Интервью«Я такой жёсткий сценарий
не предполагала»: Интервью
с Любовью Соболь

Мне кажется, это было просто глупое и совершенно недальновидное действие со стороны полиции, но вряд ли специальная установка — забирать Азара из квартиры, где оставался малолетний ребёнок. Полиция наверняка действовала по классике — в таких случаях запрещают пользоваться телефоном, не дают забрать с собой вещи. Поэтому, например, у меня всегда с собой надувная подушечка из «Декатлона» — она мне очень помогала во время голодовки. В первое задержание я долго оставалась в ОВД, рядом с камерой было очень холодное помещение, я тупо всё время стояла или сидела и очень вымоталась физически. После задержания я ещё несколько дней плохо себя чувствовала — хуже, чем в среднем во время голодовки. В итоге друзья купили мне подушечку, чтобы я её надувала и могла прислонить куда-то голову даже в сидячем положении. У Ильи Азара, конечно, такого опыта задержаний нет, поэтому он уехал в тапочках, не знал, что происходит.

Мне трудно сказать, что это установка именно по детям — скорее для противодействия протестующим включают все возможности государства, все органы власти. От Следственного комитета до Росгвардии и УВД, от военной прокуратуры с повестками до Роскомнадзора, который прислал, например, предостережение моему мужу. Он издаёт научный журнал «Археология русской смерти», и ведомство вынесло ему предостережение по административной статье, якобы он нарушил требования, не опубликовав какие-то выходные данные.

Вообще в России жить страшно, у тебя нет ощущения, что сотрудники полиции могут тебя защитить, а не нападут, пока ты будешь гулять с ребёнком. Если ты попал в жернова государства, если на тебя обратили внимание, ты не сможешь защититься — этот страх, кажется, есть у всех. Меня эта ситуация раздражает. Я ощущаю страх, ненависть, но и желание больше работать.

Я стараюсь подходить к этому рационально — если они захотят что-то сделать, они всегда смогут и никакой охранник не поможет. Есть вариант, как обезопасить свою семью полностью — вывезти её за границу и взять другие имена, по программе защиты свидетелей. Но думаю, что Евгений Пригожин (бизнесмен со связями в Кремле, фигурант расследования Соболь. — Прим. ред.) меня всегда догонит и малолетние дети его не остановят. Моя семья под угрозой, и это продолжается довольно долго. Но я понимаю, что публичность и гласность в какой-то степени меня защищают.

Моя дочь сейчас на даче. Каждое лето я прошу маму забрать дочку туда, потому что там свежий воздух, прекрасная атмосфера, другие дети, и я сама там провела всё детство. То есть мой ребёнок большую часть времени находится вне нашей квартиры, под присмотром. Она приезжает ко мне, я приезжаю к ней, мы видимся, общаемся по аудио- и видеосвязи постоянно. Но сейчас она далеко. Я надеюсь, в ближайшее время вряд ли будут какие-то действия предприниматься в отношении моего ребёнка. Но когда мы ездим в садик, вообще проводим время вместе, она тоже видит слежку, которую ведут за мной, и, конечно, задаёт вопросы, понимает, что это ненормально.

«Это плохие люди, которых прислал Путин». Она знает, что Путин плохой и мама против него борется.

Они мне предлагают сменить пол? При принятии решений я не руководствуюсь законами силовиков (административное задержание матерей с маленькими детьми не может длиться дольше трёх часов. — Прим. ред.), я делаю то, что считаю нужным, а мне пытаются препятствовать административными задержаниями. Я бывала в камерах УВД. Я никуда не убегаю, поэтому странно предъявлять мне эти обвинения.

Кстати, в отличие от большинства кандидатов, я прохожу не только по делу о «воспрепятствовании работе избиркомов», но и по делу о «массовых беспорядках». А ещё упоминаюсь в протоколе Синицы (блогер, который получил пять лет за твит о детях силовиков. — Прим. ред.) как человек, который что-то организовал, я уже не помню что. По двум делам я прохожу в качестве свидетеля, а этот статус щелчком пальцев меняется в кабинете следователя на статус обвиняемого, и человек уезжает в СИЗО. Я не могу исключать, что мне могут дать домашний арест или СИЗО в каком-то обозримом будущем, если ситуация будет развиваться иначе, эти уголовные дела для того и заведены — чтобы всегда иметь возможность давления и запугивания, возможность принять политическое решение и отвезти человека в следственный изолятор.

Нет, я себя не тренирую, я готова к этому психологически. Я понимаю, что есть такой риск, он появился не сейчас, а раньше. У нас неоднократно проводились обыски, допросы членов команды. Сейчас давление усилилось — но я этого не боюсь. Я думаю, если отступить, сдаться, а не отстаивать дальше свои права, права москвичей, которые хотят жить в городе, где не бьют дубинками велосипедистов, это не даст гарантий безопасности. А приведёт к мести со стороны власти — она почувствует слабину и начнёт давить сильнее.

Я думаю, что в понедельник нас задержали, потому что перед шествием мне удалось уйти. Я поехала на акцию не из дома и вынула симку из телефона — и меня не смогли задержать, поэтому пришлось провести задержание в понедельник. Я как раз записала программу «По фактам», которую выпускаю почти каждый день по будням, и пошла в магазин. На выходе ко мне подошли сразу четыре сотрудника полиции: «Любовь Эдуардовна, пройдёмте с нами». Я говорю: дайте мне позвонить адвокату. «Нет, это всё потом, идёмте, телефон в сумку, звонить нельзя». Рядом был припаркован микроавтобус, забитый сотрудниками полиции. Меня встречали двое в штатском и двое в форме. Бежать не было смысла, я прошла в микроавтобус. Люди, которые обучены работать по моим задержаниям, — это второй оперполк. У них была команда следить за мной, видимо, от офиса.

В последнее время меня возят в отдалённые ОВД, но вообще я могу уже, наверное, сделать топ-10 РОВД для TripAdvisor: я была и в Хорошёво-Мнёвниках, и в Строгине, и в посёлке Московский в УВД, и в Тверском УВД — всё это за последние пару месяцев. На этот раз меня привезли в Троицк — в Красносельское. В целом относились ко мне достаточно лояльно, хотя и запрещали пользоваться телефоном, не дали связаться с адвокатами, с мужем, предупредить кого-либо. О том, где я нахожусь, в первый раз я смогла сообщить, только когда меня доставили на место и пришёл главный. Я сказала, что у меня нет возможности дозвониться до адвоката. Он сказал: «Ну, звоните адвокату при мне». Пока я голодала в Центре сбора подписей, рядом на всякий случай всегда находился волонтёр из избирательного штаба: один раз я упала в обморок. Так что раньше кто-то всегда знал, задерживают меня или нет, что мне предъявляют. В понедельник я была одна, это было тяжелее, но в целом ничего критичного. Это неприятная штука — задержание, но я уже привыкла.

Первая неделя самая тяжёлая. Организм ещё не привык, что нет пищи, что ему нужно получать энергию из каких-то других запасов. Самые трудные дни — четвёртый и пятый, в течение полутора суток я потеряла четыре килограмма. Я очень хорошо помню эти дни, потому что ко мне как раз приезжала дочь — навестить в Центре сбора подписей. Я помню момент, как она бежит ко мне вприпрыжку с цветами от входной двери, а я лежу на диване — у нас там был диванчик, на котором я полулёжа работала с ноутбуком. И я не могу встать, чтобы обнять своего ребёнка. Мне было совсем плохо, тяжело физически, но все говорили, что это пройдёт, так и положено: организм перестраивается, мозг начинает по-другому работать — не на углеводах, а на кетоновых телах, которые расщепляются из жира, — всё будет нормально. Где-то со второй недели организм стал перестраиваться — состояние было плохим, но стабильным. Чувствуешь себя не очень, сильная слабость, головокружения, подзаваливаешься, когда идёшь. Как будто прибавляется лет сорок, чувствовала себя на семьдесят пять, не меньше. Сил совсем мало — организм начинает их экономить, у тебя подмерзают конечности. Когда идёшь — всё время хочется прилечь. Ходить далеко я не могла.

Фактически весь месяц я провела в подвале Центра сбора подписей. Я привыкла к этому состоянию, адаптировалась. Правда, у меня началась депрессия, то есть я была как будто в коконе и психологически, и физически. Насколько это было неприятно, я поняла только на второй день выхода из голодовки, когда начала выпивать по 50 миллилитров сока. У меня появились какие-то силы, улыбка. Вторая, третья и четвёртая недели были примерно одинаковыми. У меня были пиковые состояния, когда меня задерживали или во время заседаний Мосизбиркома — но в целом ты просто работаешь, разве что лёжа, а не сидя за столом. Я человек, который не всегда себя бережёт, я непритязательна в еде, не склонна к излишествам в жизни в целом, нормально отношусь к лишениям. Так что я хотела продолжать голодовку, была настроена решительно.

У меня бывали большие стрессы, нагрузки по работе. Я трудоголик, иногда просто изматываю себя физически и морально. Самым стрессовым и тяжёлым временем для меня был прошлый сентябрь, во время перезапуска канала «Навальный LIVE», когда одновременно было много юридической, расследовательской и продюсерской работы. Я ночевала на работе, работала по двадцать часов в сутки, на износ. Но голодовки я не держала никогда. Алексей Миняйло, который сейчас находится в СИЗО — он объявил голодовку вместе со мной, — голодал и до этого: занимался лечебным голоданием, постился — он верующий. Я тоже человек верующий, но у меня сложное отношение к посту. Мне кажется, это всё-таки воздержание от каких-то излишеств, а не от конкретных продуктов.

Я его поддерживаю — то есть считаю голодовку серьёзным, радикальным способом политической борьбы и общественного давления. И действительно уверена, что нельзя объявлять голодовку на пару дней — это девальвирует весь метод борьбы. Поэтому я не собиралась сдаваться, собиралась голодать и дальше, понимала, что в какой-то момент не смогу уже работать, этот момент был близок, становилось ясно, что даже работая лёжа, я всё равно исчерпаю ресурсы. У меня начало серьёзно валиться здоровье, вымывался белок из почек — они постоянно болели, правая почка начала опускаться. Было очень плохо с калием, это могло серьёзно отразиться на работе сердца и привести к летальному исходу, о чём меня предупредил врач — и попросил у меня расписку. Я понимала, что это всерьёз и надолго, принимала лекарства и не собиралась ничего отменять.

Но потом Алексей Миняйло попал в СИЗО (Алексей Меняйло остаётся фигурантом «Московского дела» о массовых беспорядках. Он не попал в число тех, с кого сняли обвинение — Прим. Ред.). Мне и раньше было неловко, что он держит голодовку со мной, но он объявил её не советуясь. Он очень упрямый, даже упрямее, чем я. Мне написал его адвокат: «Люба, давай отменяй голодовку, Миняйло нужны силы, его не отпустят, точно сдадут в СИЗО». Я ответила, что напишу ему письмо, попрошу отменить голодовку, ведь условия изменились, но Лёша на это не пошёл. Потом мне написали его друзья и тоже попросили отменить голодовку. А потом уже его мать, которая очень тяжело переживала суд — ему давали арест, — попросила меня об отмене голодовки. Я думала два дня и отменила голодовку в ночь перед судом. Я поняла, что психологически не выдержу ещё раз с ней встретиться, посмотреть ей в глаза, переступить через её просьбу. Ответственность за то, что невиновные люди находятся в СИЗО, лежит на властях, но и личную ответственность я тоже, конечно, чувствовала.

И гладиолусы.

Я стараюсь всем давать комментарии, мне не жалко, люди приезжают из других регионов, но у меня не хватает на это времени. Я довольно давно стала публичным человеком, ещё в 2012 году входила в Координационный совет оппозиции, много лет занимаюсь политикой. В первый мой рабочий день в офисе на Таганке — это было в 2011 году, ФБК тогда ещё не было — утром пришёл журналист с огромной камерой, поставил её передо мной, и я должна была отвечать. Это было ужасно, но с того момента я потихонечку привыкала. Меня узнавали на улицах, обычно это случалось, когда я была ненакрашенная, страшная, ко мне подходили люди и спрашивали: «Вы Любовь Соболь?» Сейчас внимание, конечно, усилилось, но каких-то новых ощущений я не испытываю. Наверное, слишком много работаю, мне некогда думать о славе и собственных рейтингах. Я работаю круглосуточно, без остановки. Я считаю, что сейчас тот период, когда нельзя складывать руки и все за нас: и закон, и здравый смысл, и справедливость, и существенная часть москвичей. Мы видим даже по соцопросам, что 45 % россиян считают действия сотрудников полиции во время митингов чрезвычайно жестокими. Россия поддерживает — куда отступать?

Конечно, нет. Я с уважением отношусь к работе журналистов. Но довольно забавно читать, например, о том, что я плохой менеджер. Мне кажется, что я эффективный менеджер, у меня в подчинении пятнадцать человек, и, по-моему, мы многого добились. Большая часть моего времени, моих мыслей, моих сил отдаётся работе. Я стараюсь уделять максимум возможного времени семье, чтобы не было перекоса. В Фонде мы действительно живём командой, мы уже большая семья. Мы друг друга поддерживаем, ходим друг к другу на дни рождения. У нас хорошие отношения: мы всегда подставляем друг другу плечо, берём на себя ответственность, если кто-то вдруг не справился с задачей — подхватываем. Но как руководитель я, конечно, держу небольшую дистанцию между собой и сотрудниками — это нормально. У меня есть близкие, очень хорошие друзья и внутри Фонда — я бы не сказала, что таких людей много, но они есть. Поэтому никогда я себя одиночкой не считала, и вообще, мне кажется, выгляжу как человек, который не может жить без коммуникации, человеческого общения.

Он соратник, старший товарищ, очевидный лидер не только российской оппозиции, но и нашей команды, к мнению которого я прислушиваюсь и которому в большой степени доверяю. Я, конечно, воспринимаю критически какие-то его идеи, предложения по работе Фонда, политические стратегии. Но при этом ни разу не разочаровалась в том, что пришла к нему на работу восемь с половиной лет назад. Навальный — человек, который работает не только в личных интересах, но и всегда в общественных, его решения направлены на общее благо.

Я обычно, особенно если уставшая, сложно формулирую мысль, потом понимаю, что можно было сказать лаконичнее. И у меня довольно часто бывает чересчур серьёзный настрой — это, наверно, отпугивает людей, нужно быть чуть легче, чуть проще. С другой стороны, я считаю, что это моё достоинство, я по жизни человек серьёзный, «увесистый» и довольно упрямый. Мне кажется, в каком-то генеральном, общем плане мы всё делаем правильно: не изменяем своей совести, много работаем, думаем об общей цели, а не о каких-то своих корыстных интересах. А ошибки бывают у каждого человека.

Я бы не сказала, что «променяла» карьеру, но действительно прочитала сообщение в его «Живом Журнале». До этого я читала его ЖЖ около года, увидела, что он набирает сотрудников, и подумала: почему бы не попробовать? То есть я даже не считала, что это приведёт к приёму на работу. Мне часто кажется, что есть кто-то лучше, чем я, более достойный. Что я занимаюсь задачами, которые могли бы сделать другие люди. В университете я была наблюдателем на выборах, помню, мы получили направление от КПРФ, и у них не было памятки для наблюдателей. В итоге мы, девочки-юристы, ночью писали эти памятки для нашей команды. Мне было удивительно, что огромная партия с большим бюджетом не может обеспечить наблюдателей памятками со ссылками на законы. Ведь не я должна это делать, а тот, кто умнее, лучше, опытнее, кто точно может и должен.

При приёме на работу к Навальному я тоже считала, что меня не возьмут: ведь у меня недостаточно опыта, квалификации, я на пятом курсе, явно сейчас придёт кто-то серьёзный, в пиджаке, и его примут на работу, а меня нет. Я думала, что Навальный мне даже на письмо не ответит. А потом оказалась первым юристом проекта «РосПил» и очень удивлялась тому, что я — первый юрист, а где же остальные юристы, что с ними произошло? Резюме было много, но я выполнила тестовое задание, отменила коррупционный тендер, сделала это быстрее остальных, у меня была очень хорошая жалоба, и Навальный спрашивал, сама ли я её писала. Я говорю: «Конечно, да. А кто же мне её напишет?» Я действительно была лучшей, поэтому меня взяли на работу.

Я помню, он ещё меня спрашивал, что по этому поводу думают мои родители, не боюсь ли я. Я сказала, что с родителями не советуюсь, потому что самостоятельно принимаю решения в жизни. И нет, не боюсь.

Да, очень часто, до сих пор сталкиваюсь. В том числе потому что я девушка, молодая, женского пола. В госорганах меня воспринимают как человека, мнению которого нельзя доверять. Конечно, на это накладывается, что я человек из команды Навального. Но в избирательных комиссиях у людей старшего поколения отношение примерно такое: «Ты молодая девушка, что ты говоришь, ты жизни ещё совсем не знаешь». Молодым людям сейчас часто рассказывают, что они неопытные. В армии служить в восемнадцать лет — ты мужик, а участвовать в митинге в том же возрасте — нет, ты же ещё школота, не имеешь права.

Однажды во время избирательной кампании меня при обыске задерживали женщины-полицейские, причём они специально были туда присланы. Мне рассказывали знающие люди, что там не хотели грубой картинки для паблика — мужчины-космонавты, винтят, крутят. Так что прислали женщин — типа у нас демократическое общество.

Ну я в таких терминах никогда не думала: в тени я или не в тени. Мне нравится быть членом команды Навального, я достаточно командный игрок. Сейчас делаем умное голосование, а до этого собирали подписи за 35 кандидатов, не только тех, кого непосредственно поддерживал Навальный. Вместе мы сильнее, чем поодиночке, никакого другого отношения со стороны Навального и членов команды к себе я не ощущаю.

Я думаю, мне было бы очень интересно заниматься судебной реформой. Потому что независимые суды — это ключевая вещь в любом политическом процессе.

Нет, я не рассуждаю в категориях должностей. До декретного отпуска я была директором Фонда, занималась там всем, начиная с бухгалтерии и заканчивая расследованиями. Сейчас у меня нет статуса директора, я просто юрист Фонда, наряду с другими юристами. И я себя прекрасно чувствую, мне комфортно, никуда формально не рвусь, не требую, чтобы у меня было записано «главный специалист по каким-то закупкам». Я никогда не стремилась к должностям, у меня другие приоритеты.

Наверное, это была спонтанная реакция. Вопрос сложный. Недавно обсуждала это со своим другом — он мне рассказывал, что, например, в Германии есть общественные бани, куда ходят и мужчины, и женщины, даже коллеги в чём мать родила и никого это не удивляет — просто такая культура в обществе. Понятно, что общество Германии без каких-либо перекосов. Но я буду чувствовать себя дискомфортно, если люди станут ходить голыми по улице в Москве. Неважно, какой человек ориентации — если он будет идти по улице с фаллоимитатором, я как минимум сделаю ему замечание.

Но как политик я понимаю, что на самом деле люди хотят отстоять свои права, а не демонстрировать своё голое тело. Они хотят, чтобы им не говорили, что они ненормальные, чтобы признавали их право любить человека своего пола, не считали изгоями. А считали полноценными членами общества. Вот чего они добиваются сейчас и, конечно, должны добиться. И я поддерживаю их желание выходить с протестом по этому поводу, потому что по-другому их власть не слышит.

Я следила за этой кампанией. И, конечно, полностью поддерживаю и разделяю желание женщин сопротивляться психологическому и физическому насилию. Это абсолютно недопустимо. Я считаю, что то, что женщины начали об этом говорить и сделали общественную кампанию, — это очень большой прогресс, самое главное — предавать все эти случаи широкой огласке. Она не способна полностью защитить, но, конечно, помогает и придаёт уверенности. А что касается собственного опыта, я думаю, что у каждой женщины в жизни были случаи разной степени тяжести: на кого-то воздействовали психологически, на кого-то физически, кого-то насиловали, а кому-то просто отпускали вслед грязные комментарии. И я тоже через это проходила: меня один раз пытались изнасиловать. Я дала отпор, мне кажется, я способна себя защитить в таких ситуациях. С виду я милая девушка, но могу противостоять человеку, который пытается каким-то образом на меня надавить, в том числе в сексуальном плане.

Никогда об этом не задумывалась. Мне просто захотелось в десятом классе заниматься каким-то единоборством. Не было никакого вопиющего случая, когда я сказала бы себе, что надо пойти и научиться себя защищать. Правда, в школе у меня были проблемы — с психологическим давлением со стороны друзей, точнее подруг моей сестры. Но это было задолго до десятого класса. Я поговорила с отцом, который занимался разными видами спорта всю молодость, и он сказал, что айкидо — это долго, а самбо — очень классное. И я ни разу не пожалела, это закалило меня не столько физически, сколько в психологическом плане. Это хороший вид спорта, развивает координацию, скорость, выносливость и ум.

Когда я начинала тренироваться, все девочки, с которыми мы участвовали в соревнованиях, уже были с разрядами. А я выходила против них новичком. Ты понимаешь, что в проигрышном положении, но ты не можешь сбежать. У тебя есть четыре минуты, татами и полный зал людей, которые на тебя смотрят. Ты выходишь и делаешь всё, что можешь. Папа, который приезжал на соревнования меня поддерживать, говорил: «Я тобой горжусь, в безвыходной ситуации ты каким-то образом набираешь очки, делаешь какие-то приёмы, мотаешь соперника для того, чтобы он не победил за одну минуту — продержалась всю схватку, молодец». Это мне потом очень пригодилось.

Мне кажется, это нормально. Я прекрасно понимала, как принимала решение Нюта Федермессер, у нас есть общие знакомые, которые мне об этом рассказывали в деталях. Я понимала, что ей сделали предложение, от которого она может отказаться, но не отказалась, потому что у неё есть определённые приоритеты в жизни и понимание того, как она ведёт свою общественную деятельность. Это было её решение, я бы на её месте приняла другое, не стала бы выдвигаться, человек ведь всё понимал. Но я никогда публично никакой травли не устраивала и не собираюсь этого делать, я всегда открыто высказываю свои политические и общественные взгляды, когда меня спрашивают напрямую — я отвечаю. Психологическое давление — позиция непродуктивная, мелочная. А какие-то вопросы я задавала. И если бы Нюта не сняла свою кандидатуру — для меня, кстати, это было неожиданностью, — я бы, конечно, вызвала её на дебаты. Но что-то писать в комментариях, как-то поддевать — мне кажется, это слишком низко, мелко и подло, таким стыдно заниматься.

Все люди разные, и поэтому могу отвечать за себя. Что касается Нюты Федермессер, когда какая-то неприятная критика была в её адрес, я всегда приходила в комментарии либо скрывала их на странице в фейсбуке и писала людям, что не нужно этого делать. Но бегать за всеми людьми, которые нас поддерживают, и говорить им, как надо поступать, я тоже не считаю нужным.

Нет, конечно, не было такого понимания никогда. Я думала, что часть кандидатов допустят, что вероятность моего допуска очень мала, но за неё стоит бороться, и это не бесполезно. Но я не представляла себе, что будет такой беспредел, что не допустят даже кандидатов от партии «Яблоко». Я считала, что кого-то допустят, кого-то потом, может быть, через суд, снимут. Может быть, и меня допустят, считала я, а потом ближе к выборам снимут. Но то, что пойдут по самому жёсткому сценарию, я не предполагала. И того, что люди выйдут, и ночных обысков — первым пришли к Дмитрию Гудкову и изъяли всю технику. Я такой сценарий, конечно, не прогнозировала. Мы думали, что кампания пройдёт достаточно скучно, неинтересно. Но, очевидно, мы недооценили людей. Мы увидели, что люди готовы ходить, не боясь задержаний, избиений дубинками. Люди оказались настроены радикальнее, чем лидеры и кандидаты. Не все готовы были призывать на несогласованные акции протеста, а люди готовы были на них выходить.

Самая большая проблема в том, что в обществе вообще есть недоверие к политикам, это доверие подрывали в 90-х, 2000-х, 2010-х годах. Есть апатия и неверие в собственные силы, в то, что что-то можно изменить. Есть специальный термин — «вынужденная беспомощность», который описывает ситуацию, когда у человека есть возможность что-то поменять, а он не прилагает усилий к этому изменению, потому что предыдущий опыт говорит ему, что может не получиться. Нужно с этим бороться, нужно говорить людям, что не стоит сдаваться, что от нас всё зависит. Я не встречала во время избирательной кампании сторонников Путина и «Единой России». Но я видела много людей апатичных, непассионарных, которые думают, что ничего изменить нельзя. Ровно на этом мнении и зиждется действующая власть. Я с этим не согласна, поэтому считаю, что нужно переходить на сторону добра и в защите своих прав действовать активно.

Макияж: Любовь Полянок