Хороший вопрос«Кому мы там нужны?»: Эмигрантки об отношении к россиянам за границей

«Нас все ненавидят» — идея, которую и раньше транслировали российские пропагандистские каналы, но теперь миф укрепляется экономическими санкциями и политической изоляцией российской элиты. Мы поговорили с женщинами, которые эмигрировали до 24 февраля, о том, как их приняли за рубежом, сталкивались ли они когда-нибудь с русофобией и изменилось ли отношение к россиянам в последние месяцы.

 Я живу в Нью-Йорке с 2011 года, то есть уже 11 лет. Изначально я приехала на учёбу в New York University. Я начала проходить стажировки со второго курса университета и таким образом нарабатывать контакты и завязывать знакомства. Первую работу по окончании университета так и нашла — через бывшего коллегу, спустя всего месяц после выпуска. Первую работу, как правило, найти сложнее всего, так что дальше было проще и проще — теперь работы сами меня находят.

Проблем с тем, чтобы найти жильё, тоже не было ни разу, да и студентам тут помогают. Когда я начала стажироваться за деньги, у меня появилась возможность оформить social security number (номер социального страхования). Потом у меня была рабочая виза, а на работе давали страховку. Сейчас всё стало ещё проще — я замужем за американцем, у меня грин-карта и полная медицинская страховка, привязанная к его страховке. То есть даже когда я работаю на фрилансе или вынужденно не работаю, страховка у меня есть. Поэтому беременность и роды обошлись мне практически бесплатно, а медицинские услуги здесь на высшем уровне.

Самое близкое к русофобии, что я когда-либо испытывала, было, пожалуй, в 2016 году — победа Трампа на выборах и весь этот russiagate. Но даже то время мне сложно назвать русофобным, потому что людям вокруг русские стали скорее интереснее — мол, что ты обо всём этом думаешь. Не говоря уж о том, что из-за такого повышенного интереса к России мне удалось поработать на всех своих любимых шоу — от Стивена Кольбера до Джона Оливера.

Может, мне очень везёт с окружением, но 24 февраля мне написало очень много друзей и знакомых — американцев и европейцев. Спрашивали, как я себя чувствую, и выражали соболезнования. То есть у них даже в мыслях не было, что я могу поддерживать военные действия и относиться к ним не как к трагедии и катастрофе для обеих стран. До декрета я успела поработать с изданием The New Yorker и в отделе видеорасследований The Wall Street Journal — нигде ни у кого мои русские корни не вызвали вопросов. Наоборот, работодатели были рады возможности работать с носителем языка. Возможно, мне просто очень повезло с людьми вокруг.

Когда я впервые приехала в Нью-Йорк одна в 2011 году, я чувствовала себя абсолютно чужой и потерянной. Это большой шумный город, и если ты здесь никого не знаешь, то может быть очень одиноко. А пока ты не выучил даже не новый язык, а именно культурный код, найти друзей непросто. В общем, первый год у меня прошёл довольно плохо — я даже думала всё бросить и вернуться в Россию. Но в итоге решила хотя бы доучиться в университете. Со второго курса уже было легче, а по окончании универа я уже не могла представить жизни не здесь.

Получается, что сначала мне просто хотелось вернуться, потом у меня долгое время была мечта как-то навести мосты между странами: жить и работать и там и тут. Теперь же сложно представить, что будет дальше, но пока возвращаться в Россию нет никакого желания.

Выражение «Кому мы там нужны?» не кажется мне правдивым. По своему опыту знаю, что в Нью-Йорке нужны высококлассные специалисты и профессионалы, а деления на своих и чужих я как-то не замечала.

 Я живу в Барселоне с 6 октября 2010 года. За это время я побывала в разных статусах: сначала «неполноценный» студенческий ВНЖ, потом почти год вообще без документов, потом временные виды на жительство (на год и два года) и наконец постоянный. ВНЖ даёт практически те же права, что гражданство, за некоторыми исключениями: нельзя голосовать, нужны визы для въезда в некоторые страны; теоретически ВНЖ можно утратить, если надолго уехать. На этой неделе наконец подошёл мой срок подачи на гражданство (точнее, подданство), я загрузила документы и очень надеюсь, что ответ получу быстро — скажем, через пару лет.

Я никогда не сталкивалась с русофобией; более того, я впервые столкнулась с этим словом в соцсетях в феврале 2022 года, когда все начали спрашивать, не обижают ли нас и не страшно ли говорить по-русски на улице. Не обижают и не страшно; с февраля русской речи на улицах стало больше, потому что появилось много новых людей из Украины. Русский язык был и остаётся международным для выходцев из бывших советских республик, и отказываться от него — значит ограничить себя в возможностях, а в новой стране это не лучшая идея. За 12 лет я иногда сталкивалась со стереотипами — вроде того, что я должна любить водку или работать в Louis Vuitton, но это не русофобия, конечно.

Вообще, несколько лет назад, по официальной статистике, в Каталонии было порядка ста тысяч русскоговорящих людей; я думаю, это число только растёт. Здесь потрясающе инклюзивная среда и доброжелательно относятся абсолютно ко всем. Местные говорят о Каталонии, что она всегда была país de acogida (страна «добро пожаловать»), а когда Барселона до пандемии задыхалась от туристов, на балконах висели плакаты «Меньше туристов, больше беженцев!». Здесь есть прекрасная схема легализации, по которой после трёх лет проживания без документов можно получить ВНЖ — этим активно пользовались российские удалёнщики, которые въезжали по туристической визе и оставались; прямо сейчас стало чуть сложнее из-за неработающих банковских карточек, но и этот вопрос решается.

В Барселоне множество «русских» бизнесов — в кавычках, потому что это обобщение, пусть и привычное и широко употребимое. Речь о магазинах, салонах красоты, булочных, открытых людьми из бывших советских стран. Раньше слово «русский» особых эмоций не вызывало — было понятно, что владельцы русскоязычные, возможно, грузины, беларусы, армяне, украинцы… Если ты работаешь в таком магазине, то проще было смириться с эпитетом «русский», чем объяснять подробности: близкие и так знают, а на неблизких проще не тратить время. Точно так же, как сицилийскую лавку на углу большинство соседей продолжит называть итальянской. После начала военных действий ситуация изменилась — появился риск, что за «русские продукты» на вывеске ночью кто-нибудь разобьёт стёкла. В итоге, например, ресторан «Екатерина» на большущих уличных досках для меню написал «Русский ресторан против войны»; в мультибрендовом магазине Selfie делали поп-ап украинских дизайнеров и благотворительную раздачу одежды. У нас было много антивоенных митингов, где плечом к плечу стояли граждане Украины, России и каталонцы.

После 24 февраля люди стали внимательными, проявляют сочувствие, обнимают. Спрашивают, в порядке ли близкие; подчёркивают, что простые люди не виноваты в происходящем — и тем более люди, давно живущие за пределами России, никаких дел с ней не ведущие и лишь по факту рождения имеющие российский паспорт. Кажется, что общий уровень знаний о России и Украине повысился — видимо, благодаря постоянным новостям, которые сопровождают в том числе картами обеих стран. По крайней мере, мне давно не задавали глупых вопросов вроде: «А откуда именно из России — Москва или Казахстан?»

На момент начала военных действий я работала удалённо на компанию со штаб-квартирой в Москве, руководила клиническими исследованиями. Когда всё началось, взвесила риски и честно сказала начальству, что начинаю искать работу. Как оказалось, правильно: с исследованиями в России стало резко не очень, а моя зарплата в евро для компании выросла в два раза. Местные банки перестали принимать переводы из России, и зарплату за март и апрель мне платили уже из турецкого офиса. В начале марта я разослала резюме на несколько предложений в LinkedIn, сразу посыпались звонки и письма, звонили в основном рекрутеры из Англии. На вопрос, почему я ищу работу, я честно отвечала, что не собиралась этого делать до 24 февраля; у компании были планы развиваться, открывать офисы в Европе, и у меня были хорошие перспективы. Но теперь неоптимально зависеть от России, имея право на работу в Европе.

Мне было страшно, что найти работу не получится, будут говорить, что нашли кандидата с более подходящим опытом, а на самом деле это будет из-за моего паспорта. Но предложение из глобальной компании я получила через 13 дней после первого мейла. Прошла собеседование с тремя директорами, меня попросили сделать презентацию про risk mitigation: я подготовила слайды о том, как веду исследование в первый месяц военных действий, перечислила риски — от финансовых до связанных с жизнью сотрудников. В такой ситуации никто из собеседующих меня не был, и через двое суток я получила оффер не только с той зарплатой, которую называла, но и с огромным входным бонусом. Ещё с одной американской компанией я достаточно далеко продвинулась в собеседованиях; мне понравилось, что их директор в начале интервью со мной сказал: «Знай, что наш сегодняшний разговор совершенно точно будет без политики и на результаты и впечатления от него политика точно не повлияет». «Кому мы там нужны?» — странная постановка вопроса; всегда можно получить дополнительное образование, выучить ещё один язык, получить опыт и быть нужными в любой точке мира. Сейчас я формально аффилирована с офисом в Барселоне, но в моей команде нет ни одного человека из Испании, а есть Аргентина, США, Франция, Норвегия, Шотландия, Сингапур, Корея.

Я всегда чувствовала себя дома именно в Барселоне. Только здесь я поняла, что можно хотеть вернуться домой из путешествия. Часто говорят, что эмиграция — не туризм и что розовые очки быстро спадают, но я вот уже почти 12 лет в эйфории от места, куда переехала. И заботливое, доброе отношение всех ко всем — важнейшая часть этой страны.

 Мы с мужем переехали в Германию 10 февраля этого года, потому что он получил рабочий оффер. Мы полгода занимались подготовкой к релокации, а также выбирали между несколькими европейскими городами. Выбрали Берлин, потому что у партнёра здесь есть круг общения и город нам больше знаком.

Я постоянно мониторила политическую ситуацию, и у меня было твёрдое ощущение, что будет вооружённый конфликт, что Россия его инициирует. Вопрос был только в том, когда это произойдёт. А 24 февраля многое изменилось.

Благодаря тому что я работаю продуктовой диазйнеркой, а муж разработчиком, у нас была возможность найти работу за пределами России. Нам выделили бюджет на переезд, купили билеты, во всём помогали. Поддержка ощущалась и до 24 февраля, и после, так что главные изменения я почувствовала внутри себя. Мне стало сложнее определять себя как русскую, стало неловко говорить, что я из России. Я опасалась агрессии, но позже осознала, что окружающие вообще не понимают, из-за чего я стыжусь. Наоборот, все очень поддерживали — говорили, что я не виновата в текущей ситуации.

В один день я познакомилась на вечеринке с девушкой из Украины. Сначала она отнеслась ко мне настороженно, хоть я и пыталась высказать слова поддержки. И я прекрасно её понимаю — не знаю, как бы отреагировала на её месте. Мы снова встретились через несколько недель и уже довольно душевно поговорили.

После начала военных действий в Берлине сразу же вывесили украинские флаги, организовали волонтёрскую помощь. Появились самодельные плакаты и граффити, но не с русофобскими высказываниями, а с призывами остановить войну, наладить поставку вооружения для Украины. Обвинения звучали не в сторону всех россиян, а только в сторону Путина.

До переезда я больше всего боялась не найти работу, но оказалось, здесь вакансий в моей сфере больше, чем в Москве. Поначалу я работала удалённо на российскую компанию, но после 24 февраля поняла, что налоги с моей зарплаты спонсируют военные действия, и решила сменить работодателя. Начала с малого — просто обновила профиль на LinkedIn, указала там локацию «Берлин». Очень удивилась, что мне сразу стали поступать предложения пройти собеседования — ведь я даже не приложила особых усилий. Спустя месяц активных собеседований у меня уже был оффер, и сейчас я работаю на немецкую каршеринговую компанию. У нас мультикультурная среда, все говорят на английском, хотя большинство коллег — немцы. Никаких русофобских высказываний я не слышала, все, наоборот, интересуются Россией, её культурой и дизайном. Меня часто поддерживают и беспокоятся о моём ментальном состоянии в связи с текущей ситуацией.

Чужой я чувствовала себя скорее в России. В Берлине такого ощущения нет, и я даже не идентифицирую себя как приезжую, потому что большинство специалистов и специалисток здесь — эмигранты. От немцев ты тоже не услышишь слов «понаехали». А вот в Москве я никогда не чувствовала поддержку государства: например, в период пандемии мне никто не помог. Здесь же на всё лето ввели проездные за девять евро — и для немцев, и для приехавших. Иногда удивляюсь, что чужая страна заботится обо мне больше, чем родина.

Когда я уезжала, я не прощалась с Россией — думала, что буду летать довольно часто. Но после 24 февраля мои ощущения изменились. Пока я не хочу возвращаться и чувствую сильную обиду за происходящее: за имперские, националистические и фашистские идеи, за эти празднования смерти и войны. За то, что они делают в российских школах и детских садах. К тому же в Берлине я наконец-то почувствовала себя в безопасности, и у меня нет сил возвращаться.

Я боялась переезда. Боялась потерять друзей, работу, перспективы. Боялась, что буду сидеть на шее у мужа без знания языка и способности себя обеспечить. Но ни один страх не оправдался: работу я нашла быстро, социализации у меня даже больше, чем было в Москве, потому что люди более открыты и тянутся к себе подобным. Друзья из России тоже потихоньку релоцируются, и скоро мы станем ближе. Поэтому автором фразы «Да кому я там нужна?» был скорее мой внутренний критик, который питался страхами и низкой самооценкой. Сейчас я уверена, что если ты хороший человек, то ты нужен таким же людям независимо от национальности.

 Я живу в Нью-Йорке с 2017 года. Переехала довольно быстро и спонтанно, потому что поняла, что хочу начать новый этап жизни и бросить себе вызов. Был азарт попробовать себя в новых условиях, хотелось выучить английский и поступить учиться. Я заранее подготовила перевод дипломов, апостиль и рекомендации с разных работ — это всё было в одном списке дел с походом к стоматологу. С делами я уложилась в пару месяцев, нашла стажировку и купила билет.

У меня давно есть грин-карта, и было бы глупо не попробовать переехать на абсолютно легальных условиях с разрешением на работу. Мысль была такая: «Вернуться можно всегда». Единственное, что пугало, — это незнание языка и того, как всё устроено в другой стране. С самыми большими сложностями я столкнулась при оформлении страховки и переводе документов: будь то транслитерация имени, мой медицинский статус, водительские права или учёные степени. Бюрократические процедуры всегда долгие, нудные и зачастую запутанные. В такие моменты чётко ощущаешь себя частью громадной неповоротливой системы, а в случае переезда в другую страну — двух разных систем. Например, я долго не могла получить направление на ПЭТ КТ — это скан всего тела, который позволяет изучать такие разные процессы, как метаболизм, транспорт веществ, лиганд-рецепторные взаимодействия, экспрессия генов и т. д. Мне отказывали в процедуре очень много раз, потому что моя страховка не покрывала расходы даже несмотря на то, что томография была рекомендована и заверена моим лечащим гематологом. Для сравнения: в Москве мне делали эту процедуру больше четырёх раз по ОМС. Нужно было просто записаться за месяц-два.

Работу я нашла ещё до отъезда: рассылала CV в разные арт-институции, выбирала, созванивалась по видеосвязи. Позже пришло предложение на несколько очных интервью, и я поехала. В этот момент меня очень поддержал мой партнёр. Мы репетировали и отыгрывали вопросы, он проверял мою грамматику, и мы разбирали мои ожидания от работы. Первые проекты были очень волнительными, и я много косячила, но окружающие всегда относились ко мне с пониманием и помогали. Был смешной случай: я работала на арт-триеннале, мой босс очень быстро говорил, к тому же я никак не могла привыкнуть к его акценту, поэтому иногда мне приходилось втихую записывать его на диктофон и отсылать друзьям для расшифровки. Так я могла продуктивно выполнить всё, что от меня требуется. Тогда было самое сложное время — я прям чувствовала, что мне не хватает языкового навыка. Поэтому решила максимально погрузиться в английский: минимизировала общение на русском и начала чувствовать прогресс. Мой мозг постепенно начал выстраивать новые связи и перепрошиваться — я даже физически это чувствовала.

Когда я поняла, что уже могу думать и писать на английском, то решила поступить в университет — не хотела делать это раньше, чтобы не накладывать на себя лишнюю нагрузку в момент ассимиляции и привыкания. Подготовка к экзаменам и выбор программы — это очередной виток стресса и сомнений. Я очень переживала, что не справлюсь, что мои красные дипломы и университетские знания уже забылись и ничего не значат, так как у меня был довольно внушительный перерыв в академической карьере. В итоге с большой поддержкой близких я поступила в City University of New York. Изначально моей целью было изучение образовательных программ и стратегий для детей-билингвов, а также детей, недавно иммигрировавших в страну и только начинающих осваивать второй язык. Позже, когда я начала преподавать в средней школе, мой интерес расширился на все группы детей, имеющих особенности в обучении.

Мой первый год совмещения преподавания и учёбы в университете подходит к концу, и это были самые настоящие американские горки вперемешку с русской рулеткой. Но за всё время я не встретила ни одного человека, который не пытался бы понять меня как личность: узнать про мой язык, город, интересы, взгляды, любимую музыку и искусство. Конечно, бывали случаи в общественных местах, где кто-то мог нагрубить, но я не заостряю на этом внимание — хороших людей всегда больше.

Конец февраля перевернул мою жизнь, моё душевное состояние и моё самоопределение. Меня разрывали эмоции и бросало из холода в жар. Это было невозможно не заметить, потому что все эмоции я ношу на лице. В школе, где я преподаю, люди выражали свою поддержку, были готовы выслушать и даже брали часть нагрузки на себя, когда видели, что я не справляюсь.

В последние месяцы я особенно сильно скучаю по родным, друзьям, ощущению комьюнити, общности. Я много читаю, слушаю и смотрю. Меня одолевает тревога и негодование. Сейчас я особенно тоскую по Москве: своим любимым местам, моему ощущению себя в родном городе, по моим воспоминаниям, звукам и запахам. Желание вернуться не оставляет меня — я просто живу с ним перманентно с момента переезда: так уж вышло, что я не из тех, кто просто освоился и забыл. Я дико тоскую, потому что была бесконечно счастлива в Москве, даже несмотря на кучу происходящего со мной дерьма.

С другой стороны, мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь и куда развиваюсь, у меня много идей и планов. Я категорически не согласна с фразой «Кому мы там нужны?», кому она вообще адресована? О чем это? Я нужна себе в первую очередь. Нужна всем, кого люблю, всем, с кем работаю, кого учу. Я хочу жить в открытом мире, где мои навыки и таланты будут нужны. Где я смогу учиться, учить и помогать. Я верю, что все люди имеют право переехать куда угодно и в любом возрасте попробовать себя в чём-то новом, найти хороший университет или работу, выбрать оптимальное место для жизни, совпадающее с их ритмом и видением. Мне кажется, что сейчас людям надо мыслить шире и дальше, так как узколобость и зашоренность не поможет справиться с вызовами, которые открываются впереди для всех нас.

ФОТОГРАФИИ: oatawa — stock.adobe.com (1, 2, 3)