попытки завести другие отношения заканчивались отрубленным пальцем, изгнанием меня из дома.

  История про палец была самой шокирующей в ваших интервью. Её и тогда многие восприняли как подспудное насилие, которое в ваших отношениях считалось нормой. Но вы преподносили его как добровольный поступок. Сейчас вы говорите, что Павленский так или иначе потребовал от вас эту жертву.

  Он мне поставил условие, на которое я согласилась. Полгода мы не были вместе, и я хотела вернуться. Он не принимал меня просто так, было недостаточно того, что я осознала, что поступила неправильно, страдала без него, без детей, которых он забрал у меня, не давал с ними видеться. Он всё время мне говорил: «Ты должна восстановить связь». Мы встречались каждый вечер, он говорил: «Я хочу, чтобы мы жили вместе, но я не могу тебя так принять, ты нарушила связь между словом и делом и можешь только действием каким-то её восстановить».

Я думала каждый день, просто изводила себя. Потом меня осенило: якудза! Стала читать в интернете, что предательство можно смыть только кровью, и эта идея сходилась с тем, как мы жили: нужно совершать отчаянные поступки, нужно быть крутым. Мне было плевать на своё тело. И только сейчас я понимаю, что на самом деле сделала с собой, — я действительно отрубила часть себя и, пусть и символически, отдала её другому человеку. Пётр очень гордился этим, говорил, что это метка на всю жизнь: любой мужчина увидит, что это было сделано ради него.

  Вы жили в сквоте, насилие происходило там. Были какие-то люди, которые подозревали, что у вас происходит?

  Однажды он меня ударил в метро. Я не услышала его вопрос, и он так сильно меня пихнул, что я наступила на Лилю, она заплакала. Он, не обращая внимания на то, что она плачет, продолжал на меня наступать. Я взяла Лилю на руки, но его это не остановило. Ко мне подошёл мужчина и спросил: «У вас всё нормально?» И я ответила «да», хотя было очевидно, что всё ненормально.

О садизме в сквоте никто не знал. Мы изображали идеальную пару. Но как мне сейчас говорят люди, которые уже прочли книгу, мои самые близкие друзья, им и раньше хотелось от Петра дистанцироваться, казалось, что с ним что-то не так. И когда они прочитали книгу, поняли: «А! Вот, что с ним не так».

  В ваших парных интервью всегда солирует Павленский, вам едва удаётся вставить пару слов, даже когда вопросы адресуются вам непосредственно.

  Когда ты столько живёшь в стрессе, постоянном страхе и чувстве вины, у тебя вообще не работает мозг. Хватает тебя только на какие-то текущие дела. Пойти, забрать, привести. Когда у тебя есть цель, ты пытаешься достичь её, как робот. Даже когда мне давали слово, мне нечего было сказать. У меня не было своих мыслей вообще. Когда мы расстались, я садилась и гуглила: «Как научиться думать». Вот оно, состояние загнанного человека. Я думаю, что это его Шаламов описывал в своих рассказах. Человек, который просто замер, заморожен, у него вообще ничего не происходит, никакого анализа, ничего.

  Как бы вы определили свою роль в акциях, которые вы проводили с Павленским. Вы были менеджером его проектов или кем?

  У меня было расщепление сознания. Мы жили в двух параллельных реальностях. В первой я была глупая дура, которая вообще не понимает, о чём говорит. Всё, что она говорит, — полная фигня, она ничего не знает, не понимает, её нужно заставлять, контролировать и унижать, держать в узде. Во второй я уважаемая соратница, подруга, любовница. Когда ему была нужна вот эта моя часть, он включал меня.

  Издательство «Политическая пропаганда» — это ваш общий проект?

  Это его проект. Я ещё раз повторю, что меня нигде нет. То есть я везде была инструментом, которым он умело пользовался, чтобы добиться того, чего хотел на самом деле. Все темы выбирал он, всех участников выбирал он. Все, что предлагала я, он отметал, как неинтересное, глупое, не актуальное. Я была главой дома, потому что находила деньги на печать и общалась с людьми, для него это всегда было проблемой. Он не очень силён в коммуникации. Он опять же кидает идею — я её хватаю и воплощаю.

  Насколько ваше участие в акциях было мотивировано вашими политическими взглядами или это была просто часть проекта «Я с Павленским»?

  Однозначно я была с Павленским, я бы делала всё, что угодно, с Павленским. То есть Павленский рос как активист, и я тоже росла как активистка. Я была способна на всё, на что был способен он.

Во время последней акции у нас был жесточайший кризис в отношениях, по сути, он мне сказал, что если я сделаю сейчас с ним акцию — у нас всё наладится. Естественно, я её сделала, потому что для меня это было попыткой выйти на свет из рабства. Наверное, это ужасно, но дело было не в моих политических взглядах. Я просто следовала за Павленским в надежде, что он начнёт меня уважать.

  Как вы планировали свою жизнь, жизнь детей в ситуации, если с вами что-то случится? Если после акции будут серьёзные последствия?

  Пока мы были вместе, было ощущение, что дети — это только моя ответственность на самом деле. То есть Пётр взлетел на такую высоту, что воспарил вообще над условностями человеческими, над бытом. Спускался он, только чтобы навести порядок и меня приструнить.

Я думала только о девочках, когда была во французской тюрьме. Я вышла как можно скорее, согласилась на все условия условно-досрочного освобождения. Мне было неважно, как это воспримет Пётр, — я хотела быстрее забрать детей.

Потом он меня обвинял, что я недостойно поступила, что вышла тогда так быстро. Что надо было досидеть так же, как он. Но я поняла, что девочки — это самое главное в моей жизни.

Дети во время акций всегда оставались с кем-то. Я искала людей, с которыми они могут остаться. С моими подругами, с матерью Петра. Она нам очень помогала, кстати.

У нас всегда было всё очень продуманно, никто не знал, что я на самом деле делала. Мои действия всегда оставались за кадром, и это было намеренно, потому что я — это тыл. Я — это девочки. Потому что когда я есть — всё хорошо. Мы никогда не ставили меня, как это сказать, на передовую в России. Мне пришлось встать на передовую во Франции, потому что здесь никто не решался принять участие в акции, все боялись. Мне не повезло, меня задержали.

Я, конечно, просчитывала заранее возможные варианты развития событий: вероятно, меня поймают, схватят. Так и произошло. Девочки знали, что, если нас не будет с утра, они должны позвонить моему другу, он за ними приедет и всё будет хорошо.

  Я верно помню, что французский полицейский участок после акции с банком вас неприятно поразил, а тюрьму вы, наоборот, описываете с симпатией, там чуть ли не сестринство заключённых.

  Если честно, я была в шоке, когда мы оказались в Париже в пункте временного содержания. Как это у нас называется? Обезьянник?

В пункте полиции ты сидишь несколько дней. И там специально созданы нечеловеческие условия. Там дикая грязь. Всякие унизительные правила — ты должен ходить в туалет с открытой дверью перед надзирателем. Ну то есть всё сделано для того, чтобы люди не хотели туда попасть, там отвратительно. Людей содержат как зверей — и такое во всех полицейских участках.

Французская тюрьма — это, наоборот, санаторий. Я тогда практически не говорила на французском, а на английском там говорили всего пара человек. Я обособленно держалась. Мне хотелось общаться, но я просто не могла тогда.

Мне казалось, что все искренне меня поддерживали. Подходили, спрашивали: «Как дела? Не переживай, всё будет нормально, если нужно что-то, только скажи». У меня почти месяц не было ни шампуня, ни дезодоранта — ничего. И там всё это предлагают. Хочется сладкого, в тюрьме действительно очень хочется сладкого. Я не могла покупать в магазине ничего целый месяц — деньги долго не приходили на карту, — меня угощали.

Было ощущение заботы, потому что все знают, как это, все сталкиваются с этим первое время, тебя просто поддерживают — это приятно. Я не знала, чего ожидать. Это была моя первая тюрьма. Я всё время ждала какого-то подвоха. Но никакого подвоха не было. Там много смеются, рассказывают забавные истории, делятся приятными воспоминаниями, много слушают музыку, поют вместе на прогулках. Но всё же это тюрьма.

  Вы не боитесь, что ваша книга будет воспринята как предательство, это будет серьёзный «имиджевый» удар не только по Павленскому, но и по вам. После истории с актрисой Слониной ваши друзья считали предательством любое сотрудничество с «театром.doc». А тут целая исповедь о насилии.

  Я думаю, что мои действия у меня не отнять. Всё, что я организовала и сделала, останется со мной. И это главное, из-за чего меня уважали на самом деле. Можно много говорить и ничего не делать. Я делала и не говорила. Люди должны понять, что я совершала невозможное в очень сложных обстоятельствах, в ситуации, когда была истощена эмоционально, у меня не было поддержки. И если кому-то покажется, что это предательство, ну и пусть.

  И у вас нет опасений, что вас тоже, как актрису Слонину, обвинят в том, что вы действуете по указке ФСБ?

  Я думаю, что первый, кто это скажет, — Пётр. Я молчала все эти годы, и молчала об очень важном. Мне было по-настоящему плохо. И сейчас я хочу говорить об этом — о своём страдании, о том, что я пережила, о насилии. Да — это публичная история. Я сделала то, что сделала. Теперь я хочу говорить о том, о чём хочу.

Могут ли меня заподозрить в том, что я хочу вернуться в Россию? Это очень русский вопрос. Нет, моя жизнь во Франции, я не хочу возвращаться. Мы в Париже, девочки прекрасно говорят по-французски. Старшая дочь уже ходит в колледж, младшая — ещё в школу. Здесь у них всё есть, мне кажется, они довольны жизнью. Нам втроём хорошо, мы счастливы.

ФСБ хотела, чтобы мы уехали. За нами следили, от нас хотели избавиться. В итоге избавились. Факт остаётся фактом.

  Вы когда-нибудь задумывались, как насилие в ваших отношениях с Павленским соседствовало с идеологией антинасилия ваших акций? Это ведь было противостояние власти, аппарату насилия, государственной машине.

  Изначально я хотела назвать книгу: «Власть против власти». Он боролся с властью, сам в это время ею оставаясь. Это парадокс. Он протестовал против аппарата насилия, он выступал за гуманность, за человечность, сам при этом оказываясь точно таким же аппаратом насилия по отношению ко мне. Он говорил: «Я отношусь к тебе как к себе. Я себя так же заставляю, не даю себе спуска ни в чём».

  Он был искренним в своей борьбе? Или это было фейком?

  Он был искренним в своей борьбе, но был такой же властью, как и та, против которой боролся.

Фотографии: Анна Прокулевич