Хороший вопрос«Это война про дом»: Армяне и азербайджанцы о себе, войне и мире
Как уйти от языка вражды
Старый Карабахский конфликт с особенной силой вспыхнул в годы перестройки. И несмотря на то, что в 1994 году было подписано соглашение о перемирии и прекращении огня, на протяжении тридцати лет он так или иначе затрагивал не только жителей Армении и Азербайджана, но и людей, давно уехавших оттуда. У наших героинь и героев совершенно разный жизненный опыт. Кто-то слышал о войне только от родственников, кто-то видел вооружённые действия своими глазами, но все сходятся в одном: стольким смертям на войне не может быть оправдания.
алиса попова
Лиана Ахинова
Организатор выставочных проектов
Мой отец Григор Ахинов — доктор экономических наук, профессор, преподаватель экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Предки с отцовской стороны переехали в Москву в начале 20-х. Кстати, ещё тогда моя прабабушка со своей семьёй была вынуждена покинуть родной город Александрополь (сейчас Гюмри) в связи с наступлением турецких войск на территорию Восточной Армении в 1918 году. Моя мама Сусанна Арутюнян — востоковед-арабист, кандидат исторических наук, родилась и выросла в Ереване. Мой дед по материнской линии выдающийся скульптор-монументалист, член Академии художеств СССР и России Ара Арутюнян — он автор монумента «Мать Армения» в Ереване, ставшего символом страны.
Моё детство — это попытка установить баланс между двумя ментальностями и реалиями, московской и ереванской. В этом контрасте — вся моя жизнь и моё понимание мира и людей. Детство в Москве — это холодный ветер, большие сугробы, кипящая вода из крана, нормированная жизнь, хорошая школа и близкие друзья. Детство в Ереване — это палящее солнце, свобода передвижения, запахи, горячая вода, которую дают два часа в день утром и вечером, в один год даже просто кран во дворе, свечи в шкафу на случай, если отключат электричество, и много искусства.
Я не застала первую войну в Карабахе (Арцахе), а моя семья родом не оттуда. Но вся армянская национальная суть в том, что даже если физически ты на себе не испытываешь ужасы войны, чувствуешь их на уровне всех своих нервных окончаний. Я знаю, что мой отец ходил сутками напролёт с магнитолой на плече, слушая радиосводки с фронта. По его рассказам, до переломного момента в связи с августовским путчем ситуация в регионе была угнетающе тяжёлая.
Я знаю, что мой отец ходил сутками напролёт с магнитолой на плече, слушая радиосводки с фронта
Война, распад СССР, блокада. Отсутствие электричества, горячей воды, люди вынужденно вырубили кучу деревьев в городах, отрывали ножки от стульев, чтобы было чем топить маленькие буржуйки в квартирах, вечером на улицах мрак, в окнах свет не горит. В Ереване недостроенные строительные объекты, по которым гуляет ветер, раздолбанный асфальт, работы нет, люди массово эмигрируют из страны во все концы от безысходности. Потеря всех благ, накопленных упорным трудом в течение всей жизни, моральное истощение. Так в каждой семье, в каждом доме. И всё это после спитакского землетрясения в нескольких городах Армении 7 декабря 1988 года.
Этот военный конфликт касается каждого человека, который считает себя армянином. Он экзистенциальный. Он ставит под угрозу само существование армян на этой земле. Арцах и Республика Армения занимают очень маленькую площадь, где жить этим людям, если не на своей исконной земле? Известно, что армяне и так рассеяны по миру в результате геноцида 1915 года. Мы — люди диаспоры, имеем два дома и душу пополам. Военный конфликт может лишить нас дома, даже если территориально мы не там. В этом всё мироощущение армян. Сейчас конфликт может лишить наших соотечественников права на жизнь в том месте, которому они исходно принадлежат, а другого дома у них нет.
Моё отношение к войне самое негативное. Если два государства через столько лет после перенесённых потерь снова втянуты в вооружённый конфликт, значит, все эти годы обе стороны делали что-то неправильно или вовсе ничего не делали, чтобы не доводить ситуацию до такого состояния. Почти месяц идёт война, в Карабахе/Арцахе гуманитарная катастрофа. Тяжёлые потери среди военных с армянской стороны — это юноши 18–20 лет, солдаты-срочники, которые стоят там насмерть, потому что знают, что за ними Родина, за ними жизни родителей, детей, будущее существование, и никто другой не придёт и не станет сражаться за твою Родину так, как ты сам. Столица Степанакерт за эти недели снесена с лица земли. Это был отстроенный за эти годы чистый, аккуратный город. Его бомбят как будто без права на восстановление. Мирные жители потеряли всё, они ранены и физически и морально, дома нет в прямом смысле. Он изничтожен. Нам нужен лишь мир.
Я знаю ребят, которые сейчас на фронте, знаю людей, которые находятся в Армении и помогают эвакуированному населению. Сейчас появился термин «паралич диаспоры» — ощущение, что всем своим существом ты находишься там и рвёшься помочь, но физически совершенно в другом месте и как будто связан по рукам и ногам. Наши будни превратились в бесконечный мониторинг новостей и поиск путей оказания помощи. Самосознание в моём случае очень замысловатое и сложносочинённое. Скажем так — я «армянка московского разлива». Да, самоидентификация для меня важна, и сейчас — как никогда. И всё же все мы люди и вне зависимости от этнического происхождения имеем право на жизнь и безопасность.
Я родилась и выросла в Баку. Мои родители преподаватели: мама ведёт начальные классы в Европейском лицее, а папа доктор математических наук, долгое время преподавал в вузах.
У меня много травм из детства, потому что я попала в поколение перестройки и видела «Кровавый январь» в Баку. В районе, где мы жили, располагался «военный двор»: в основном там жили русские военные со своими семьями и армяне. Двадцатого января девяностого года, когда случились эти ужасные события, родители отправили меня спать в мою комнату, но я несколько раз возвращалась к ним и говорила, что у нас во дворе стоит танк, там стреляют и мне страшно. Сначала меня не воспринимали всерьёз, но потом мама пришла уложить меня и своими глазами увидела, что происходит. Через секунду мы были уже под кроватью, прятались.
Я видела взрыв в метро в Баку, помню, как это было страшно и какой вокруг был хаос. Я постоянно наблюдала новости с первой карабахской войны, по телевидению был объявлен траур. Чтобы заполнить эфир чем-то ещё, крутили записи симфонических оркестров — долгое время у меня была настоящая паранойя из-за классической музыки, уже во взрослом возрасте пришлось над этим работать. Я помню, как начались массовые переезды русских и армян из Азербайджана, помню пропаганду, которая велась на российском телевидении, помню, как наших соседей заставили уехать, хотя они не хотели. Помню, как мама долго и со слезами прощалась с соседкой, которая оставила нам ключи от своего дома, потому что они были подругами. Через какое-то время мы увидели соседку в новостях — она рассказывала полную небылицу про то, как их семью резали и мучили в Баку. Мама была в шоке, думаю, она до сих пор не может принять то, что в жизни существует такая несправедливость.
Для кого-то конфликт в Карабахе начался 27 сентября, для кого-то он начался в 1988 году, но для нас — азербайджанцев — это всегда была больная и актуальная тема. Мы хотели вернуть Карабах с момента заключения мира в 1994 году, потому что это наш культурный центр. Там, например, появился мугам — музыкальный жанр, который родился в Карабахе и получил развитие в джазовой и электронной музыке. Его даже в космос отправили на золотой пластинке.
Помню, как мама долго и со слезами прощалась с соседкой, которая оставила нам ключи от своего дома, потому что они были подругами
Вся мировая общественность думает, что после того, как был объявлен мир, на протяжении тридцати лет ничего не происходило. Но для нас война никогда не заканчивалась: постоянно гибли люди на границе, умирали солдаты. Буквально вчера я читала в National Geographic, что основное население Карабаха — армяне, но он находится на территории Азербайджана. Разумеется, у людей сразу возникает мысль: «Боже, там же нет азербайджанцев, что же они хотят от этих земель!» Но в ходе войны Азербайджан потерял 30 тысяч солдат, четыре тысячи пропавших без вести и уже миллион беженцев. Ещё нас очень огорчает, когда Карабах называют «Нагорным Карабахом». Вокруг Нагорного Карабаха есть семь азербайджанских районов, которые сейчас считаются «буферной зоной». Но это всё игнорируют. Также Азербайджан не мусульманское государство, а светское с преобладанием мусульманского населения. У нас множество разных конфессий и храмов. Сегодня война происходит на территории Азербайджана: Гянджа, Тертер, Агдам, Геранбой, Товуз, Мингечевир. Я сама была свидетельницей того, как недавно сбросили бомбу на жилые дома в городе Гянджа, хотя он находится далеко от Карабаха. Но как бы мы ни оправдывались и что бы ни делали, средний житель СНГ не испытывает к нам эмпатии. Им незнакома наша культура и история, а мнение формируют СМИ.
Я училась в русскоязычной школе в центре Баку, в смешанном классе, вокруг всегда было много разных национальностей, это воспринималось как норма. У меня всегда была мечта увидеть Карабах, но я не могу туда поехать. Хоть я и не имею карабахских корней, я чувствую всё происходящее отечественной войной. Когда-то мы должны это остановить. Я не хочу, чтобы это перешло по наследству следующим поколениям. Но мир можно заключать только с теми, кто его хочет.
Я родился в Москве и всё детство, как ни странно, провёл на Ереванской улице, что меня всегда занимало: папа ведь приехал поступать в МГУ из Армении, думал я, значит, и поселились мы там не зря.
Мой папа журналист-международник, много ездил по миру и всегда был связан с двумя направлениями: Африкой, где работал корреспондентом ТАСС, и Бельгией — туда он попал позднее, став в итоге собкором газеты La Libre Belgique в Москве, а вскоре стал вести передачу на «Эхе Москвы». Мама — художница, окончила Строгановку. Они оба встретились, имея за плечами по браку. У папы от первой жены двое детей — Дима и Лена, у мамы — сын Алексей. Они всегда говорили, что неимоверно ждали меня — ведь впервые оба оказались в отношениях, в которых всё как надо. Однако мама долго не могла забеременеть, так что я появился у них на седьмом году их отношений. Отец был классическим армянским папашей, который включал маме классическую музыку (точнее, мне — направляя динамик к животу), читал сказки на французском и так далее. Ничего не поменялось и когда я родился, и когда я стал взрослым мужчиной.
Что касается родственников, то я в большей степени был знаком с папиной роднёй: тётя Нана, его сестра, кузина Ама, кузен Гага. Они часто останавливались у нас в московской квартире, так что значительную часть детства я провёл с ними. Наша семья в силу папиной работы жила в 90-е очень неплохо, к нулевым многое поменялось из-за того, что случился кризис и у папы пропал Шенген, так что мы переживали финансовые взлёты и падения, но я могу сказать, что при любых обстоятельствах моё детство было счастливым. Родители могли ссориться друг с другом, но всегда доходчиво мне объясняли, что это проблемы в их отношениях, но каждый из них меня очень любит. Так что, наверное, можно сказать, что мне с детства объясняли, как важна и как многообразна бывает любовь.
Я провёл детство на Ереванской улице: папа ведь приехал поступать в МГУ из Армении, думал я, значит, и поселились мы там не зря
Ереванская улица находится на юге Москвы, в микрорайоне Царицыно. Это старинный спальник, который в советское время и столицей-то не был, а был станцией «Ленино-дачное», а метро ходило лишь до «Автозаводской». Это тихий, зелёный и сонный район, который, однако же, мне запомнился каким-то магическим — видимо, это отец, который учил меня развивать фантазию с самого детства. Поэтому и Царицынский парк, где я прогуливал уроки, и снесённый ныне кинотеатр «Эльбрус» остаются для меня местами, наполненными магией.
Наша семья не жила в Арцахе, но в начале 90-х моя родня так или иначе вынуждена была срываться с насиженных мест и переправляться в Ереван. Напрямую конфликт нас не коснулся. Только эмоционально. В детстве я думал об этой войне меньше всего — вероятно, причиной был тот факт, что войны и насилие тогда были частью медиаповестки и оттого казались чем-то не очень реальным. В 2016 году я, безусловно, переживал за происходящее, а сегодняшний конфликт впервые пронял меня так сильно. С этим яснее: над Ереваном летают беспилотники, в нём же живут моя племянница с мужем и детьми, мои друзья и знакомые. Это слишком близко.
Моя семья никогда не выступала за националистические ценности, а скорее ценила идентичность и индивидуальность. Для нас всегда была очевидна разница между теми, кто устраивал геноцид, и теми, кто живёт сегодня. Точно та же ситуация и с Баку: меня с детства учили отличать обычных людей от политиков и приучали к тому, что нельзя судить людей по их национальности. Мы с отцом мало говорили об Арцахе, но он всегда давал понять, что считает эту территорию армянской, и всегда видел трагедию в том, до какой степени этот конфликт неразрешим мирным путём.
Тарлан Абдуллаев
Проект-менеджер
Я родился в Москве 26 февраля 1992 года, в ночь, когда случилась Ходжалинская резня, самый чёрный день конфликта для всех азербайджанцев. Собственно, с этого и начинается моя связь с ним. Мои родители переехали в Москву ещё в 80-х, поэтому активную фазу мы вживую не застали. Но её застала вся остальная моя семья — мы все родом из городка Тертер, который располагается не в Нагорном Карабахе, а в десяти километрах от границы оккупации. И в Тертере ту войну ощутили все — город активно бомбили, армянские войска подошли совсем вплотную, но потом война остановилась. Там у каждого есть своя история о том, как они укрывались от бомбардировок, помогали солдатам, у всех есть родственник или сосед, погибший или покалеченный на войне. У моей тёти пропал без вести сын, и она всё ещё ждёт его.
В Тертере я провёл довольно много времени в детстве и видел последствия войны: разрушенные дома, на восстановление которых не было денег, оставленную технику в черте города, гильзы от патронов, с которыми мы играли. Порой мы слышали предупредительные выстрелы неподалёку, у границы оккупации. Году к 2002-му к ним уже привыкли, даже не все в доме просыпались ночью от их звука. Сейчас я, конечно, рефлексирую, а тогда, в школьном возрасте, не особо чувствовалось, что в Тертере что-то не так. Была война, но в остальном-то все жили просто обычной жизнью: ходили на работу, воспитывали детей, пытались уехать в Россию. Казалось, что это и есть норма.
В детстве мне отчаянно пытались вдолбить в голову, что армяне — наши враги. До какого-то момента я не спорил, потому что и армян-то не знал. Но всё изменила школа, где я крепко сдружился с одноклассником-армянином, и концепция армян как злейших врагов стала для меня совершенно чужой. Я всегда понимал, что моя Родина находится в оккупации армянских войск, но вот эти конкретные ребята, с которыми я общаюсь, — они-то тут при чём? Это просто мои ровесники, хорошие ребята из Измайлова, такие же, как я. Тем более для русских мы все были «ч***ами», которые должны уехать домой к себе, поэтому нам надо было держаться вместе. И как-то не выросло во мне никакой ненависти к армянам. А конфликт мы не обсуждали никогда.
Но за последние годы во мне накопилась обида на весь мир из-за по умолчанию принятой в России и западном мире позиции о том, что армяне в этом конфликте правы, а азербайджанцы — дикари и варвары. Конфликт совершенно неправильно преподнесён в медиа. Война сейчас идёт не только за Нагорный Карабах, и называть её конфликтом в Нагорном Карабахе — это уже неправильно. Карабах довольно большая территория из трёх частей: Нагорный Карабах, Равнинный Карабах и Зангезур. Юридически из них только Зангезур находится наполовину на территории Армении. На деле же сейчас под армянским контролем находится весь азербайджанский Зангезур, почти весь Нагорный Карабах и часть Равнинного. Из всего этого преимущественно армянским населением обладал только Нагорный Карабах, где и находится Нагорно-Карабахская Республика. Остальные оккупированные земли — это семь районов с преимущественно азербайджанским населением. Беженцев-азербайджанцев из этих районов очень много, больше полумиллиона. Люди просто хотят домой — в Лачин, Агдам и Кельбеджар.
У всех есть родственник или сосед, погибший или покалеченный на войне. У моей тёти пропал без вести сын, и она всё ещё ждёт его
В нынешней войне виновато международное сообщество. Тридцать лет всем было плевать на то, что Азербайджан оккупирован. Были какие-то резолюции ООН, минские соглашения, но их никто не собирался реализовывать. И внутри Азербайджана все эти годы работали механизмы, которые усиливали национализм и ненависть. А что ещё может сделать небольшое государство, которое оставили один на один с такой серьёзной проблемой? Азербайджанцы уже давно не надеются на мирный путь разрешения конфликта, потому что с начала 90-х до сих пор помощи ни от кого не было.
На эту войну отправили моих двоюродных братьев, и я каждый день сверяюсь, живы ли они. Если бы верил в бога, молился бы, чтобы они вернулись домой к своим родителям и жёнам. Тот же Тертер подвергся бомбардировкам, недавно стреляли по нашей улице. Был примерно целый день, когда я не знал, всё ли у всех в порядке. Сейчас я больше всего хочу, чтобы погибло как можно меньше простых азербайджанцев. А на прекращение боевых действий особо надежды нет.
Чтобы их прекратить, нам нужно прийти к миру, а вернее — к общей концепции мира. Для этого нам всем нужно понять, что и те и другие просто хотят или вернуться домой, или остаться дома. Я очень хочу, чтобы мои родные вернулись в родной Кельбеджар или восстановили Агдам, но я так же не хочу, чтобы из НКР выгнали всех армян, это же их дом. Но благодаря тому, как работает пропаганда в обеих странах, люди совершенно дегуманизируют друг друга. Видел недавно особо удивившее меня мнение, что для армян эта война про людей, а для азербайджанцев — про земли. Это война про дом. Для всех. Пока обе стороны не начнут хотя бы пытаться понять, что хочет вторая, мира никакого не будет. Пока мы не придём к общей концепции мира, а будем орать о том, что земли наши, будут только ненависть, смерть и разрушение.
Мне всегда казалось, что азербайджанцы и армяне не такие уж и разные. Мы все лечим похмелье хашем, режемся в нарды 24/7, играем на одних и тех же музыкальных инструментах и танцуем яллы. За столетия совместного проживания на одной территории всё так перемешалось, что найти какие-то истоки уже невозможно. И тем более горько, что за последние тридцать лет мы стали врагами, которых помирить уже, кажется, невозможно.
Аршак Макичян
Экологический активист
Я родился в Ереване в 1994 году, но сейчас живу в Москве. Примерно в это же время закончилась война и моя семья переехала. Из-за войны в Армении сильно ухудшилось экономическое положение, а я был третьим ребёнком в семье. К тому же Советский Союз развалился. Моя семья не участвовала в военных действиях, но во время первой войны человека могли просто забрать с улицы, даже если у него были дети.
Сейчас происходит что-то страшное и необъяснимое. Ведь и без того множество кризисов. Я климатический активист и каждый день говорю, что если мы не начнём действовать, снижать выбросы и бороться с климатическими изменениями, то у нас не будет будущего. Очень странно, что в XXI веке совсем рядом люди друг друга убивают вместо того, чтобы объединяться и бороться с общими проблемами, ещё и во время пандемии. Очень сложно находить язык, которым можно говорить о войне. В Армении живут мои близкие люди, мои родственники — и этот конфликт касается их напрямую. Невозможно писать в соцсетях о том, что сейчас происходит, потому что моя жизнь продолжается, а для людей, которые живут там, она больше никогда не будет прежней. У каждой семьи есть близкие, которые умерли на этой войне.
Моя жизнь продолжается, а для людей, которые живут там, она больше никогда не будет прежней. У каждой семьи есть близкие, которые умерли на этой войне
Конфликт в холодном режиме длится уже больше двадцати лет. Раньше я часто ездил к родственникам, когда начинались перестрелки, все очень пугались. С этим страхом люди живут в стране постоянно. Очень бы хотелось, чтобы нашлись какие-то общие решения. И никому не пришлось бы бояться, что война вот-вот начнётся.
Лично я против войны, она мне кажется бессмысленной. Я не понимаю, как в XXI веке можно убивать друг друга из-за земель. Хочется, чтобы борьба шла не против других стран, а за свои права и свободы — внутри каждой страны есть куча проблем. В Армении только недавно произошла бархатная революция, и теперь там независимое правительство, в Азербайджане несколько десятилетий правит клан Алиевых, у оппозиции там нет никаких свобод, там огромное неравенство. Мне кажется, вместо того, чтобы воевать, мы должны сосредоточиться на внутренних проблемах. В обеих странах, как и в России, людей настраивают против внешних врагов. Только война там реальная.
Я живу в России всю жизнь и занимаюсь активизмом, но когда где-то публикуется моё интервью, кто-то в комментариях обязательно скажет: «Пускай он едет в свою Армению». Несмотря на то, что я борюсь за улучшение экологической ситуации в России. Не знаю, боты это или настоящие люди, но такого очень много. Я не могу отменить тот факт, что я родился в Армении, с детства говорю на двух языках, вырос немного в другой культуре. Я не считаю, что это то, чем нужно гордиться, или то, чего нужно стыдиться. Это просто факт. Не национальность определяет человека, а то, что он делает.
Лала Рустамова
Продюсер
Я родилась и выросла в Москве. Азербайджан — родина моего отца. Мы с ним несколько раз вместе ездили туда. Я люблю и уважаю азербайджанскую культуру, но вряд ли можно сказать, что я считаю себя азербайджанкой.
О конфликте между Арменией и Азербайджаном я узнала в детстве, когда мама мне рассказала, что все азербайджанцы и армяне не любят друг друга. В детстве мне показалось это непонятным, но достаточно скоро я убедилась, что так действительно и есть. У нас с папой было несколько случаев, когда нас отказывались обслуживать в армянских кафе, например. Я была очень удивлена, я не могла представить, что такое вообще возможно. Одна я с этим не сталкиваюсь, так как внешне не похожа на азербайджанку.
Конфликт в Карабахе длился очень долго, обострения происходят регулярно. Нынешний конфликт кажется мне очень тяжёлым, пути его мирного развития не видны. Сейчас особенно острый момент, поскольку народы поддерживают лидеров в желании воевать. Папа и все мои родственники поддерживают позицию правительства Азербайджана в желании получить контроль над Карабахом. Многие родители и старшие родственники моих друзей-армян поддерживают позицию армянского руководства. В обеих странах даже мирные жители настроены агрессивно.
Я не могу представить себе, что в XXI веке можно воевать и убивать мирных жителей. На днях были бомбардировки в городе Гянджа. Там живёт большая часть моих родственников. Это очень страшно — проснуться утром и не знать, живы ли твои родные. Причём Гянджа находится достаточно далеко от Карабаха, и это большой город. Закрытие границ не позволяет перевезти бабушку и семью дяди к папе в Москву в ближайшее время. Я уверена, что необходимо искать мирные пути решения конфликта, но не уверена, что это возможно в ближайшее время. Такие события, как обстрел мирных жителей, неважно с чьей стороны, — просто преступление.
Лиля Мурсалиева
журналистка
Я помню самолёт, в котором не было рядов с удобными сиденьями и стюардесс, которые спрашивают: «Вам рыбу или курицу?» Я помню звук, от которого закладывает уши. Люди, которые сидят вдоль стенки, лежат на полу и стоят в несколько рядов, держась за поручни, как в автобусе. Холодно, я на чьих-то тёплых пальто, рядом мама, которая держит моего брата-младенца, и мне совсем не страшно, потому что мама пахнет всё так же, как каждый вечер перед сном, — чем-то уютным, цветочным, сладким, спокойным. Возможно, всё было совсем не так? Этот сон мне часто снился — про бегство на военном самолёте из нашего прекрасного, увитого виноградом, огромного дома с белыми развевающимися занавесками и портретами предков на стенах в гостиной. Я помню даже лицо той старушки, которая плакала весь наш полёт, — она плакала и улыбалась мне, плакала, а потом ловила мой взгляд и улыбалась. Мне было три года, поэтому всё это казалось тогда весёлым приключением. Как в фильме «Жизнь прекрасна» — просто игра такая.
Теперь мне тридцать пять лет. Я уже старше, чем были мои родители, когда им пришлось бросить свои блестящие карьеры, прекрасные квартиры, круг общения, родных и (немножко патетики) ради любви начать всё с нуля.
Мне очень повезло, я никогда не чувствовала себя в чём-то обделённой. Даже когда у них было всё очень-очень сложно, им хватало любви и фантазий превратить нашу с братом жизнь в весёлую сказку. Не было кукол как у Тани Севастьяновой? Зато папа делал мне шалаш из одеял, а мама придумывала истории про медвежонка, которые я пересказывала своим пятилетним приятелям, и они ждали новых серий, как мы год назад — «Игру престолов». Родители смогли окружить нас такой стеной света и безопасности, что лет до тринадцати я даже и не знала, что где-то могут существовать люди, которые ненавидят друг друга просто за национальную принадлежность.
Этот сон мне часто снился — про бегство на военном самолёте из нашего увитого виноградом дома с белыми развевающимися занавесками и портретами на стенах в гостиной
В моём мире, в том кругу общения, который мои родители создали заново, просто не было людей, которые бы думали иначе. А может, были, но я их реально не замечала. Я только сейчас понимаю, как мне повезло. Сколько преимуществ было у меня при рождении, что это не я такая сама по себе, а мои изначальные условия. Мир принятия и любви.
Несколько недель я как будто собираюсь на ринг, немного пружинящее ощущение полной готовности к любому аду — я не знаю, к чему я готова. Я так бегу от страха. Я волнуюсь за своих родных. Я волнуюсь просто за всех включённых в это людей. Кого мне ненавидеть? Политиков? Но с какого времени? За кого мне воевать? Возможности ксенофобии я лишена априори, самим фактом рождения.
Остаётся ненавидеть войну. Война — это манипуляция, морок. Мне непонятно, почему она овеяна какой-то святостью, неприкосновенным ореолом. Почему у войны столько преклонения. Как можно убивать друг друга за кусок земли. Ненавидеть своих друзей из-за того, что сделали другие люди. Война и ксенофобия — это же олдскул.
Мне много раз говорили, что я так думаю, потому что у меня нет родины, но у меня она есть. Моя родина — это моя жизнь. Моя мама — полуармянка–полуеврейка, папа — азербайджанец. Я живу, потому что два человека наплевали на дурацкие стереотипы и возможную ксенофобию и родили меня.
