Хороший вопрос«У меня не было страха наготы»: Натурщицы
о своей работе и восприятии тела

Дело Юлии Цветковой — одно из самых громких последнего времени. На художницу и активистку завели уже три дела, в одном из них её обвинили в «распространении порнографии» — поводом стала публикация картинок в паблике «Монологи вагины», которой женщина хотела привлечь внимание к стигматизации женского тела.

Мы поговорили о том, как тело воспринимают в контексте искусства, с тремя женщинами, которые работали натурщицами. Они рассказали, каким был для них этот опыт, как он изменил их восприятие себя и собственного тела и что они думают о ситуациях, когда изображение женского тела считают «порнографией».

  Мне было двадцать лет, я училась в музыкальном колледже, и у меня были страшные панические атаки. Я боялась выходить из дома. Никто не знал, что со мной, я думала, что умираю или схожу с ума. Я медленно угасала, боялась, что закрыв глаза, больше их никогда не открою. Полгода практически не вставала с постели. Я не могла петь, не могла учиться, не могла читать, боялась оставаться одна. Только через несколько лет я случайно увидела в интернете статью, описывающую панические атаки, и поняла, что именно тогда происходило со мной. Однажды мне позвонила подруга и сказала, что ищет натурщиц. Позировать было моей давней мечтой. Ещё я хотела вырваться из того, что со мной происходило, — и согласилась.

У меня никогда не было страха наготы. Мама говорила мне, что нет ничего прекраснее человеческого тела. В доме, где я родилась, на полке рядом с моей кроватью стояла мамина книга по истории искусства с иллюстрациями из Эрмитажа. На обложке был фрагмент картины Никола Пуссена «Пейзаж с Полифемом». Это была одна из первых книг, которые мне прочли. Я часами рассматривала иллюстрации и просила родителей почитать мне описание картин и скульптур. Это была моя любимая книга детства, я до сих пор помню запах её страниц. Поэтому с ранних лет изображение обнажённого тела было для меня квинтэссенцией прекрасного.

Моё ощущение прекрасного сформировали живопись и скульптура. Я с восьми лет стала посещать лектории Пушкинского музея и Третьяковской галереи. Каждое второе воскресенье месяца я проходила мимо «Вирсавии» Брюллова, каждое третье — мимо «Форнарины» Джулио Романо. Мама восхищалась Давидом, а я — Венерой. По телевизору показывали высоких моделей с длиннющими ногами, но моим идеалом были греческие богини. Я помню, как увидела «Девочку в маковом венке» Кипренского. Я представляла, как он пишет маленькую Мариуччу в мастерской в Риме, и мечтала, что когда вырасту, мой портрет тоже напишет какой-нибудь художник.

Первый раз я позировала для набросков. Это была большая светлая мастерская в центре Москвы, заполненная мольбертами. На наброски пришли человек семь. Мы очень мило болтали, я рассказывала про себя, мы много шутили во время сеанса. Мне делали миллион комплиментов. Не было никакой неловкости — ни с моей стороны, ни со стороны художников. Обнажённая натура была частью процесса, я была частью искусства. Они говорили друг другу: «Посмотри, как падает свет на её бёдра», или «Видишь, какая плавная линия руки и плеча», или «У неё настоящая греческая пропорция, посмотри на соотношение длины ног к телу». И это было не любование, а скорее техническая задача, которую они должны были исполнить на бумаге.

Во время перерывов мне наливали чай, спрашивали, не мёрзну ли я, покупали печенье и фрукты. Все всегда были очень вежливыми, и я ни разу не попала в некомфортную ситуацию. Я чувствовала себя одновременно богиней и обычным человеком. Моя нагота была чем-то простым, лёгким и прекрасным — непередаваемый опыт.

Я работала два-три раза в неделю по три часа с перерывами у разных художников и скульпторов в течение трёх лет. Я позировала для студентов, мастеров и любителей. Панические атаки прошли почти сразу после того, как я начала работать натурщицей. Я чувствовала полное принятие себя и своего тела. Несколько работ, для которых я позировала, участвовали в выставках. Было очень приятно видеть себя на холсте и в эскизах. У меня дома и сейчас висят несколько эскизов к портретам, которые мне дарили после сеансов.

Ничего общего с эротикой или тем более порнографией это не имело и иметь не могло. Ни я, ни рисовавшие меня художники никоим образом не воспринимали красоту и даже сексуальность моего тела, перенесённые на бумагу или холст, как что-то непристойное.

Обнажённая натура была лейтмотивом искусства во все времена. Изображение фаллоса или вульвы было сакральным для многих древних религий. Наши города полны галерей и музеев. Как могут «развращать» Рубенс, Роден, Микеланджело или Шиле? Гойя написал знаменитую «Маху обнажённую», которая была скрыта за «Махой одетой» и открывалась зрителям с помощью специального механизма: в это время в Испании бушевала святая инквизиция. Сейчас в галерее Прадо в Мадриде картины выставляются рядом. Мне кажется абсурдным, что кого-то сейчас могут судить за изображение человеческого тела. Очень хочется верить, что наше общество движется в сторону прогресса, а не регресса.

В прошлом году я пела в постановке современной оперы «Il giudizio di Paride» («Выбор Париса») маэстро Марчелло Панни в театре Palladium в Риме. Я была голосом трёх богинь, которые, по задумке автора, должны были предстать перед зрителями обнажёнными. Это был замечательный спектакль, и я получила огромное удовольствие от участия в нём. Я считаю, что обнажённые актёры не всегда уместны в театральных постановках. Но те спектакли, в которых обнажённая натура передаёт задумку постановщика, мне очень нравятся. Я с большим удовольствием смотрю их и сама готова в них участвовать.

Искусство на протяжении веков ломало барьеры и стереотипы. Оно способно решать социальные и политические проблемы — именно поэтому нам так нужна свобода самовыражения.

  Я выросла в семье художников, среди набросков, холстов и, конечно же, книг об искусстве, полных изображений обнажённых фигур. Через эту призму у меня сложилось очень простое и в чём-то циничное отношение к человеческому телу. Я воспринимала его так же, как любой другой визуальный объект: сочетание линий, объёмов, теней. Мне с детства было не слишком понятно, почему многие явления, связанные с телом, сакрализуются, почему кто-то может стесняться собственной наготы или отрицать право на наготу другого. Также было неясно, почему в XXI веке какие-то темы остаются табуированными, словно мы всё ещё существуем в рамках викторианской морали. И почему в принципе тело — особенно женское! — может быть «моральным» или «аморальным».

Впоследствии, занявшись философией и культурной антропологией, я увидела, как различаются представления о телесности и связанные с ней нормы в разные эпохи и в разных культурах. Наблюдая такую пёструю мультинациональную картину, читая работы Малиновского, Мэри Дуглас, Мишеля Фуко, я убеждалась, что наши оценки телесного социально сконструированы и часто служат инструментом для разнообразных идеологий. Конечно же, без сакрализации сексуальности и телесности трудно представить себе европейскую культуру, литературу, музыку и кинематограф. Обнажённое тело в нашей культуре — сообщение, а не отсутствие сообщения: оно всегда обнажено для чего-то, это всегда вызов, событие. И хотя нам сложно аннулировать это многовековое наслоение коннотаций, я уверена, что более свободный и ироничный взгляд на человеческое тело способен сделать общество и отношения внутри него более здоровыми.

Первые погружения в исследования совпали во времени с опытом позирования. Я работала натурщицей несколько лет, позировала множеству московских художников. Их отношение к обнажённой натуре было близко моему. Я чувствовала себя абсолютно естественно, застыв раздетой посреди комнаты, полной одетых людей, потому что я не чувствовала между нами разницы. Можно предположить, что я сознательно блокировала чувствительность к властной диспозиции «смотрящий — рассматриваемый», «субъект — объект», «активный — пассивный». Но подобное было бы невозможно в обществе нехудожников. Ещё опыт позирования был своего рода акцией, демонстрацией, что обнажённый человек — такой же человек. Он не «священный сосуд», не тайна, не предмет роскоши, не объект желания, а такой же правовой субъект, сосед, налогоплательщик, пациент, профессионал. Он может обсуждать новости, пить чай, глупо шутить.

За несколько лет я успела попозировать в самых разных форматах: для абитуриентов, набивающих руку в академическом рисунке, коммерческих проектов, творческих экспериментов. И всюду я встречала спокойный, профессиональный взгляд на обнажённое тело. Парадоксальным образом взгляд художника деконструировал объективирующий взгляд на тело, столь распространённый в массовой культуре. Искусство освобождало тело — и моё, женское, особенно — от вечного противоречивого «радуй глаз / не привлекай слишком много внимания».

Меня воодушевляла мысль, что ты косвенно участвуешь в создании работ, присутствуешь в пространстве мастерской в святой момент создания произведения. Я с теплом вспоминаю ощущение «сейчас творится что-то важное, настоящее», походы во вгиковскую столовую в перерывах, музыку, которую мы слушали во время сеансов, дискуссии, нагромождение работ в студиях и даже сильнейшее головокружение от необходимости долго находиться без движения. Всё это было важным опытом — освобождающим, вселяющим ощущение братства всех людей.

  В тринадцать лет у меня выросла грудь четвёртого размера и неожиданно (при талии сантиметров семьдесят) стали сильно выдаваться бёдра (около ста двадцати сантиметров). Я бы и не заметила, потому что в этом возрасте особо не акцентировала внимание на своём теле, а бонус в виде классных сисек в момент выдавливания прыщей как-то сильно перетягивал внимание на себя. Но однажды мальчик на перемене в школе, указывая пальцем на меня, громко прокричал на весь коридор: «Ни фига себе у Потишной жопа огромная! Видали?» Ну и дальше пошло-поехало. Пьяный папа, выкрикивающий в компании своих друзей: «Гляньте! У Дашки верх одного человека, а низ — другого!» Постоянные насмешки окружения: «В эти качели ты вряд ли поместишься…» Долгие застёгивания свежепостиранных джинсов и так далее.

Казалось бы: традиционно женственная фигура (100-70-120), с изящными щиколотками, запястьями и ключицами. Какие проблемы? А проблемы были серьёзные — вспомните моду 2000-х на джинсы, трусы и купальники с заниженной талией. Думаю, всё это визуально разрубало мою фигуру на части. Потом я нашла для себя свой стиль, его даже называли «стилем Потишной» — это огромные юбки, «бабушкины» платья, резиновые сапоги, яркие колготки, огромные очки и куча бус. Я научилась смеяться над собой, и окружение также подстроилось под это моё отношение. В десятом классе мне подарили на Новый год книжку «Краткая история попы», и я стала ощущать пиетет по отношению к этому выдающемуся объекту. Но всё равно чувствовала, что проблема всё-таки есть.

Я заинтересовалась искусством, и знакомая рассказала мне, что в Питере она позировала художникам обнажённой. Для меня это был вызов и опять же возможность заработать какие-то деньги. Когда я в первый раз пришла в Строгановку и увидела студентов сорок, я застыла в проходе. Вокруг был какой-то дикий ажиотаж, и, раздеваясь за ширмой, я поняла, что просто не могу снять трусы. Хотя в тот момент я уже сбросила килограммов десять, всё равно испытывала оглушающее чувство стыда. Я попросила позировать в трусах, сославшись на внезапные месячные, и мне пошли навстречу.

После этого преподаватель кружка пригласил меня позировать частно, в мастерскую для двух художников. Это тоже было ужасно волнующе, но с каждым разом я всё больше раскрепощалась. Я видела их взгляд по отношению ко мне — не как к сексуальному объекту, а как к объекту искусства. Они воспевали мою фигуру, мои линии тела, мой животик — сколько бы я ни качала пресс, он всегда выделяется небольшим пирогом. Я стала ещё больше увлекаться живописью, вдохновлялась набросками известных художников, работами фотографов в жанре ню. Каждый раз придумывала что-нибудь новенькое: яркие детали, образы, ретробельё, колготки в сетку на голое тело. Я ощущала себя красивой и важной. Когда я позировала, мы всегда говорили о чём-то серьёзном, и это было в некотором смысле очень похоже на психотерапию.

Я стала приводить подружек позировать со мной, и всем это очень помогло, это стало способом принять себя и понять свою красоту и индивидуальность. Один из художников всегда рисовал меня килограммов на тридцать больше — оказывается, в тот момент он фанател от моделей с такой фигурой. Я предложила позировать подруге с пышными формами, которая всегда испытывала дискомфорт на этот счёт. Я так радовалась их творческому процессу.

Меня не возбуждает просто обнажённое тело, я вижу в нём лишь красоту и индивидуальность. Не в каждом, конечно, — это зависит от самого человека. Но мне всегда было интересно фотографировать обнажённую натуру — под красивым углом, светом, здесь и сейчас. Я ещё ни разу не использовала обнажённую натуру в постановках, но до сих пор использую позирование как тренинг на раскрепощение и отправляю своих актрис и актёров испытать этот опыт (по желанию, конечно). И я вижу результат.

Тело — это не стыдно. Тело — это мы. Тело — это красиво. Я считаю, что когда общество перестанет считать обнажённое тело чем-то запрещённым, художники перестанут использовать его как инструмент провокации. В своей дочке я также стараюсь воспитывать это отношение. Да, она с малых лет знает, как выглядят тела людей под одеждой. Это не значит, что её отец или ещё какие-то люди могут расхаживать перед ней обнажёнными, — есть этика. Но могу точно сказать, что у неё не было этого опыта странных историй из детского сада или школы «покажи писю». Она знает, что есть интимные части тела, и это её сакральное. И именно она решает, как ими распоряжаться.

ФОТОГРАФИИ: 1 - Вячеслав Деревянко, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 - Дмитрий Горелышев