Хороший вопрос«Было ощущение автокатастрофы»: Журналистки «Проекта» о своей работе и статусе иноагента

Юлия Лукьянова

 Когда я училась в школе, я не думала, что буду заниматься политической журналистикой. Более того, однажды учительница спросила у меня: «Юля, куда же ты идёшь, в политику?» Я сказала «нет», на что она ответила: «Тогда политика займётся тобой». Я тогда посмеялась, но в общем так и случилось.

На первом курсе я проходила учебную практику в The Village. Мне вообще хотелось заниматься лайфстайлом, но я быстро в нём разочаровалась. На втором курсе я проходила практику в «Новой газете», после третьего — в «Эхе Москвы», потому что училась на кафедре радио. Я начала читать расследования, Transparency International. Тогда же случился панамагейт (утечка конфиденциальных данных панамской компании Mossack Fonseca, благодаря которой стало известно о коррупции влиятельных политиков. — Прим. ред.). Меня всё это заинтересовало, и я начала двигаться в эту сторону. В конце моей учёбы Рома Баданин (признан иноагентом. — Прим. ред.) искал репортёров в новое СМИ: тогда было ещё непонятно, что это будет, но я была уверена, что будет классно. Так я устроилась работать в «Проект» (признан нежелательной организацией. — Прим. ред.), когда ещё даже диплом не защитила.

В «Проекте» я занималась расследованиями и репортажами. Так складывалось, что у меня в основном были социальные темы: медицина, образование, харассмент, органы опеки. Политическим у меня был только один текст, про ЛДПР. Когда мы написали его, мой соавтор Миша Рубин говорил, что ему стали поступать какие-то сигналы. Домой к его родителям как-то вламывались люди с камерой и спрашивали его маму, не стыдно ли её сыну продавать родину. За Ромой Баданиным следили.

У «Проекта» все три года выходили громкие расследования. Наверное, острое ощущение, что начались неприятности, у меня появилось после обысков у моих коллег, Маши [Жолобовой], Миши [Рубина] (признан иностранным агентом. — Прим. ред.) и Ромы [Баданина]. Но когда ты постоянно в этом настроении работаешь, уровень тревожности — во всяком случае, у меня — снижается. Ты уже не боишься того, что происходит.

Утром 15 июля я выпустила текст о том, как иркутский политик незаконно добывал лес и продавал его в ИКЕА. После этого я должна была начать редактировать следующий материал. Замглавреда Миша Рубин сказал, что я заслужила выходной, — и я подумала, что да, можно отдохнуть, потому что до этого работала месяц. Я записалась на педикюр как нормальный человек! Перед этим я зашла в кофейню. Сижу, пью лимонадик и думаю, какая спокойная у меня жизнь. Да, на работе иногда штормит, но в целом меня всё устраивает, всё хорошо.

Через две минуты в рабочем чате появилось сообщение, что нас признали нежелательной организацией. Допивая лимонад, я вышла из кафе и увидела в том же чате сообщение, что я иноагент. После этого посыпались сообщения от знакомых журналистов, в основном нецензурного содержания. Земля из-под ног у меня не ушла: в критические моменты я собираюсь и не паникую. Это был один из таких случаев: я подумала, что нам нужно собраться с коллегами и решить, что делать дальше.

После этого я позвонила маме: хотела рассказать ей сама, чтобы до неё эта информация не дошла каким-то другим образом. Моя мама очень сильный человек, она восприняла всё очень спокойно, спросила, чем это грозит, как может мне помочь. Потом мы всё время были на связи, я просто рассказывала, что происходит. Я сама с собой тогда договорилась, что не паникую, чтобы не расстраивать своих близких. Все понимали, что моя работа неспокойная, но никто не думал, что меня лично могут признать иноагентом. Теперь, когда это случилось, никто не отвернулся, все меня поддерживают.

Сижу, пью лимонадик и думаю, какая спокойная у меня жизнь. Да, на работе иногда штормит, но в целом меня всё устраивает, всё хорошо

Я собираюсь оспаривать решение Минюста [о включении в реестр иноагентов], я с ним не согласна. Если не получится это сделать в российских судах — а я уверена, что не получится, — дойдём до ЕСПЧ. Юристы считают, что исключение из списка возможно. По-хорошему, мне нужно получать деньги от российских юрлиц, чтобы выйти из этого списка.

Вообще этот закон создавался для юридических лиц, поэтому все требования в нём для физлиц абсурдны. Теперь каждый квартал я должна отчитываться о своих доходах и расходах, включая категории товаров, которые я покупаю. Плюс я должна это делать в очень неудобной форме отчёта: если я ошибусь, то меня ждёт штраф, если ошибок будет несколько или они будут грубыми, то светит реальный срок. Ещё я должна открыть юридическое лицо и подавать отчёты от его имени. Там же должен раз в год проходить аудит — это отдельные деньги, аудит дорого стоит. Мы создаём юридическое лицо для всех иноагентов, которые работали в «Проекте».

Сейчас у меня есть предложения о работе, в том числе и в медиа, независимых изданиях, которые не боятся того, что я иностранный агент. Я пока не знаю, какая у меня карьерная траектория: пытаюсь понять, чего мне хочется. Чем больше я читаю новостную ленту, тем больше понимаю, что хочу знать минимум российской повестки. Думаю, это психологическая травма, которая пройдёт. С 15 июля я не работаю, но всё время занимаюсь какими-то бюрократическими вещами, хожу на собеседования, делаю тестовые задания. В отпуске я не была с 2019 года, думала уйти отдыхать осенью, но, видимо, уже не получится.

Плашку «данное сообщение создано…» нельзя заменить более короткой формулировкой. В её нынешнем виде есть вариативность: там и материал, и сообщение; и создано, и распространено. Конечно, можно было бы предусмотреть варианты, чтобы в твиттере эти 24 слова не занимали 220 символов из 280 возможных. Но рассуждать об этом просто смешно — гораздо логичнее было бы просто не принимать закон об иноагентах. Нас как будто везут в концлагерь, а я пытаюсь выбрать в какой.

Сейчас я не понимаю, что меня ждёт в России завтра, мой горизонт планирования сократился до нескольких часов. Если с утра не пришли с обыском, то спасибо большое — подождём следующего утра, вдруг завтра придут.

В «Проекте» было сложно, но интересно: иногда мы работали ночами, выходными, без отпуска. Я многому училась: мне постоянно казалось, что я ничего не умею, и мои коллеги помогали мне. В конце концов, это было классное время, сейчас я вспоминаю его с благодарностью.

Сейчас справедливым для меня будет работать в своей стране по специальности, которой я училась и в которой я хороша, без препятствий со стороны государства. Также справедливо будет, если люди, которые пишут и исполняют людоедские законы и приравнивают журналистов к преступникам, потеряют свои посты, потому что то, что они делают, не помогает благополучию страны.

Ольга Чуракова

 Я помню, как, работая в 2017 году в отделе политики газеты «Ведомости», я собственноручно написала текст про поправки в законе об иностранных агентах, а именно о том, что иностранными агентами будут признавать физлиц. Тогда все чертыхались от очередного депутатского бреда, а к поправкам, как обычно, была масса вопросов. Спустя четыре года я и есть это самое физлицо-иноагент. Это довольно страшно осознавать. Из журналиста, который катался с пулом, ходил на брифинги с Володиным и в целом пытался заниматься политической журналистикой (пока политика ещё присутствовала хоть в каком-то виде) я превратилась в человека с «ярлыком», который в любой момент может оказаться под уголовным делом. Мои ценности, мои профессиональные взгляды и подход к работе не изменились. Но вот так изменилась окружающая реальность.

В «Проекте» я оказалась после короткого периода работы на телеканале «Дождь». Я очень удачно ушла из «Ведомостей»: счастливо проработала там много времени, но решила, что хочется новых вызовов, и пошла на «Дождь». Через какое-то время «Ведомости» продали и, по сути, уничтожили.

Мне нравилось на «Дожде», но я чувствовала, что там я немного теряюсь. В этот момент мне написали мои друзья, работавшие в «Проекте» (признан нежелательной организацией. — Прим. ред.): не хочу ли я поговорить с Ромой [Баданиным] (признан иностранным агентом. — Прим. ред.). Мы несколько раз поговорили, мне нравилось, что и как делают ребята, и нравилась их команда. Я ушла с «Дождя» и стала погружаться в совершенно новый для меня жанр расследований; моим первым текстом в «Проекте» был текст про то, как власть спасала журналиста Ивана Голунова.

Все мои знакомые чиновники, конечно, негативно отнеслись к работе на малоизвестное издание и в особенности на Баданина, но общаться ещё не отказывались. У меня, наверное, была репутация правильного, добропорядочного журналиста, долго работавшего в респектабельных медиа. Многие мои знакомые из высоких кабинетов думали, что это такая моя блажь, звали работать к себе. Я тем временем писала тексты про работу губернаторов и коррупцию в регионах, находила темы в самых неожиданных местах. Например, ползая по карте Астраханской области, наткнулась на дачу Дмитрия Медведева. Мы в этом расследовании обошли ФБК (признан экстремистской организацией. — Прим. ред.), чем я очень гордилась.

Мы писали про работу Евгения Пригожина в африканских странах, получали угрозы за эти тексты. А прошлым летом я случайно оказалась в Беларуси и освещала несколько недель всё происходящее после выборов: ходила на все акции, говорила с жертвами тюрьмы на Окрестина, отработала как военкор. Однажды после зимних митингов я нашла полицейского, который решил уволиться на фоне протестов, мы сделали про него видео, это был материал в самое сердце: всем тогда вокруг очень хотелось чего-то доброго. Но самые последние мои тексты были всё-таки чисто расследовательскими: как в Прасковеевке детский лагерь уничтожили ради дворца Путина или как кумовство и коррупция разрушают даже музей Эрмитаж.

У меня, наверное, была репутация правильного, добропорядочного журналиста, долго работавшего в респектабельных медиа

Никаких ограничений в творчестве у нас никогда не было: можно было прийти к Роме [Баданину] с любой идеей и защитить её, написать текст, сделать тему. Так как «Проект» признан нежелательной организацией, я даже не могу дать теперь ссылку ни на один из этих текстов: за это можно сесть. То есть воруют чиновники и творят беззаконие чиновники, но иностранные агенты и под запретом почему-то мы.

Я жила в ощущении, что с нами должно рано или поздно это случиться, весь последний год. Я очень сильно устала от него, потому что работа превратилась в бесконечное ожидание конца: ты не можешь строить планы на свою карьеру, жизнь, потому что не знаешь, что с тобой будет через полгода. Может, ты сдашь текст и сядешь. Или уедешь из этой страны навсегда. Мне кажется, у меня даже отношения не получалось строить из-за этой мысли, из-за того, что я постоянно под невидимой угрозой. С нами постепенно переставали общаться чиновники, один за одним. И конечно, все мои приятели говорили, что мне нужно менять работу, что мы станем агентами, что всё это плохо кончится. Но я не видела себя работающей на власть. Или в системных медиа. Обратной дороги для моей совести не было, оставалось просто ждать самого худшего.

Когда я узнала про иноагентский статус, я испытала первую в жизни паническую атаку. У меня тут же очень просело здоровье: тело отреагировало на происходящее и стало кричать «тормози». Мне сразу же все написали и позвонили. Моя семья и мои невероятные друзья были со мной и поддержали по максимуму: без их поддержки я бы просто умерла от разрыва сердца. Потому что у меня было ощущение абсолютной автокатастрофы, которую невозможно пережить. Можно жить со статусом, но все эти действия вкупе с признанием нашей организации нежелательной означают запрет на прежнюю работу в этой стране. Это пережить гораздо сложнее.

Сейчас я взяла паузу и хочу понять свои перспективы: что будет, если уехать куда-то, какие варианты у меня для жизни в Москве. Кроме статуса в активе огромная усталость от прежней работы и журналистики в целом; ощущение, что ничего не меняется и всё становится только хуже. Я не знаю, получится ли у меня победить это выгорание перерывом или нет. Предложения о работе есть, за что я им очень благодарна, но пока что ничего меня не вдохновляет. В состоянии, когда ты только что пережил профессиональную трагедию, вообще сложно принять адекватное решение.

Сейчас мне и другим иноагентам нужно отчитываться четыре раза в год о своих доходах и расходах. Нашей защитой занимается Центр защиты прав СМИ (признан иностранным агентом. — Прим. ред.), они нам очень помогают справиться со всеми сложными бумагами. Я везде должна ставить эту унизительную маркировку из 24 слов.

При этом у меня есть возможность эмигрировать, но я очень люблю свою страну, свой город, я невозможный патриот. Самое классное — ехать куда-нибудь с друзьями по России на электричке или ползать в горах Приэльбрусья, гулять в поле и смотреть на иван-чай. Я не представляю свою другую такую жизнь в эмиграции, и мне очень больно, что государство поставило меня перед таким выбором и я должна решать: профессия, честь, работа или родина. Чувствуешь себя абсолютно несчастным диссидентом из Советского Союза, а на дворе 2021 год. Есть только одна надежда, что всё это временно и это время не растянется ещё на 20 лет, но шансов на это всё меньше и меньше.

Соня Гройсман

 Я в каком-то смысле дитя медведевского поколения: в 2011 году я поступила на журфак, первокурсницей в семнадцать лет ходила на Болотную и Сахарова и верила, что вот-вот всё поменяется в лучшую сторону и что не будет больше никакого Путина. Когда мы поступали, то у каждого были «редакции мечты»: для кого-то это была «Лента.ру», для кого-то — «Коммерсантъ.Власть», «Афиша» или «Русский репортёр», тогда без него никак. Но когда мы окончили учёбу, практически все редакции мечты и уникальные журналистские коллективы на наших глазах разогнали. За последние семь лет, что я работаю журналистом, медиапространство сузилось так, как сложно было представить десять лет назад.

Во время учёбы я работала новостником в Slon.ru, который сейчас называется Republic, а после пришла на «Дождь», где какое-то время главным редактором был Роман Баданин (признан иностранным агентом. — Прим. ред.). После четырёх лет на канале я задумалась о смене места работы — как раз тогда, когда Рома запускал в «Проекте» (признан нежелательной организацией. — Прим. ред.) полноценный видеоотдел. Мне очень повезло, и осенью 2019 года я начала им заниматься. Сначала я развивала ютьюб: продюсировала, делала видеоверсии расследований коллег. Параллельно я была автором собственных фильмов: первый мой материал — это был фильм о Википедии — получил премию «Редколлегия», было очень приятно. Ещё в «Проекте» мне дали возможность развивать подкасты, «В эпицентре» и «Нарасследовали» — это моя отдельная любовь.

Варианты развития событий мы обсуждали последние полгода — особенно активно после того, как «Медузу» признали иноагентом. Конечно, мы говорили о вероятности иноагентства у нашего издания, думали о личном статусе, но никто не ожидал, что «Проект» одновременно признают нежелательной организацией, а половину журналистов сделают СМИ — иноагентами.

Сейчас я часто слышу, что мы якобы должны были понимать, что рано или поздно что-то подобное должно было случиться: «Вот вы расследовали [материал о коррупции в окружении министра внутренних дел Владимира] Колокольцева, и вы думали, что вам ничего за это не будет?» Никто из нас не оглядывался на возможные последствия при подготовке материалов: мои коллеги-расследователи просто делали свою работу. В идеальном мире последствия должны были наступать для героев наших расследований, а не для нас. Странно говорить, что мы «знали, на что шли», ведь даже при всём, что происходило в России ещё год назад, невозможно было представить, что государство будет через одного признавать журналистов и СМИ иностранными агентами, а тем более «нежелательными организациями». Так что понятно, кто здесь виноват на самом деле, — и это явно не мы.

15 июля мы ох**ли, другого слова не подобрать. Непонятно что произошло, что всё это значит и так далее. В тот день после всех новостей мы встретились с коллегами — и тогда мы ещё не знали, что в таком составе встречаемся последний раз. Но уже тогда стало понятно, что «Проекта» больше нет, что жизнь не будет прежней и что в ближайшее время будет много другого всякого разного п****ца.

Сразу после признания «Проекта» нежелательной организацией мы с молодым человеком уехали на море. В разгар нашего короткого отдыха, 23 июля, меня признали иноагенткой. Если кому-то предстоит получить такие новости, то я рекомендую в это время быть в приятном месте; там, где будет возможность отвлекаться. Это гораздо лучше, чем остаться с этим в четырёх стенах и не знать, куда себя деть. Но когда я вернулась, я своё отплакала: нельзя же бесконечно бегать от неприятных чувств, даже такую мерзкую штуку нужно попробовать принять. А ещё здорово, если есть поддержка семьи и друзей. Мне в этом смысле очень повезло, они за меня горой.

Если кому-то предстоит получить такие новости, то я рекомендую в это время быть в приятном месте; там, где будет возможность отвлекаться

Сейчас российское государство как будто лишает меня субъектности, как будто всё, о чём можно со мной говорить, — это статус иноагента. Как будто я даже не журналистка больше, как будто я Соня «the иноагент», а больше никто. Теперь мы СМИ — иностранные агенты, и закон написан так, что любой комментарий в ютьюбе или сториз в инстаграме я должна сопровождать этой кашей из 24 слов. Но когда что-то становится твоей частью, тебе уже сложно относиться к этому брезгливо, меня практически не парит написание этой маркировки. Такая моя новая реальность.

Самое дурацкое в этом статусе — это его вневременность и отсутствие каких-либо процедур снятия. Даже из тюрьмы можно выйти, и ты понимаешь, как это сделать. Это несопоставимые вещи, но понятно же, что в нашем случае это тоже про наказание и запугивание. Конечно, мы планируем бороться с признанием нас иностранными агентами, но бороться здесь нужно с иноагентством в принципе, против этого закона и его норм, потому что они написаны абсурдно, плохо применимы к обычным людям и никак не аргументированы. Даже моя бабушка — поклонница всего, что происходит в российском государстве, — была очень удивлена, что такой статус присваивают без суда и следствия.

В ближайшее время мы с Олей Чураковой (признана иностранным агентом. — Прим. ред.) и другими коллегами собираемся запустить подкаст-реалити «Привет, ты иноагент», в котором будем рассказывать о том, как это — жить и работать с этим статусом и, главное, не киснуть. Для нас самих это способ осмысления всего, что происходит. Плюс нам важно объяснить, что всё это значит. Возможно, он пригодится и поможет кому-то в ближайшем будущем: боюсь, что таких людей будет всё больше и больше.

В ближайшее время планирую заниматься подкастом, доделать один свой проект и немного отдохнуть. На днях я написала пост о поиске работы — как минимум для того, чтобы узнать, что сейчас рынок труда может предложить. Конечно, мне бы хотелось остаться в профессии: я по-прежнему люблю её, это то, что я умею делать лучше всего. На удивление, я даже получила какое-то количество довольно симпатичных предложений о работе.

Меня часто спрашивают об эмиграции, и я бы очень не хотела уезжать. Меня бесит, что обстоятельства вынуждают меня сделать важный жизненный выбор, который я делать не хочу. Несмотря на обстановку, мне нравится жить в России. Все говорят о переезде, как будто бы это какая-то классная спасительная штука, — но я понимаю, что, когда в твоей жизни одновременно меняется так много всего, важно, чтобы у тебя оставалось хоть какое-то место силы. Для меня это мой дом, и меньше всего мне бы сейчас хотелось оказаться где-нибудь на чужбине в одиночестве. Надеюсь, от меня отстанут и я смогу счастливо — насколько это возможно — жить и работать в России.

фотографии: соцсети героинь