ИнтервьюКсенофеминизм: Философ Хелен Хестер о будущем гендера и технологиях

О ксенофеминизме

В коллективе Laboria Cuboniks нас шестеро. Физически мы были вместе лишь однажды — в летней школе Emancipation as Navigation в Берлине. Я с парой других участниц преподавала, другие же были студентками. Познакомившись поближе, мы поняли, что нас многое объединяет, и решили держать связь, чтобы работать над проектами вместе — и это один из тех редких случаев, когда задуманное удалось. Мы разбросаны по пяти разным странам и трём континентам, но это не помешало нам удалённо разработать документ, который позднее стал манифестом ксенофеминизма.

Я определяю ксенофеминизм через три широких критерия: для меня это антинатуралистическая, гендерно-аболициционистская, техноматериалистическая форма феминизма.

Антинатуралистический элемент ксенофеминизма строится на идее, что если что-то «естественно», это не значит, что это нельзя изменить. В феминизме второй волны есть классическая идея, что биология не предопределяет судьбу. Например, наши идеи о гендере связаны не только с «объективной реальностью», но и идеологией. Ксенофеминизм с этим согласен, но считает, что биология не предопределяет судьбу ещё и потому, что «естественный» порядок можно корректировать.

Ксенофеминизм признаёт, что технологии дают огромные возможности левому феминистскому движению. Но он также отдаёт себе отчёт в том, что их получение
и использование связано с трудностями

Определённые качества, критерии гендера наделены сильной социальной стигмой. Мы должны отделить эти черты от смыслов, которыми они нагружены, — на этом строится принцип гендерного аболиционизма. Идея не в том, чтобы отказаться от гендера в принципе и считать, что все должны быть одинаковыми. Нужно упразднить гендер за счёт того, что количество гендерных идентичностей резко возрастёт — их станет так много, что уже не будет смысла делить людей по этому признаку. Мне нравится думать, что гендер не будет означать ничего, кроме самого себя — не больше, чем цвет глаз, веснушки или способность свернуть язык трубочкой. Гендерная идентичность останется, но на неё не будут накладывать дополнительные смыслы.

Техноматериализм считает, что технологии — это не безусловное благо и даже не нейтральная вещь. Они — часть истории дизайна и продукт определённой среды. Их формируют те, у кого есть к ним доступ и кто может ими пользоваться. Ксенофеминизм признаёт, что технологии дают огромные возможности левому феминистскому движению. Но он также отдаёт себе отчёт в том, что их получение и использование связано с трудностями. Кроме того, для ксенофеминизма виртуальное — это не что-то бесплотное, к чему нельзя прикоснуться. Он изучает грубую материальную инфраструктуру, от которой зависят технологии, — от оптоволоконных кабелей до людей, которые производят эти технологии, и тех, кто пользуется ими.

О технологиях и феминизме

К технологиям относят огромное количество самых разных вещей. Я всегда подчёркиваю, что технологии для ксенофеминизма — это не только высокотехнологичные прорывные разработки. Многие вещи наша культура просто не замечает. Большая часть моей книги «Xenofeminism» посвящена репродуктивным технологиям. Ручные инструменты — вагинальные расширители, гинекологические зеркала — интересовали меня наравне с передовыми вещами вроде генной инженерии.

Когда я рассказываю, что занимаюсь технофеминизмом, люди автоматически думают, что речь о кодинге, искусственном интеллекте, биоинженерии — чём-то таком. Но нужно брать в расчёт и устройства, которыми мы ежедневно пользуемся дома. Важно помнить, у кого в нашей культуре есть доступ к технологиям. Что считается домашними технологиями? Телевизоры, компьютеры, ноутбуки, мобильные телефоны — это тоже домашние технологии, но мы на них смотрим иначе.

Я думаю, что многие технологии потенциально можно приспособить для других целей. Например, сегодня люди нередко находят единомышленников онлайн. Инфраструктура для этого возникла без учёта особенных потребностей феминистского и активистского движений, но феминистки присвоили её и стали активно использовать. Я думаю, что на технологии можно смотреть как на инструменты — но нужно говорить о конкретных технологиях, а не Технологиях с заглавной Т.

О природе и феминизме

Феминизм и культура в более общем смысле во многом связаны с природой. Ровно поэтому возникла дискуссия, какой взгляд на вещи более продуктивен: что человек рождается с определённой идентичностью или что её можно прорабатывать и осмыслять всю жизнь.

Идея природы в контексте феминизма возникает часто — например, в экофеминистском подходе. Для ксенофеминизма важно, что если что-то позиционируют как «естественное», это ещё не значит, что перемены невозможны. Слишком часто конечной точкой дискуссии становится фраза: «Это естественно, мы ничего не можем сделать». Для ксенофеминизма это, наоборот, стартовая точка.

В широком смысле это можно увидеть, например, в вопросе вакцинации — то, что болезнь возникает естественно, ещё не значит, что нам нужно с ней смириться. Человеческое вмешательство может сделать мир лучше. Это, например, относится к идеям терраформирования (изменение климатических условий планеты, чтобы сделать их пригодными для земных животных и растений. — Прим. ред.). Исследователей «Стрелки» интересует, что в мире создано искусственно и каков потенциал для создания чего-либо. Гораздо продуктивнее считать, что природа политически заряжена, что не существует «чистой и нетронутой» природы, а есть только природа, связанная с культурой, техноприрода. В этом контексте гораздо понятнее, где есть пространство для активизма.

О будущем семьи

Я придерживаюсь идеи семейного аболиционизма. Я не считаю, что семьи не должны существовать в принципе, но я думаю, что привилегии нуклеарной семьи, которые подпитывают система власти и культура, должны уйти в прошлое. Вместо них должны прийти более разнообразные ячейки социального воспроизводства.

Сейчас общество подталкивает людей к нуклеарным семьям. Семья смягчает удар многих социальных и материальных трудностей, помогает достичь близости, эмоционально реализоваться, получить материальную помощь. И если у вас нет доступа к ресурсам семьи или вы не хотите становиться её частью, вы остаётесь незащищённым. Я считаю, что те, кто не может или не хочет становиться частью семьи, не должны нести наказание за это.

Об исследовании порнографии

Эта тема исторически вызывала очень полярные реакции в феминистских кругах самых разных стран. Я начала своё исследование с изучения споров о сексе и сексуальности в феминистских кругах в 70-х в США и Великобритании. Это разделение вновь и вновь возникает в разговорах о порнографии. Я не идентифицирую себя ни как феминистку, выступающую против порно, ни как секспозитивную феминистку. Я скорее критически настроенная феминистка.

Порно существует, это определённый жанр, который распространён в мире. Мы должны попытаться понять его, а не исходить из позиции, что это заведомо хорошо или плохо — из-за этого мы десятилетиями говорим об одном и том же. Думаю, нужно смотреть на конкретные примеры, условия, в которых ролик был снят, на репрезентацию. Я думаю, это яркий культурный феномен, который недостаточно часто и недостаточно подробно изучают. Это происходит в том числе и потому, что идеи о порнографии и порнографическом сильно меняются.

Представление о порнографии
и порнографическом меняется, уходит
от идей секса и сексуально откровенного — того, что традиционно составляло его смысл

В моей работе о порнографии есть мысль, что в англоязычных культурах слово «порно» присоединяют к самым разным словам. Секс стал мейнстримной частью культуры, чем-то нетрансгрессивным (не выходящий за пределы обыденного. — Прим. ред.) и в каком-то смысле неинтересным. Мы применяем это слово к другим явлениям — не обязательно сексуальным, но, например, шокирующим или связанным с потреблением, с идеей, что порно — это продукт, который мы покупаем. «Torture porn», чтобы описать хорроры, «property porn» для шоу о недвижимости, «food porn» чтобы описать инстаграм-снимки вкусного тоста с авокадо. Представление о порнографии и порнографическом меняется, уходит от идей секса и сексуально откровенного — того, что традиционно составляло его смысл.

Я связываю это с интенсивной телесной реакцией. Слово «порно» используют, чтобы поговорить о чём-то, что способно вызвать сильную эмоциональную реакцию. Испытываете ли вы отвращение, удовольствие или приятно возбуждены — описание всего этого попадает в категорию «порнографического». Например, я исследовала видеореакции. Скажем, есть видео «2 girls 1 cup» (вирусный порноролик, в котором есть сцены копрофагии, в которых участвуют две девушки. — Прим. ред.). Людей очень сильно занимает реакция на этот ролик — на ютьюбе активно обсуждали не само порно, а кадры с людьми, которые его смотрели. Порно должно вызывать оргазм или возбуждение — но здесь их заменило то, как люди давятся, их тошнит, они в ужасе.

О будущем труда и гендере

Думаю, автоматизация труда, с которой мы потенциально столкнёмся в будущем, может по-разному затронуть разных людей. Сейчас часто обсуждают, как автоматизация повлияет на сферы промышленного производства и логистики. Это секторы, в которых традиционно преобладает мужская рабочая сила. Гораздо меньше внимания обращают на то, как изменятся офисная работа или сфера торговли. Исследования показывают, что последствия автоматизации сильнее затронут женщин.

Большая часть моих исследований о будущем работы касается сферы ухода. Считается, что этот сектор поглотит многих людей, которые лишатся работы из-за автоматизации труда. Я настаиваю, что в разговорах о работе нужно думать не только о наёмном труде, но и о его неоплачиваемых формах — например, о домашнем репродуктивном труде. Это стартовая точка моей книги с Ником Срничеком «After Work: The Fight for Free Time». Идеи о мире постработы, которые предполагают, что, возможно, мы уйдём от трудовой дисциплины, от сверхурочной работы, от «тирании труда», оставляют без внимания огромную сферу — то, что делают в основном женщины, не исследовано.

Некоторые данные позволяют предположить, что сама сфера ухода (например, здравоохранение) будет сильно автоматизирована, в ней будет много продвинутых технологий. Есть идея, что в самой сфере ухода возникнет разделение ролей — будут высокотехнологичные задачи и, наоборот, роли, где автоматизации мало. Последнее связано с телесными процессами — это помощь с питанием, мытьём, приемом лекарств.

Идея, что сфера ухода — здравоохранение, личный уход, социальные репродуктивные роли — смягчит удар от автоматизации и поможет работникам, мне кажется проблематичной. Потому что эти виды работы низко ценятся, низко оплачиваются, это физически тяжёлый труд. Нам нужно думать об условиях, в которых находятся те, кто будет получать услуги, и те, кто должны за ними ухаживать. Сейчас, когда люди представляют, каким хотят видеть будущее, сферу ухода просто представляют неизменной. Её не учитывают в амбициозных политических проектах — это недальновидно. Считается, что маскулинные виды работы можно переосмыслить, поставить под сомнение, сопротивляться тому, что с ними происходит, — а виды работы, которые традиционно считались «женскими», якобы должны быть такими же, как и всегда.

Фотографии: Хелен Хестер