Хороший вопрос«Работала и лечилась
в одном месте»: Истории психологов
с ментальными расстройствами
«Cтаралась слезть с таблеток, чтобы встать в позицию сапожника в сапогах»
С каждым годом всё больше людей не стесняется открыто говорить об опыте жизни с ментальными расстройствами и нейроотличиями. Становится лучше, но до полного разрушения стигмы ещё далеко. Принять диагноз и начать над ним работать в принципе большая задача, но для людей, которые занимаются психологической помощью другим, это может быть особенно сложным процессом. «Ну как же так? Вы же психолог!», «Сапожник без сапог», «Разве у вас могут быть ментальные расстройства?» — в адрес профессионалов часто звучат дегуманизирующие высказывания, и не начать в них верить довольно тяжело. Мы поговорили с психологами о том, как их особенности психики влияют на работу, что помогает справляться в трудные периоды и почему они изначально выбрали эту специальность.
алиса попова
Саша Расторгуева
клинический психолог, когнитивно-поведенческая терапевтка
Примерно в шестом классе я поняла, что хочу быть психологом. С ментальными расстройствами всё прояснилось сильно позже. У меня два диагноза — тревожное расстройство личности и СДВГ (не ментальное расстройство, скорее нейроотличие), причём оба довольно свежие, до недавних пор проблема была, а названия у неё не было. Или было много разных названий, ни одно из которых не соответствовало действительности. Мне ставили тревожно-депрессивное расстройство, а это, как говорила моя супервизорка, диагноз-помойка. Как вегетососудистая дистония, которую ставят всем, когда непонятно, что на самом деле происходит с человеком.
Я прошла лечение, но старалась как можно скорее слезть с таблеток, чтобы снова встать в позицию профессионала, сапожника в сапогах
Я всегда была тревожным человеком. Жила с таким количеством тревоги, что, когда мне впервые выписали таблетки, которые подействовали, я очень удивилась: «Неужели остальные люди живут вот так?» Проблема с личностными расстройствами в том, что это постоянная характеристика — сложно сказать, когда оно началось. Ты довольно долго можешь не понимать, что другие люди чувствуют и думают совсем не так, как ты, потому что тебе не с чем сравнивать. Если человеку в голову приходит эгодистонная мысль в духе «я плохой», он понимает, что, скорее всего, у него депрессивный эпизод и это говорит депрессия. А если мысль эгосинтонная, то он будет в неё верить. Всё, что связано с личностными расстройствами, — полнейшая эгосинтонность.
По мере учёбы на психфаке и личной психотерапии я всё больше понимала, что что-то не так. Например, что у меня абьюзивные отношения — развелась на третьем курсе. Или что у меня было тяжёлое детство, которое сильно на меня повлияло. Переломный момент случился в 2016 году. У нас была программа психологической помощи студентам, на которую я ходила где-то год. Летом того же года моя бабушка попала в больницу с инсультом и через три месяца умерла. Это подстегнуло меня поднять вопросы детства и отношений с семьёй на терапии. Запустился процесс размышлений, но, видимо, я была ещё не готова, поэтому резко перестала ходить. Спустя два дня после смерти бабушки я развелась, это привело к тому, что мама послала меня на хер. На той же неделе я уволилась с подработки, а через пару месяцев легла в психиатрическую больницу с нервным срывом. Не выдержала экзистенциальное цунами — человеку сложно осознать, что в его жизни всё было не так. Видимо, на тот момент у меня не было достаточно ресурса, чтобы с этим справиться.
Второй переломный момент случился в этом году. Так получилось, что момент моего выпуска из университета совпал с карантином. К тому же ровно перед ним закончились долгие и очень важные для меня отношения. Это всё тоже случилось за одну неделю. Я очень сильно собралась и пережила 2020-й: подняла практику, пересидела карантин совершенно одна. А в 21-м начала осознавать, что успела выгореть, потому что работала слишком много. Были апрельские протесты, перед которыми я сошлась с тем молодым человеком. Мы собирались идти на митинг, и это было очень страшно. По итогу ничего не произошло, никого не «винтили», не били. Но я пережила огромный стресс, который, видимо, переломил моё состояние. Я пошла к новому психиатру, который поставил мне диагноз — тревожное расстройство личности. Я и раньше предполагала, что у меня есть личностное расстройство, но не могла понять, какое. Если честно, было очевидно, что это ТРЛ, и сейчас я удивляюсь, как могла не понимать — как будто специально обходила эти мысли. С одной стороны, благодаря диагнозу в голове всё сложилось. С другой — у меня было множество самостигматизирующих идей. До этого момента я смотрела на себя так: у меня была сложная жизнь, дисфункциональная семья и абьюзивные отношения. Логично, что это привело к депрессивному эпизоду, который я «преодолела и теперь здорова». В прошлый раз я прошла лечение, но старалась как можно скорее слезть с таблеток, чтобы снова встать в позицию профессионала, сапожника в сапогах. А когда мне влепили ТРЛ, пусть даже я с ним совершенно согласна, — было больно. Произошло крушение картинки, где я вся такая здоровая и скомпенсированная. У меня была ужасно глупая идея о том, что не может быть психолога с личностным расстройством. Я совершенно забыла, что, например, методику работы с пограничными расстройствами придумала врач с пограничным расстройством личности.
СДВГ мне диагностировали месяц назад. Забавная история. В августе я установила тикток с целью получше изучить нейтроотличия. Я знала, что существуют сообщества людей с нейроотличиями и информация в них сильно отличается от того, что нам транслировали во время учёбы. Начала слушать личные опыты, смотреть видео, где нейроотличные люди говорят о себе сами. И в какой-то момент начала что-то подозревать. Были сложные три месяца до приёма у психиатра. Всё время переспрашивала себя: «Может, я просто наслушалась тиктока и теперь мне кажется?» Но нет, не показалось. С этим диагнозом я почувствовала огромное облегчение. Всё наконец встало на свои места, потому что ТРЛ объясняло многое, но не всё. Например, почему у меня не получалось отдохнуть, выключить бесконечно работающий мотор мыслей, не обязательно даже тревожных. Или почему я не могу брать много клиентов (максимум — трое в день), быстро дохожу до пика и очень устаю.
Работа психотерапевтом максимально противоречит СДВГ: ты сидишь и час держишь предельное внимание на одном человеке. И из всех вариантов гипотез, которые возникают, тебе нужно выбрать одну, не потеряв концентрацию на разговоре. Но я всё равно не хотела бы менять профессию, она мне очень нравится. Когда ты видишь, пусть даже много сессий спустя, как человеку становится легче, — это ни с чем несравнимый кайф. Но работа тяжёлая. Случались приёмы, после которых я плакала.
Собственные знания, конечно, помогают. Возможно, поэтому я долго не замечала СДВГ — с ходу компенсировала проявления когнитивно-поведенческими методами. Но поддержка сообщества тоже очень важна, и я стараюсь по максимуму её получать. Личный опыт делает тебя чувствительнее в работе. С одной стороны, это хорошо для клиента, но с другой — тебе сложно жить. Также полезно знать изнутри, как тяжело может проходить лечение и принятие диагноза. Я меньше раздражаюсь на клиентов, с которыми процесс идёт очень медленно.
Я стала спокойнее относиться к своим ограничениям и «заморочкам», выбирать, что мне правда мешает и с чем надо разбираться, а что можно просто оставить в покое. Например, я не беру в терапию цисгендерных мужчин — это мой триггер. Я прекрасно понимаю, что это ограничение, что оно может вызывать негативные реакции окружающих. Возможно, позже с этим разберусь, но пока не готова.
Александр Арчагов
клинический психолог в когнитивно-поведенческой терапии, преподаватель психологии
У меня БАР с быстрыми циклами, которое проявлялось постепенно. Сначала я отучился на психолога и проработал семь лет — и только потом столкнулся с симптомами. Я всегда был активным человеком, мог мало спать и много всего делать, но после таких периодов случались довольно глубокие провалы. Активный период мог длиться около года — я набирал кучу разных проектов, а когда ты находишься в гипомании, всё проходит через позитивный фильтр. Ты не замечаешь косяков, ошибок. Также стал проявляться суточный или полусуточный цикл — это когда в течение дня резко и неожиданно становится грустно. У меня не было психозов или каких-то острых симптомов, но такие перепады всё равно не очень соответствовали реальности. Спал по три-четыре часа, появилась раздражительность, которая мне не свойственна. Спустя полгода стало понятно, что что-то всё-таки не так, и я обратился к психиатру. Мне довольно быстро поставили диагноз, выписали препараты. Повезло — побочных эффектов почти не было. К тому же я прочитал, что если купировать гипоманию на ранних стадиях БАР, то прогноз довольно позитивный.
Мои главные триггеры — это политические события в стране. Митинги, аресты, пытки. Случались гипоманиакальные эпизоды, когда я хотел бросить профессию и уйти в политику
Первое моё образование — географическое. Во время второго — педагогического — я познакомился с психологией и увлёкся ею. Понял, что мне нравится помогать людям и самому ходить на терапию, что это чрезвычайно важный инструмент для изменения жизни. Не так давно я повысил квалификацию до клинического психолога, но это случилось уже после того, как мне поставили диагноз, — решил разобраться более глубоко. В моём случае психотерапия не так эффективна, как приём фармы, потому что это более биологическое расстройство. Хотя в семье никто с ним не сталкивался — возможно, я первый в своём поколении. Также я подозреваю, что у меня есть СДВГ в лёгкой форме, который есть и у отца, хотя ему никогда не ставили диагноз. А СДВГ и БАР часто встречаются вместе.
Сложнее всего мне было отделить свою личность от признаков расстройства. Понять, что это не «моя норма», а депрессия, болезнь. Это важный процесс, потому что у тебя искажено восприятие собственной личности. Может казаться, что в гипомании я настоящий, а на деле настоящая личность — это ты в ремиссии. Понять, какой ты на самом деле и что для тебя норма, довольно сложно. Очень помогает отсутствие негативного мышления. Хорошая новость: к этому можно прийти с помощью психотерапии. Сейчас у меня адекватное представление о себе, о мире, о людях: я не считаю, что мир ужасный, люди ужасные и я тем более. А плохая новость заключается в том, что и без негативного мышления может быть тяжело. Но я понимаю, что если мне сложно, то надо просто прожить этот период. Он рано или поздно закончится. К тому же со временем у тебя появляются собственные триггер-маркеты. Ты знаешь, например, что снижение сна — признак гипомании.
Я редко рассказываю клиентам о том, что у меня БАР. Чаще всего просто речь не заходит. Но некоторые, с которыми давно работаем, знают. Личный опыт помогает при работе с пациентами, у которых такое же расстройство. Упрощает эмпатию: лучше понимаешь, что человек чувствует, какие у него симптомы. Психиатрия выделяет довольно сильную симптоматику, но есть и лёгкие симптомы, которые обычно проявляются на ранних стадиях. Начинаешь больше прислушиваться и замечаешь их. Также лучше понимаешь, какие трудности могут возникнуть при лечении: с чем человек может не справляться, как именно. Аккуратнее подбираешь инструменты.
Мои главные триггеры — это политические события в стране. Митинги, аресты, пытки, несправедливость. У меня даже случались гипоманиакальные эпизоды, когда я хотел бросить профессию и уйти в политику, но, к счастью, притормозил. Я могу вести сессии, будучи в депрессивном эпизоде, и после работы даже становится легче. А депрессий с такой потерей концентрации, что невозможно работать, у меня почти не было. Но даже если это случается — просто отменяешь приём, как в случае с любой другой болезнью. Стараюсь делать это заранее. С маниакальной фазой сложнее. Мне сразу хочется нарушить границы при общении с клиентом: поговорить за политику и активизм. Я сейчас учусь на политического теоретика, зачастую клиенты знают об этом и их самих интересует тема. Поэтому возникает сильное желание уделить время обсуждению политики на приёме или продлить сессию, но я стараюсь останавливаться. Работа должна быть посвящена проблемам клиента, а не страны. Иногда, правда, могу посоветовать, что почитать, коротко ответить на пару вопросов. Пару раз меня заносило, но очень редко.
Со стигмой и я, и мои друзья по БАР сталкиваемся регулярно. Из простых примеров: мои родители до сих пор считают, что со мной всё в порядке и я зря пью таблетки или что я болею как раз потому, что пью таблетки. К счастью, моя жена тоже клинический психолог и всё прекрасно понимает. Друзья тоже. В основном стигма проявляется в мелочах. Например, говоришь врачу в поликлинике, что у тебя БАР, а она: «Ну как же так? Вы же психолог!» Хочется ответить: «А ты вообще читала статьи? Знаешь, что есть биологический компонент, который мы не выбираем?» — и всё в таком духе. Я не скрываю расстройство, но и не афиширую. Если спрашивают, рассказываю. Отношусь к этому как к любому другому хроническому заболеванию. Я редко пью алкоголь, потому что он плохо сочетается с лечением, что уж говорить про наркотики, которые уничтожают психику. Если у вас гастрит, вы не будете кричать об этом на каждом углу, но скажете, если предложат еду, которую вам нельзя.
Ника Дмитриева
гештальт-терапевтка, клиническая психологиня
У меня БАР и ОКР. Мне нравится, как врач-психиатр Наталья Стилсон описывает норму в книге Антона Зайниева и Дарьи Варламовой «С ума сойти! Путеводитель по психическим расстройствам для жителя большого города»: «Норма как некий усреднённый показатель реакций, нужных для успешного существования в обществе (в смысле „невылетания за борт“) — словно центральная станция метро, на которой надо периодически бывать, чтобы не выпадать из жизни. При этом, людей, постоянно находящихся на ней или рядом с ней, очень мало. Чаще всего их мотает туда-сюда, но время от времени они проходят через „контрольную точку“. У каждого маршрут свой. С „ненормальными“ ещё сложнее. Есть люди, которые никогда не оказываются на центральной станции, и их отличия от большинства видны невооружённым глазом. А есть те, кто на ней время от времени появляется, но в промежутках их заносит в неведомые дали: иногда они нормальны, а иногда — нет…»
Я вышла в универ на лекцию по психиатрии и развернулась обратно, потому что начала задыхаться, сильно билось сердце и казалось, что умру
Меня часто заносило в неведомые дали. Даже когда я была на препаратах, которые не раз корректировали разные врачи. Сейчас я ближе к центральной станции, но не знаю, насколько задержусь здесь. Благодаря восьмилетней психотерапии и работе над собой у меня высокий уровень осознанности, поэтому возможно понять, в плюс меня раскручивает или в минус. Моя психиатриня как-то пошутила: «Если бы не такой уровень осознанности, тебя бы часто привозили в стационар в психотическом состоянии».
Симптомы начались в подростковом возрасте, но грамотного врача в Ташкенте не оказалось. В то время мои друзья и школа свыклись, что я могу пропадать. Они не знали, да и я сама не знала, что падаю в депрессию. Не выхожу из дома, лежу и не могу встать. Когда мне было девятнадцать, мой невролог и приглашённые психиатры поставили диагноз — «биполярное аффективное расстройство». Я месяц не ходила в универ, потому что «до» улетела в манию, где спала по два-три часа в день, активно участвовала в общественной жизни, различных мероприятиях, в жизни профкома, студсовета и факультета, училась только на отлично и параллельно занималась научной деятельностью, ходила в школу ведущих, читала стихи поэтов девятнадцатого века на конкурсах, работала после универа промоутером и тусовалась по ночам. А ещё меня изнасиловал сосед. Но это другая история, которая пронизывает красной нитью всю мою жизнь. В один день я просто не смогла встать с кровати — упала в депрессию. Было много вины, хотелось умереть или причинить себе боль. Препараты мне выписывал невролог, и это было ошибкой, так как неврологи часто лезут не в своё профессиональное поле. Потом был психиатр, который помог на время.
Были депрессии, где я молчала. Много улыбалась, и у меня всегда было всё хорошо, но наедине с собой умирала. Писала грустные стихи и записывала прозу под мелодии. Голос депрессии затихал, но приходил снова — с иллюзиями (искажённое видение реального предмета), контрзависимостью (подавление чувства нужды в другом). С паническими атаками. Этот симптом стал отделять меня от мира. Чётко помню: зима, четвёртый курс, я вышла в универ на лекцию по психиатрии и развернулась обратно, потому что начала задыхаться, сильно билось сердце и казалось, что умру. В депрессии, которая была со мной летом, был обсессивный симптом. Он появился после смерти бабушки. Я не могу ни с кем общаться, читать или смотреть что-то, потому что мне кажется, что я не знаю слов, не понимаю их значения. Я начинаю гуглить слова или думать о них — даже о предлогах, частицах и междометиях — это патологические сомнения из круга ОКР. Около двух месяцев я находилась в стационаре как пациентка. Забавно, что я работала и лечилась в одном месте — психиатрической больнице.
Год назад я стала ощущать, что снова скатываюсь в тот страшный депрессивный эпизод, который был в девятнадцать лет. Лечение не работало. Я брала много кредитов на важное и неважное, делала кучу дел, не приносящих каких-либо плодов. Я нашла суперпсихиатриню, которая подобрала мне более-менее хорошее лечение. Сначала снова были антидепрессанты, которые раскрутили меня до гипомании, их отменили. Я начала пить нормотимик, нейролептики и седативный препарат. Это продлилось год — год американских горок. Полгода спустя я просила врача прописать мне литий, потому что схема не помогала, и в 2020 году наконец начала его пить вместе с нейролептиками и транквилизатор при бессоннице. Кажется, пришла в норму. Каждый месяц я буду сдавать кровь, чтобы следить за концентрацией препарата.
Можно уйти в ремиссию, но таблетки и психотерапия со мной навсегда. А ещё моя депрессия не всегда приходит одна. В подростковом возрасте с ней приходили зависимости, РПП и селфахрм. Тут, наверное, стоит пошутить что я такая психологиня, у которой было очень много всего. Как бы ни было печально — это помогало справляться с болью и тревогой. Мне казалось, что жить — значит страдать. Мир казался нереальным (дереализация), и я казалась себе нереальной, не собой (деперсонализация), наблюдающей со стороны, отщеплённой (диссоциация). Из-за огромной дыры внутри мне приходилось встречаться с четырьмя-пятью людьми одновременно. Хотелось хоть что-то почувствовать, кроме ненависти и требовательности к себе, дикой вины, грусти. После нормальной психотерапии и лечения дыра стала чуть меньше. Мне больше не хочется заливать туда алкоголь, наркотики, парней или девушек. Не хочется делать себе больно, чтобы переключать внимание на телесную боль. Я перестала выматывать себя в спортивных залах и жёстко ограничивать в еде, исчезли питьевые диеты и голод.
Мой дедушка — преподаватель, он умер в ноябре этого года. Когда мне было тринадцать, он принёс книгу по психологии Дейла Карнеги, мне стало интересно. Именно благодаря дедушке сформировалось увлечение будущей профессией, а мама меня не ограничивала. Так я стала принимать участие в различных конкурсах и олимпиадах. Когда училась в десятом классе, даже ходила на кафедру психологии ДВГУПСа (Дальневосточный государственный университет путей сообщения) и ездила в МЧС со студентами этого направления. Могу с уверенностью сказать, что к выбору профессии шла осознанно, прикладывая большие усилия. В 2017-м году я с отличием окончила университет, получив высшее психологическое образование. Сразу же поступила в магистратуру с профилем «Психологическое консультирование», защитила диссертацию. Также я прошла переподготовку, где получила специальность клинического психолога, отучилась на гештальт-терапевта и работала в психиатрической больнице пять лет.
Если мне сложно, я иду на личную психотерапию, чтобы не переносить свои проблемы на людей. Для психологов это обычное дело. В жизни я стараюсь не предавать себя, заботиться и слушать, быть за себя, идти навстречу своему любопытству, азарту и интересу. Ведь мой путь начался именно с интереса.
Все мои клиенты — люди с ментальными расстройствами, иногда я делюсь с ними личным опытом. Это продвигает работу, и складывается хороший терапевтический альянс. Всегда радуюсь, когда клиенты рассказывают про свои успехи. Даже про то, что сегодня они смогли встать с кровати и сходить в душ.
Александра Бондаренко
психолог, нарративный практик
Возможно, у меня не одно ментальное расстройство, а сочетание нескольких. Окончательного диагноза, который точно бы описывал моё состояние и с которым я могла бы полностью согласиться, у меня нет. Расскажу о жизни и работе с ОКР, депрессией и высокой личностной тревожностью.
Сейчас мне двадцать восемь лет. Впервые я обратилась к неврологу в семь. Вначале врачи предположили синдром Туретта, но быстро отказались от этой идеи и поставили диагноз «генерализованные тики». С ним я и выросла.
Одно время я дергала носом, затем поочерёдно приподнимала плечи и делала странное движение головой. Затем стала делать «кик ногой», как будто пинаю мячик
После поступления на психфак в 2010 году я стала думать, что «генерализованные тики» — не то, что моя проблема гораздо шире. Тогда же я начала понимать, что попытки тотального самоконтроля не улучшали, а усугубляли моё состояние, усиливая внутреннее напряжение. Но к психиатру не решалась обратиться ещё несколько лет, вплоть до конца 2018 года. Симптомы вновь усугубились, и я решила проконсультироваться. Врач заключила, что у меня ОКР, о чём я давно догадывалась, а также ретроспективно сделала вывод о том, что я неоднократно переживала депрессивные эпизоды, — это тоже подтвердило мои предположения.
Жизнь с ОКР — это жизнь в постоянном напряжении. Внутри как будто бы сжатая до предела пружина. Чтобы она расслабилась, нельзя просто сказать себе: «Расслабься!» Медитации и техники релаксации работают только сиюминутно, а иногда лишь усиливают напряжение. Чтобы по-настоящему испытать облегчение, нужно выполнить определённые действия, ритуалы. Например, во время разговора я должна считать количество слогов в своей фразе. Можно закончить предложение только на чётном числе слогов. Если оно нечётное, нужно добавить ещё какое-нибудь слово или междометие. Со стороны незаметно, что я этим занимаюсь. Я слушаю собеседника, даю ответ, но параллельно считаю про себя. Также долгое время мне нужно было переворачивать всё услышанное и сказанное задом наперёд. Торобоан. В этом я поднаторела и могла с ходу переворачивать целые предложения. Будучи взрослой, я призналась некоторым близким людям, что делаю так. Для них это была прикольная экзотическая фишка, которой можно развлекать друзей на вечеринке. Но для моей психики — серьёзная ежедневная нагрузка, от которой я очень устаю. Это лишь пара примеров того, чем обычно занят мой ум. Кажется, что если этого не сделать, то произойдёт что-то очень плохое. Иногда могут быть конкретные страхи, а иногда — абстрактная тревога. Более классические проявления ОКР вроде «трижды подходить и дёргать дверь» у меня тоже бывают, хотя сейчас я лучше с ними справляюсь.
В детстве я сталкивалась с буллингом из-за своих особенностей. Тогда ОКР больше проявлялось на телесном уровне, поэтому мне и поставили «генерализованные тики». Одно время я дергала носом, затем поочерёдно приподнимала плечи и делала странное движение головой. Затем стала делать «кик ногой», как будто пинаю мячик. Из года в год движения становились более сложными и сплетались в различные комбинации, уже включающие действия. Моя ассоциация — симфония, где есть множество инструментов и у каждого своя партия. Окружающим было непонятно. Дети меня часто передразнивали, насмехались. Я была вынуждена маскировать свои странные движения: не дёргаю плечом, а поправляю свитер; не закатываю глаза, а в них просто что-то попало. Со временем я научилась заменять более крупные движения локальными. Например, совершать круговые движения пальцем по определённой умозрительной траектории — это можно сделать незаметно для окружающих. А затем мыслительные ритуалы стали основными, хотя у меня до сих пор довольно много мелких телесных проявлений ОКР.
Симптомы ОКР сопровождают меня всегда и везде. Вопрос лишь в том, насколько интенсивно они проявляются. У меня уходит много сил на то, чтобы выполнять ритуалы или противостоять им. Они не могут не влиять на работу. Когда я слушаю человека и записываю тезисы, у меня может возникнуть навязчивое желание исправить ошибку, дописать слово, обвести букву три раза. Но благодаря навыкам осознанности я могу замечать это в моменте, останавливать себя и напоминать себе, что желание иррационально, оно сейчас совершенно не нужно. Хотя, конечно, возникает большое внутреннее напряжение, тревога. Я тренирую навыки, чтобы оставаться в контакте с клиенткой или клиентом, слушать истории, быть включённой в процесс терапии. Сейчас у меня намного лучше получается останавливаться, чем в начале практики.
Ещё в процессе может появиться волнение из-за того, что думает человек, сидящий напротив. Замечает ли он проявления ОКР? Кажутся ли ему странными мои движения? Я научилась минимизировать проявления, но они есть, и я осознаю, что люди могут их замечать. Смена обстановки, места жительства и обучение на факультете психологии повлияли на меня положительным образом. Я переехала в Москву в семнадцать лет, когда поступила, и здесь совершенно другая среда (хотя во многом я сама её сформировала вокруг себя). Принимающая, признающая право разных людей быть разными. Никто ни разу не дал мне понять, что его что-то смущает в моём поведении. Раньше я чувствовала себя очень уязвимо, когда рассказывала людям про ОКР. Какое-то время даже была вынуждена скрывать, а если приходилось объяснять, будто немного извинялась за это. Чувствовала стыд за то, что плохо контролирую свои особенности. Но благодаря поддержке сообщества я смогла принять диагноз и дойти до помощи. Удалось отказаться от идеи, что когда-нибудь я полностью вылечусь и стану такой же, как остальные люди. Сейчас я понимаю, что расстройство не делает меня хуже как человека и специалиста.
Ретроспективно я понимаю, что мои особенности были основной мотивацией при поступлении на психфак, но тогда я так не считала. Раньше я бы сказала, что пошла учиться, чтобы помогать другим людям. Сейчас — потому что мне самой нужна была помощь. Личный опыт помогает хорошо понимать клиентов, сопереживать им. То, о чём человеку страшно и стыдно рассказывать, я слушаю с сочувствием, спокойствием, принятием. Я тоже прохожу психотерапию, и мне очень помогает. Базовый уровень тревожности сильно понизился, чувствую себя свободнее. В какой-то момент это так на меня повлияло, что я даже стала публично рассказывать об ОКР, писать об этом в личном блоге. Встретилась с огромной поддержкой! Письменные практики вообще очень помогают. Я с детства пишу, но раньше это в основном были личные дневники или что-то творческое, вроде стихов. А когда поступила на психфак, начала записывать свою жизнь, выкладывала заметки на маленькие, непопулярные ресурсы. Потом — в инстаграм. Письменные практики могут снижать уровень тревоги, и иногда я предлагаю клиентам попробовать. У меня было два депрессивных эпизода, которые сильно обострили ОКР, тогда я пила таблетки. Но в целом я понимаю, в моём случае подход более комплексный: психотерапия, поддерживающее окружение. По возможности отслеживаю потенциально стрессовые ситуации и стараюсь создать себе благоприятные условия жизни. И в материальном, и в эмоциональном плане.
Понимать, что с тобой происходит, конечно, классно. Но будучи психологом, быть психологом самому себе мне кажется абсурдным
Игорь Соколов
(имя изменено по просьбе героя)
психолог
После длительной психотерапии история с моим тревожно-депрессивным расстройством кажется вполне логичной. Начиная со средней школы, каждый год становился всё тревожнее и страшнее. Я почти не знакомился с новыми людьми, хоронил родителей, если долго не отвечали на звонки, и обходил стороной всё, что казалось мне потенциально опасным: конфликты, скопления людей, неудобные ситуации, школьные выступления, гостей дома. Из-за этого бросил танцы и карате. В какой-то момент к этому присоединился буллинг. И тревога стала определять мою жизнь. Нормой, например, стало подождать полчаса, пока уйдут одноклассники, чтобы спокойно пойти домой. Во время учёбы в университете к этому добавилась депрессия. Пропала мотивация, постоянно хотелось спать и минимизировать любую активность.
Я впервые обратился в районный ПНД к психиатру на втором курсе, когда понял, что так жить дальше не хочется. Мне очень повезло с психиатром и психологом. В госучреждениях встретить понимающих специалистов — большая удача. Моё состояние изменилось кардинально. Я спокойно общаюсь с людьми, консультирую, знакомлюсь, тревога не определяет мою жизнь. Может влиять, но я в состоянии с этим справиться. Депрессивная часть меня пока что в ремиссии.
Изначально я поступил на одну специальность, но в итоге ушёл на другую, где были свободные места. Не планировал стать психологом, но примерно на третьем курсе включился и понял, что мне интересно. До сих пор мотивирует желание помочь людям изменить жизнь. А глобально — менять тем самым общество. Мне кажется поразительным сам факт того, что два незнакомых человека встречаются, чтобы жизнь одного из них стала лучше. Сложнее всего показать, что жизнь может быть другой, так, чтобы клиент в это поверил и принял. Это может занимать много времени. Также полученные знания не слишком помогают справляться самому. Понимать, что с тобой происходит, конечно, классно. Но будучи психологом, быть психологом самому себе мне кажется абсурдным. Думать и говорить с другим — всё-таки разные вещи. Хотя я всеми руками за книги самопомощи для непсихологов. Дать название своему состоянию — начало процесса.
Мне кажется, я лучше понимаю тревожных клиентов и больше вовлечён в работу с ними. Также стараюсь вовремя направить ко второму специалисту (психиатру или другому врачу), если вижу, что состояние клиента этого требует, — тоже благодаря личному опыту. Я бы не назвал это триггерами, но я особо чувствителен к историям про буллинг и стараюсь подробно прояснить возможное влияние на жизнь клиентов. Тяжёлые консультации бывают, но с моим диагнозом вряд ли связаны.
Поначалу для родителей было удивительным, что у психологов тоже могут быть ментальные расстройства. Похожее слышал и от знакомых. В психологическом сообществе специалистов стигмы не меньше, а в психиатрическом, кажется, ещё больше. Из-за этого я афиширую свой диагноз только среди тех психологов, кому доверяю. А рассказывать о диагнозе клиентам мне кажется излишним.
ФОТОГРАФИИ: Aga & Miko Materne — stock.adobe.com