Хороший вопрос«Родителям назло»: Истории пар
из конфликтующих стран

Я родился в ноябре 1945 года на ферме в небольшой немецкой деревушке неподалёку от города Бремерфёрде. Хозяином фермы был мой дедушка. Когда я был ребёнком, я спрашивал маму про отца, но она никогда не отвечала. Правду я узнал, когда мне исполнилось двадцать три года. Наверное, мама посчитала, что как взрослому мне будет проще её понять.

Я узнал, что мой отец был советским пленным. Они познакомились на ферме деда, куда его отправили работать из лагеря в Зандбостеле. За годы войны через этот лагерь прошло около трёхсот тысяч военнопленных, гражданских лиц и военнослужащих. Вермахт отказал советским солдатам в защите международным правом, поэтому тысячи из них умерли от истощения и болезней. Мамин рассказ был очень скупым, каждое слово давалось ей трудно. Она описала моего отца — «молодой, стройный, высокий, симпатичный и очень дружелюбный». Больше мы к этой теме не возвращались.

Во время войны немцев, которые завели романы с советскими людьми, и особенно тех, у кого появились совместные дети, жестоко наказывали. Мужчин расстреливали, а женщин отправляли в лагеря и тюрьмы. О моём отце знала только сестра моей мамы — однажды она увидела их вместе. Но она понимала, чем это грозит, и никому ничего не рассказала. Маме тяжело было жить с этой тайной. Ей было страшно, что её отвергнет окружение.

Помню, сначала меня пронзило чувство стыда. Я помнил рассказы, которые слышал ребёнком. Через нашу деревню проходило множество немцев, бежавших с территории бывшей Восточной Пруссии, и все они рассказывали о советских солдатах, которые разрушали дома мирных жителей, убивали, насиловали женщин. Ребёнком я не знал о зверствах со стороны немцев, правду обнаружил чуть позже.

Шли годы. В тридцать лет я женился, у нас родились дети. Я всегда буду благодарен жене и дочери Анне-Лене за то, что они подтолкнули меня найти отца. Они обе совсем не такие, как я, — им важно знать правду. В школе у дочери начался обмен учеников между Россией и Германией. Анна-Лена поехала в Ижевск, и я решил присоединиться к ней. В этой поездке мы встретились с жителями удмуртской деревни Старая Молния, слушали песни пожилых женщин, и одна из них меня приобняла. И тогда во мне что-то шевельнулось: «Герд, где-то здесь, в России живёт твоя бабушка. Наверняка ей бы тоже хотелось знать, что у неё есть внук».

Не понадобилось никаких тестов, чтобы семья поверила, что я сын Анатолия.
Меня сразу приняли как родного, сказали, что я вылитый отец

Я решил найти российских родственников. Эта идея очень напугала маму. Я постарался успокоить её и объяснил, что теперь совсем другое время и камня в неё никто не бросит. Мама рассказала об отце чуть больше: его звали Анатолий, в 1945-м ему было около двадцати трёх лет, о его смерти ей сообщил охранник лагеря. Она запомнила этот день — 15 марта. В тот момент мама ещё не знала, что беременна, — выходит, что и отец мой отец умер, не зная, что у него будет сын. С этими сведениями я позвонил в Зандбостель, где находился лагерь военнопленных. К поиску подключились сотрудники мемориальных фондов Дрездена и Ганновера.

Семь лет я не получал никаких сведений. В 2009 году, в очередной раз получив «о вашем отце ничего неизвестно», я пошёл в дрезденский архив и попросил показать мне всех погибших военнопленных Зандбостеля за март 1945 года. В этом списке оказался только один Анатолий 1904 года рождения, моим отцом он быть не мог. Я решил проверить картотеку за февраль — вдруг отец умер раньше, а мама об этом узнала не сразу. Открыв документы за 28 февраля, я увидел имя Анатолия Покровского. Год рождения — 1921, значит, весной 1945 года ему было двадцать четыре. Рядом — розовая лазаретная карточка отца. По рассказам матери я знал, что он умер в госпитале. От руки на карточке приписка «Хаазель» — это деревня, в которой я родился. Я нашёл его!

Я отправил сведения российскому товарищу, с которым познакомился в начале 2000-х. Он тоже был советским военнопленным и был в лазарете при лагере. В ноябре 2009 года раздался телефонный звонок: «Герд, я нашёл сестру твоего отца! Её зовут Инна, она живёт в деревне в Пензенской области».

Через несколько месяцев я с дочками полетел на встречу с семьёй в России. Мы приехали в дом моей тёти. Я познакомился с ней, с дядей, с двоюродной сестрой Еленой и братом Алексеем. Не понадобилось никаких тестов, чтобы семья поверила, что я сын Анатолия. Меня сразу приняли как родного, сказали, что я вылитый отец.

Папина сестра Инна рассказала, что в 1941 году от Анатолия пришла последняя весточка — тогда он был ещё в России. Потом долгие годы они пытались его найти, но не было никаких сведений. Я рассказал, что отца взяли в плен ещё в 1941 году, что четыре года он провёл в немецком лагере и умер от тяжёлой болезни в 1945 году. Папина сестра сказала, что запомнила его как человека с добрым и чутким сердцем.

Вскоре одна из моих дочерей для бабушки сделала альбом с фотографиями Анатолия. Та изменилась в лице, обняла мою дочь и сказала: «Как хорошо ты сделала». А когда мой сын, скептик по натуре, стал сомневаться и говорить: «Ну, кто знает, доказательств нет. Ты уверена, что это дедушка?» — мама положила руку на альбом и сказала: «Это он».

Меня зовут Им Чжу Ён, я южнокореянка. Так вышло, что мой муж — представитель народа, с которым мою родную страну связывают долгие годы вражды и противостояния. Он северокореец. Мой муж Джозеф бежал из Северной Кореи в Китай в 1999 году, четыре года спустя попросил убежища у Южной Кореи. Когда мы познакомились, Джозеф обосновался в Сеуле, открыл собственное кафе, куда помогал устроиться таким же перебежчикам из Северной Кореи.

Познакомились мы случайно. Я работала в банке, занималась рабочими делами и посреди хаоса рабочего дня в коридоре встретилась взглядами с Джозефом. Джозеф говорит, что тогда сразу что-то почувствовал — и ещё что никогда и представить себе не мог, что заинтересует южнокореянку. Потом мы с Джозефом встретились, разговорились. Он рано потерял отца, и я тоже — это нас сразу как-то сблизило. Через три дня мы начали встречаться.

Вообще браки между южнокорейскими мужчинами и северокорейскими женщинами становятся всё более частыми. Существует множество брачных агентств в этой сфере, они специально находят северокорейских невест для южнокорейских мужчин. Это такая социальная миссия — помочь женщинам, пережившим эмоциональное потрясение на родине, обрести семью в новой стране. А вот союз южнокорейской девушки и северокорейского мужчины — это совсем другое.

Когда мои друзья узнали о романе с Джозефом, они меня долго отговаривали: «Посмотри, сколько вокруг наших! Зачем тебе северокорейский перебежчик?» Но я полюбила Джозефа и очень хотела создать семью именно с ним. Мои родители тоже очень переживали — из-за того, что подумают друзья, знакомые, окружающие. Всё-таки слишком много стереотипов остаётся, и они давят на старшее поколение. Но сейчас они видят, как мы живём, — и теперь они спокойны. Со временем они сами поняли, что куда важнее, какой мой муж человек, а не что о нём думают окружающие.

Джозеф — прекрасный человек. Он очень любит меня, нашего ребёнка, семья для него — это главное. Он отличный лидер. Его обожают сотрудники: он создал несколько кафе, где работают люди, бежавшие из Северной Кореи. Для него очень важно помогать соотечественникам, ему бы хотелось, чтобы многие из них могли жить достойной жизнью и иметь хорошую работу.

В Южной Корее одни верят, что мы представители одной нации и когда-то должны воссоединиться, а другие очень негативно относятся к этой идее, потому что считают, что это станет для нашей страны обузой и нам будет тяжелее жить. Я думаю, главная причина негативного отношения в том, что уровень образования у людей из Северной Кореи гораздо ниже, и в целом воспринимают их здесь как аутсайдеров. Но это всё стереотипы, при личном общении ты видишь, что мы действительно представители одной нации. Люди из Северной Кореи могут показаться холодными, строгими, считающими главным в жизни работу, но внутри они очень радушные и в чём-то даже наивные. Вместо того, чтобы мыслить стереотипами, мне бы хотелось, чтобы все увидели, что даже если между нами есть культурные различия, мы все люди. Обе Кореи сейчас формально находятся в состоянии войны, но это не помешало нам с Джозефом увидеть друг в друге не представителей враждующих народов, а похожих людей и полюбить друг друга.

Недавно мы отмечали нашу помолвку. Этот день мы запомнили на всю жизнь. Мы провели его на границе между двумя Кореями и повесили цветную ленту на колючую проволоку, разделяющую государства. Эта лента — символ надежды на мир и воссоединение.

Я сын армянки и азербайджанца, этот факт моего рождения многим кажется удивительным. Моя мама Рануш родилась в Баку, в семье чистокровных армян. Ещё до карабахской войны между нашими народами на протяжении многих лет была нескрываемая вражда даже на бытовом уровне. Армянам в Баку приходилось особенно трудно, потому что они были национальным меньшинством. Множество поколений моей семьи родились и всю жизнь прожили в Азербайджане. Гордость за свою кровь и в то же время антипатия к азербайджанцам стали частью семейного гена.

Это передалось и моей матери. Её с детства воспитывали в ощущении исключительности армян. Это чувство подпитывалось унижениями, которые ей, как молодой красивой девушке, приходилось терпеть от местных азербайджанцев. Но мама моя была не из робкого десятка и в обиду себя никогда не давала. Родители мамы рассказывали, как после похода на рынок она возвращалась домой в ссадинах и синяках. Азербайджанские торговцы могли её обвесить (или ей так тогда казалось), а иногда приставали к ней, пытались пощупать (молодые армянские девушки, которые в те годы жили в Баку, часто проходили через домогательства). И мама с кулаками бросалась на обидчиков.

Когда маме исполнилось двадцать, она устроилась товароведом в «Детский мир». Мой отец, Руслан, был директором этого магазина. Родители проводили много времени на работе. И впервые мама поняла, что неравнодушна к нему, когда почувствовала укол ревности, увидев, сколько девушек вокруг него вьётся. Папа ухаживал красиво, как настоящий кавказский мужчина, оказывал знаки внимания. Но главное было не это: «Я увидела в нём человека и забыла про его национальность».

Родители влюбились друг в друга. Дед, мамин папа, был не то что против — он был в ярости. Но влюблённым было всё равно. Вскоре мама забеременела моей старшей сестрой. Дед с бабушкой не готовы были принять ребёнка и не могли смириться, что мама может выйти замуж за врага. И тогда мама сбежала из дома. Родители стали жить в квартире папиной сестры. Его родня очень тепло приняла маму без оглядки на национальность. Но мама много натерпелась: упрёки, осуждение. Не только за то, что связалась с азербайджанцем, но и потому, что вступила в постыдную внебрачную связь. Родить ребёнка на Кавказа вне брака было страшным позором для рода.

Родители влюбились друг в друга.
Дед, мамин папа, был не то что против —
он был в ярости. Но влюблённым было всё равно

После рождения ребёнка контакт постепенно стал налаживаться. Примирителем сторон была бабушка Зарифа: сначала она пришла поговорить в дом к родителям мамы, потом их пригласили в наш дом познакомить с внучкой. Родители мамы стали общаться с моим папой, но дед, мамин отец, долго не мог её простить. У него пять дочерей, и мама была его любимицей и надеждой. Её выбор и бегство он воспринял как предательство.

В конце 80-х отца посадили в тюрьму за экономическое преступление. Все эти годы, пока он сидел, мама не хотела уезжать из Азербайджана. Ей было важно видеться с ним и поддерживать его. С распадом СССР вернувшиеся азербайджанцы устраивали погромы местным армянам, было очень много убийств на национальной почве. Говорят, то же самое происходило и в Армении по отношению к азербайджанцам. Помню, как мы с мамой прятались в шкафу: к нам стучались в дверь и мы боялись, что нас убьют. Мама дождалась амнистии отца. Когда он вышел, то принял решение уезжать из Азербайджана ради безопасности. К этому времени родственники мамы как раз переехали в Москву, и мамины сёстры тоже уговаривали её переехать. И родители сделали это.

Внешне конфликт между семьями, казалось бы, был улажен, но отца так и не приняли в семью. Он всегда слышал упрёки от маминых родственников. Если у него что-то не получалось (отец пытался заниматься бизнесом), ему говорили: «Это потому что ты азербайджанец». Так отец и прожил всю жизнь, оторванный от родных. Очень скучал по ним, но вернуться не мог из-за мамы. Мама однажды совершила подвиг ради него, оставшись в Азербайджане, ту же жертву потом принёс и отец.

Моя мама всегда чувствовала нескрываемое пренебрежение к отцу и очень от этого страдала. Последние годы жизни отца были очень трудными. С бизнесом дела были совсем плохи, денег не было. Когда в Баку умерла его сестра, денег не было даже на билеты, и отец не смог прилететь на похороны. Он страшно скучал и горевал. Я думаю, эти беды, одиночество, неприязнь со стороны родственников мамы сильно его подкосили. Прошлой весной он ушёл из жизни. На похоронах мамины родственники ни слезинки не проронили — это очень бросалось в глаза. Да и после смерти они повторяли, что все его неудачи были от того, что он не армянской крови. Но я хорошо запомнил мамины слова: «Если вы не уважали моего мужа, то хотя бы уважайте моё горе».

 В 2014 году я работал в журнале Forbes и сразу после крымских событий поехал в Днепропетровск готовить материал про родину украинских олигархов. Одним из героев статьи был местный миллионер Руслан Шостак, владелец двух розничных сетей. Его пресс-секретарь очень просила, просто умоляла отправить ей вопросы, сославшись на то, что у неё была очень требовательная начальница — просто зверь. Пришлось спасать её и отправить ей эти вопросы. В итоге на интервью я сразу познакомился со «зверем», который оказался очень милым и ласковым. «Зверя» звали Катя Огуряева, и она работала директором по маркетингу. Чтобы всё проконтролировать, она не отпускала меня ни на секунду, мы целый час общались про Донецк, откуда она приехала, а потом сидели вместе, пока я задавал вопросы Шостаку.

В тот же день я вернулся в Москву и сразу попал в передрягу: заступился в баре за девушку — к ней с парнем стали цепляться какие-то скинхеды и угрожать. Я не мог спокойно на это смотреть и в итоге сам получил — оказался в больнице с сотрясением мозга и разбитым лицом. Катя восприняла это как-то очень близко к сердцу и прониклась ко мне сочувствием. Наша рабочая переписка неожиданно перешла в личную. Через месяц она прилетела в Москву уже ко мне. К тому времени казалось, что мы давно знаем друг друга. Катя буквально в первый день согласилась сесть со мной на мотоцикл, а ещё через пару дней мы уже мчали на нём в Киев. Наши отношения развивались стремительно. Несмотря на расстояние, мы часто виделись. У нас с ней очень много общего, и, что важно, общие ценности. И позиции по присоединению Крыма и войне на юго-востоке Украины, конечно, тоже совпали.

Поначалу в таких отношений много романтики. Мы чувствовали себя Монтекки и Капулетти. Мы будем вместе родителям назло! Нам пофиг, что между нашими странами война. Ведь мы любим друг друга! Но потом пришла реальность. Сначала запретили полёты между Россией и Украиной. Это всё очень усложнило, но мы находили способы видеться. А летом 2015 года мне поставили запрет на въезд в Украину на три года. Украинским властям не понравилось, что я ездил в командировку в Крым и оттуда поехал в Одессу. Это был тупик. Единственной опцией было, чтобы Катя всё бросила и переехала в Москву. Но в Украине у неё была карьера на взлёте, а в России перспективы были туманными.

Поэтому мы вынужденно отдалились друг от друга, но не потеряли контакт. Через год она прилетела в командировку в Москву. Мы встретились, и я в ней узнал родного человека, которого мне так не хватало. Я был в кризисной ситуации, у меня тогда как раз посадили брата, подкинув ему наркотики. На новогодние каникулы мы были уже вместе в Азербайджане, а потом судьбу за нас решил наш сын. Стало ясно, что делать. Кате в любом случае надо было уходить с работы, чтобы заботиться о Ванечке.

Так Катя переехала в Москву. Поскольку в Украине она довольна известна в секторе ретейла, ей сыпались предложения по работе — в отличие от России, где мы никак не могли получить даже вид на жительство. Мы так и не дождались, потому что однажды из Украины пришёл оффер, о котором она и мечтать не могла. Я знаю, что для Кати очень важно развиваться в профессии, и теперь уже не она, а я принял решение всё бросить и переехать в Киев.

Что греха таить, для меня как для человека, который очень любит Москву и которому важно быть успешным, это была, конечно, жертва. Я уходил с любимой работы и уезжал из родной страны. Но я понимал, что без работы не останусь. Мне повезло, что в украинском Reuters как раз искали журналиста-расследователя.

В российской журналистике у меня есть репутация, имя, а в Украине меня никто не знает. Встретили меня здесь, мягко скажем, не очень дружелюбно. Когда я написал пост в фейсбуке, что переезжаю работать в Киев, на меня обрушились тонны негатива.

Мне было обидно: в Москве я столько лет был «пятой колонной» — поддерживал Украину, выступал против присоединения Крыма, ходил на митинги против войны на юго-востоке. Мне припомнили, что я был в Крыму, после чего получил запрет на въезд в Украину. Какие-то активисты даже отправляли письма в СБУ с требованиями продлить мне запрет на въезд, чтобы я не смог переехать.

Но сейчас всё уже устаканилось. В Украине риторика властей постепенно меняется, а с ней и общая атмосфера в обществе стала менее воинственной. Как-то меня пригласили на мероприятие в президентскую администрацию, и охранник при входе попросил паспорт. Увидев, что я из России, улыбнулся и спросил: «Ну и как вы себя здесь ощущаете?» Я тоже улыбнулся: «Нормально, моя жена — украинка». Но он ко мне отнёсся скорее сочувственно, чем агрессивно.

А в работе в украинском медиа я нашёл новый интерес и новые вызовы. Коллеги из качественных украинских изданий меня теперь узнают. Иногда, правда, называют русским шпионом — в шутку, конечно.

ФОТОГРАФИИ: dohee — stock.adobe.com (1, 2)