Интервью«Я сожгла паспорт в VR-очках»: Катрин Ненашева об акционизме и изоляции

Почему вы решили заняться акционизмом?

С самого детства я занималась искусством: сначала это была музыкальная школа и театральный кружок, затем желание рассказывать истории о людях, особенно тех, которые принадлежат к специфическим социальным группам. Мне хотелось найти свой способ делать портреты конкретных людей и художественный текст. После школы я поступила в Литературный институт имени Горького и уже там пыталась нащупать границы поэтического и прозаического, в которых мне будет комфортно. Я всегда старалась знакомиться с разными людьми и сообществами — так, однажды я стала работать в благотворительной организации и попала в женскую тюрьму.

В общем, на моё решение обратиться к акционизму, с одной стороны, повлиял постоянный поиск удобной формы для высказывания, а с другой стороны, накопленный опыт общения с разными людьми. В двадцать лет я сделала свою первую акцию «Не бойся», посвящённую женщинам-заключённым. Целый месяц я носила тюремную робу, создавая определённый спектакль, экспериментируя со своим телом и рассказывая историю в текстовом виде с помощью фейсбука.

Вы родом из краснодара — вы знакомы с местным искусством? как вам вообще дался переезд?

О краснодарском искусстве я узнала только в Москве и уже тогда стала его изучать. Гораздо важнее тот диссонанс, который я испытала из-за переезда: я остро чувствовала недостаток культурного и социального бэкграунда, из-за чего приходилось активно погружаться в новую, более сложную среду. Я пробовала работать и с поэзией, и с прозой, даже писать в откровенно пропутинской газете. Этот опыт, а также знакомство с «Медиаударом» и кураторкой Татьяной Волковой, во многом повлияли на мои поиски формы.

А Литинститут имени Горького, из которого в том числе выпустилась Даша Серенко, основательница акции «Тихий Пикет», Повлиял на вас? 

В отзывах на мою дипломную работу один из рецензентов посоветовал мне отправиться в психбольницу и сказал, что ненавидеть Россию так, как это делаю я, могут только террористы. Сейчас этот вуз стал очень консервативным и по составу преподавателей, и по подходу к обучению, и по отношению к творческому процессу. Он словно подавляет в людях всё продуктивное и важное для молодого литератора.

Редкие активисты появляются именно вопреки номенклатуре. Даша обратилась к акционизму не из-за вуза, а после выставки «НЕ-МИР», которую организовывали искусствоведка Саша Лаврова, арт-группа «Родина», я и Таня Сушенкова. Удивительно, что Даше удалось собрать вокруг себя единомышленников, в том числе среди студентов, чего не вышло, к примеру, у меня. Это круто, но работает в качестве исключения и сопротивления.

В БЫТУ перформансы ассоциируются с одиночным событием — ваши же всегда растянуты по времени, например на целый месяц. Почему?

Я до сих пор немного стесняюсь об этом говорить, но это связано с моим личным художественным методом, который работает в связке с определёнными темами. Я исследую повседневность: свои телесные переживания, реакции окружающих людей, — и в таком формате невозможно получить результаты за один или два дня.

Я месяц ходила в тюремной робе, двадцать один день — с привязанной к спине железной кроватью, и двадцать три дня — в очках виртуальной реальности. Как мне кажется, за это время можно наглядно увидеть собственные и чужие реакции на такое вторжение в повседневность. К тому же мои перформансы — это истории определённых социальных групп или нескольких их представителей. Очень сложно говорить о такой проблеме за короткий срок: нужен сюжет, который будет подчиняться определённой метафоре, и финал, который возникнет в сложном процессе перформанса. Я никогда не знаю, чем всё закончится, заранее.

И что можно считать результатом перформанса?

Большинство результатов происходит в живом времени — во время общения с людьми или, к примеру, столкновения со стенами в очках виртуальной реальности. Даже усталость в теле после того, как ты целый день носил на спине железную кровать, уже важная вещь. К сожалению, многие формы подведения итогов акции сейчас недоступны для российского акционизма. Я бы хотела фиксировать результаты своих исследований в классических формах — выставках или художественных альбомах, но часто и это оказывается нереально.

Сейчас мой единственный музей — это социальные сети, где один пост с отчётом об очередном дне акции живёт один или полтора дня. Конечно, это во многом отражает реальность, в которой мы живём, но вместе с тем лишает возможности более глубокой рефлексии, которая длится дольше, чем рейтинг публикации в фейсбуке. Хотя мне удалось рассказать о своём искусстве сначала в краснодарском центре современного искусства «Типография», а потом совершенно случайно попасть на триеннале в «Гараж». В последнем я представляла акцию «На-казание», благодаря этому о ней узнали многие люди.

Что вы чувствуете из-за невозможности продлить жизнь своим перформансам?

Я провожу по одной акции в год и после каждой из них чувствую себя очень подавленно по ряду причин, в том числе из-за того, что ощущаю, как ускользает возможность обсуждать и рефлексировать очередной перформанс. Это усугубляется тем, что наше арт-сообщество не воспринимает активистскую форму всерьёз.

Но после акции, посвящённой психоневрологическим интернатам, мы с коллегами запланировали сделать художественную книгу, куда войдут и фотографии, и художественные тексты, и публикации в медиа на эту тему. Мне бы хотелось передать опыт общения с жителями ПНИ и выйти на более глобальные формы, чем пост в фейсбуке или даже интервью, которое прочитает пара тысяч человек.

Как вы выбираете темы для перформансов?

Во-первых, меня всегда интересовала тема изоляции, во-вторых, я ориентируюсь на контекст и ситуацию. Но также для меня важно искренне разозлиться и почувствовать несправедливость, прежде чем начать что-то делать. Допустим, узнать о запрете на фотографии женщин-заключённых или о необъяснимой смерти жителя психоневрологического интерната.

Все мои акции определяет конструкт изоляции, которая либо происходит с героями сейчас, или происходила в прошлом. Что изоляция делает с человеком? Как воспринимают человека, который только вышел из тюрьмы или детского дома? Это вопросы, на которые я пытаюсь ответить.

Допустим, в акции «Между здесь и там» очки виртуальной реальности позволили мне примерить изоляцию на себя, а реакция прохожих показала, как люди относятся к человеку, который не встроен во внешний мир. А «На-казание» показывает, как живётся людям, не раз переживавшим насилие. Кровать за спиной — метафора травматичных воспоминаний, которые всегда остаются с нами. Но, разумеется, все акции связаны с пограничностью моей собственной идентичности, тела и сменой социальных ролей.

Как вы готовитесь к акциям?

Перед перформансами я провожу обыкновенную исследовательскую работу: читаю тексты, как философские, так и тематические, а также знакомлюсь с героями. Допустим, перед «На-казанием» я девять месяцев общалась с ребятами из детских домов и сильно с ними сблизилась. Я анализирую характеры людей, обращаюсь к интересующим меня концептам и теориям, например к Мишелю Фуко, русскому авангарду и релятивистскому искусству.

Очевидно, что у любого человека существует страх перед Другими. Как вам удаётся преодолеть его?

Интересно, что я не боюсь людей, которые находятся в буквальной изоляции, допустим, жителей ПНИ, тюрем или детских домов. Гораздо страшнее сталкиваться с людьми в повседневности: на рынке, в метро, в торговых центрах. Окружающие нас люди тоже находятся в изоляции собственных воззрений, и с ними довольно сложно находить общий язык, когда вы сталкиваетесь случайно. Многие прохожие не понимают, что становятся зрителями перформанса, и поэтому реагируют на меня совершенно неожиданным образом.

Как вы решили заняться исследованием жителей Психоневрологического интерната? 

Сначала для меня вообще стало новостью существование таких мест и их закрытость от внешнего мира. Волонтёрская группа женщин-психологов узнала о моей акции «На-казание» и пригласила посмотреть ПНИ — уникальное место, где совершенно иначе воспринимается время и пространство. С точки зрения изоляции это даже хуже тюрьмы, потому что заключённые рано или поздно выходят на волю, жители таких интернатов — нет.

Потом я сходила на мероприятие, которое организовывали волонтёры, для таких людей, чтобы пофотографировать. Я попросила опубликовать снимки на The Village, а потом столкнулась с очень странной проблемой. Жители ПНИ разрешили мне запостить снимки, но потом выяснилось, что юридически они не имеют на это права, то есть их лишают не только дееспособности, но права на собственное лицо, а мне просто запрещают верить этим людям. Это меня очень разозлило.

Какие медиа вы использовали для этой акции? 

После публикации фотографий ко мне стали присоединяться разные люди, например художник Владимир Колесников и журналист Миша Левин. Мы стали думать, через какие медиасредства можно провести связь с людьми за бетонным забором и как рассказать о них внешнему миру. Сначала мы сделали фотолабораторию: делали снимки лиц, тела, чтобы помочь жителям ПНИ нащупать своё лицо, которого их лишили, сделали ненужным. Для российской культуры это вообще стандартная история, где людей с ДЦП, синдромом Дауна и задержкой развития когнитивных функций полностью отрезают от их индивидуальности.

Мы обменивались с ними фотографиями, заменяя возможность прямого общения. Это помогало не только знакомиться, но и находить поводы для разговора. В то же время я ходила по городу и показывала людям фотографии ПНИ и его жителей. Подходила в метро, на выставках, на ярмарках — просто открывала альбом и почти вынуждала смотреть, потом предлагала сфотографироваться для этих людей. В большинстве случаев прохожие не хотели смотреть, что во многом объясняется представлением о том, что если людей изолировали, значит они «конченые психи», которые не должны вторгаться во внешний мир. Для меня было важно показать другую реальность, о которой большинство людей просто не хочет знать.

Также мы сделали небольшую социальную сеть для жителей разных интернатов с помощью фотографий и видеосообщений, которые они могли посылать друг другу. В одной только Москве есть тридцать таких институций, жители которых никак не связаны между собой. Затем мы стали использовать видеозвонки — сначала в перформативном ключе, предлагая людям выполнять одинаковые действия на камеру, чтобы заложить основу для коммуникации. А закончилось всё «Вечеринкой через забор», когда по обе стороны ограды собрались люди из разных миров. Сначала все танцевали с трансляцией по видеосвязи, а потом стали использовать забор не как преграду, а как сетку для волейбола.

Какие сложности возникли в общении с жителями интерната?

ПНИ — крайне закрытое учреждение, где люди очень хотят общаться с внешним миром, но часто не умеют этого делать. У них особая жизнь и быт, который мало похож на тот, что происходит «за стеной». Часто сложности в коммуникации не связаны с физиологическими и психическими особенностями: многие жители вполне здоровы, но система говорит, что у них вялотекущая шизофрения или та или иная степень задержки умственного развития. Хотя последнее часто связано с тем, что в детском доме их не научили читать и писать, а плохая дикция объясняется недостатком занятий с логопедом.

Но общаться со многими жителями ПНИ действительно сложно. У многих из них отсутствует идентичность, поэтому они часто плохо понимают, как и когда нужно говорить. Многие из них очень хотят общаться, но не имеют собственного голоса и словарного запаса. Жители ПНИ очень живо реагируют на появление новых людей. И если есть такая возможность (многие из них наловчились пользоваться интернетом), добавляются к тебе во все социальные сети и пишут: «Привет. Как дела?» После этого текста часто происходит проблема — они просто не знают, что нужно говорить дальше.

К тому же этим людям не получается врать никаким образом, даже в рамках стандартной любезности. Это может требовать много сил, вызывать раздражение и усталость. В обычной жизни, если тебя спросят, продолжится ли ваше общение или приедешь ли ты ещё раз — ты скажешь «да», просто чтобы быть вежливым. Во внешнем мире очень сложно прямо сказать человеку, что ты не будешь с ним дружить или не будешь ему помогать. В интернате это невозможно, потому что твоё враньё никуда не исчезает — ты наверняка столкнёшься с ним при следующем визите. И с каждым разом становится всё сложнее и сложнее разговаривать по заученным схемам и приходится учиться общаться заново. Вместе с тем тебе говорят в лицо, что думают о твоём внешнем виде, поведении или даже искусстве. В какие-то моменты я не выдерживала, и в целом это очень странное ощущение раздвоения на человека внешнего мира с одним языком и посетителя интерната — с совершенно другим.

А как реагировали сотрудники интерната на вашу акцию?

В ПНИ есть только чоповцы, сотрудники и врачи. Вообще, мне повезло, потому что сейчас готовится реформа таких интернатов: рабочая группа думает, как внедрить этих людей в нормальную жизнь. В Европе таких людей давно перевели на сопровождаемое проживание. К тому же интернат, в который мы попали, экспериментальный, и руководство шло на уступки и странные опыты вроде «Вечеринки через забор». Люди, которые работают в интернате, отличаются друг от друга и отношением к жителям психоневрологических интернатов, и профессиональными качествами. Хотя тем, кто готов к экспериментам, часто попадает от высшего руководства — это стандартная российская система иерархий.

Зачем после посещения интерната вы надели очки виртуальной реальности?

Акция с очками рассказывает о пограничных состояниях, которые я почувствовала, находясь в интернате. Я чувствовала себя странно, приходя в интернат как человек с максимальным количеством возможностей к своим друзьям, у которых их нет. Мне пришлось заново учиться разговаривать и действовать.

Таким образом, я стала задумываться о пограничности и других своих идентичностей, например как художницы, женщины, российской гражданки. Именно поэтому я зацепилась за конструкцию реального и виртуального, так как почувствовала, что нахожусь между двумя реальностями: внешним миром и изоляцией. Я попробовала ограничить себя картинками и видео, на которые смотрят жители ПНИ десятилетиями, так как не могут покинуть его пределы, и выйти в город в очках. Также мне хотелось понять, как реагируют люди на человека, который не видит, куда он идёт, который спотыкается, не знает как воспринимать звуки и общаться. Этот образ символизирует человека, который попадает из одного мира в другой и чувствует растерянность. Ну и, конечно, это история про влияние на нашу идентичность новых медиа — например, очков виртуальной реальности. 

За время акции моя идентичность стремительно менялась, особенно когда меня задержали на Красной площади. Всего за несколько часов я побывала и художницей, и психически больной, когда меня отправили на осмотр к врачу. Это привело меня к мысли, что дееспособность не гарантирует стабильности, а выйти на улицу в очках — словно появиться во внешнем мире полностью обнажённой и беззащитной.

Почему вы сожгли паспорт в финале акции?

Это довольно символичное действие. Согласно документу 1978 года, паспорта жителей ПНИ якобы хранятся в несгораемых сейфах, и эта деталь очень удачно наложилась на опыт потери индивидуальности. Я сожгла паспорт — мой универсальный знак идентификации в этом мире, — не снимая очков, что очень чётко передало мои переживания во время этой акции.

Вы собираетесь как-то продолжать историю с интернатами?

Перепробовав все эти практики, мы будем продолжать два проекта. Первый — это агентство «Межтуризм», где люди из интернатов, не бывавшие в городе по десять-пятнадцать лет, планируют прогулочные маршруты для обычных людей и будут направлять их по скайпу. В «Межтуризме» камера работает с двух сторон. С одной стороны, ведомый общается с жителем ПНИ и следует его указаниям, с другой стороны, интернатовец видит внешний мир.

Мы запустили этот проект, чтобы с жителями ПНИ могли познакомиться люди, которые не входят в творческое сообщество. Кажется, экскурсия — очень комфортная и понятная форма, которая не оттолкнёт людей. Мы провели уже несколько маршрутов. К примеру, вчера несколько человек ходили по маршруту жителя ПНИ Сергея, который с 1994 года не был в Москве, и с ним мы открывали памятник Есенину, знакомились с женщиной с чихуахуа и пытались найти в доме его старого друга. Всё это напоминает реалити-шоу.

Второй проект — это «Психосквош», в котором стена ПНИ будет использоваться как объект для игры. Сквош зародился в британских тюрьмах, так что это вполне символичная история, а первая игра состоится уже в эту субботу.

Фотографии: Наталия Буданцева