Хороший вопрос«Страшно, больно, несправедливо»: Женщины о том, почему они всё бросили и стали юристами

 Семь лет назад у меня была работа мечты — редактор в тревел-журнале. Параллельно я ходила на процесс по «болотному делу», что-то писала о нём, по процессуальным вопросам консультировалась с коллегой, которая, наоборот, пришла в глянец из адвокатуры. И так я её достала своими вопросами, что однажды она в сердцах сказала: «Ну что ты всё спрашиваешь? Пошла бы уже поучилась!» Идея мне понравилась, но непонятно было, где взять время и деньги. И тут как на заказ решили прикрыть наш журнал — команду разогнали, парашюта хватило на бакалавриат и ещё даже на магистратуру осталось, благо доллар скакнул.

Я устроилась сразу на две работы: одну для денег, а вторую — опять работу мечты, в «Такие дела». Но ни там ни там не надо было ходить в офис. Каждый вечер я бегала учиться, а ночами сидела за учебниками. Выбирала я между МГЮА и МГУ, у Вышки второе высшее юридическое появилось, к сожалению, только на следующий год. Выбрала МГЮА — там ещё тогда не повесили памятную доску Сталина. Тех, кто получает второе высшее, учат так себе — воспринимают как людей, которые пришли покупать корочки. Среди таких студентов много исполняющих обязанности помощников судей, которым нужно подтверждение о высшем юридическом, чтобы убрать приставку «и. о.», а потом и судьёй стать. Поэтому на пары часто ставят худших преподавателей, да и атмосфера совковая. Тем не менее если очень постараться, то и там можно выучиться. В магистратуру я пошла в Вышку. К ней тоже есть претензии, но, конечно, всё значительно бодрее, и там отличные студенты. Это ещё одно, зачем стоит ходить учиться во взрослом возрасте: прикольно пообщаться изнутри почти с ровесниками своего ребёнка. В первый год магистратуры у меня была примерно треть бессмысленных курсов, но в этом году — практически все, поэтому я решила не продолжать. Времени и денег было жалко, а дипломами я могу уже стены обклеивать.

Получив диплом, я долго ходила по разным адвокатским конторам. По своей первой редакторско-журналистской профессии мне ни разу не приходилось посылать резюме и собеседоваться, хотя работу я меняла раз в два-три года. В адвокатских конторах я изображала юношеский энтузиазм: «Я на всё готова, и кофе варить, и в СИЗО очередь занимать, только возьмите меня помощником адвоката». На что мне резонно отвечали: «Вы-то, может, и готовы, но у нас большинство адвокатов младше вас, они просто не смогут вас гонять так, как обычно гоняют помощников».

Но всё-таки нашлось место, где так впечатлились моим нетривиальным резюме (а кроме тревел-журнала я пятнадцать лет проработала в глянце — в Vogue, Elle, «Снобе»), что даже не посмотрели в графу «дата рождения». В итоге я оказалась юристом на очередной работе мечты — в программе ЕСПЧ в правозащитном центре «Мемориал». Теперь я занимаюсь подачей жалоб на пытки, похищения, убийства — после четырёх лет в «Таких делах» эта работа даже не кажется мне депрессивной. С тех пор как я получила право представляться «юристом из „Мемориала“» («младший» я обычно опускаю), новые коллеги стали принимать меня всерьёз. Хотя, конечно, комплекс самозванца никуда не делся, но он меня и в прошлой профессии двадцать лет преследовал.

Одновременно начались протесты и митинги, и если раньше я волонтёрила в «ОВД-Инфо» от случая к случаю, то в этот раз практически поселилась в судах (и нашла там своё счастье). Митинговые процессы довольно фрустрирующие, потому что от тебя мало что зависит, ты оказываешь скорее психологическую поддержку задержанным. Ну, и в присутствии юриста судья ведёт себя приличнее, и работаешь ты на перспективу Европейского суда. Хотя однажды мне даже удалось скостить подзащитному срок ареста с десяти до трёх суток, чем я горжусь неимоверно, но это всё же исключение.

Учиться мне понравилось. Экзамены сдавать ненавижу и не умею, но теперь их становится всё меньше. А вот сам процесс учёбы вштыривает. Поэтому я решила, что каждые двадцать лет буду получать новое образование. Пока у меня есть ещё пятнадцать лет, чтобы новой профессией заработать на следующий учебный цикл. В шестьдесят пойду учиться на психолога. В восемьдесят — на искусствоведа. Как раз тогда современное искусство перестанет быть современным и, может, мне объяснят, что это было. А я буду такой сухонькой старушонкой с трясущейся седой башкой шокировать молодых профессоров: «Э, милай, вот я помню, когда „Гараж“ открывали…» или «Мне Ян Фабр в интервью говорил…», а они будут смотреть на меня как на живого динозавра.

 В 2014 году мою подругу избил сожитель. Бил ногами по животу, в тот момент она была на восьмом месяце беременности. Тогда я организовала в Москве круглый стол, посвящённый теме домашнего насилия, — и узнала, что в России нет соответствующего закона. Точнее он есть, но его за последние десять лет сорок раз вносили в Госдуму и так и не приняли. Его нужно было достойно лоббировать. Я поговорила со своими уже нынешними коллегами-адвокатами и подала документы в МГЮА. Я сразу поступила, отучилась четыре года и стала дипломированным юристом со специализацией «Уголовное право».

Я пошла учиться для того, чтобы обзавестись юридическим вокабуляром и юридической системой знаний, которой у меня не было: по первому образованию я журналист. Я сделала это исключительно ради лоббирования закона и защиты пострадавших от любого насилия. За то время, что я училась, в пакет законопроекта против насилия вошёл не только закон о домашнем насилии, но и закон против домогательств, закон о защите жертв кибербуллинга, буллинга. Шесть лет уже идёт борьба за принятие этого закона. У меня есть небезосновательное подозрение, что даже в этом составе Госдумы, где до сих пор сидит господин Слуцкий, обвинённый в домогательствах, закон может быть вынесен на пленарное чтение. Вопрос в том, что от него останется после. Это будет, видимо, наша вторая борьба — сделать так, чтобы закон не кастрировали.

В 2016 году я стала сооснователем сети взаимопомощи женщин «Ты не одна». Мы занимаемся защитой прав женщин, обеспечением их финансовой безопасности. Я всё делаю вместе со своей командой. У меня прекрасные коллеги. Если я с чем-то не справляюсь одна, мы справляемся с этим вместе. Юридическое образование никого не может обезопасить, а юридические знания обезопасить могут, поэтому всем нужно знать свои права, и жертвам насилия тоже — последовательность действий мы записали в специальной методичке. Там собрана вся информация о том, что делать, если вы пострадали от насилия. Это поможет всем. И чем больше неравнодушных людей будет понимать, что вообще-то по Конституции Российской Федерации должен защищаться не насильник, а жертва, тем больше будет меняться культура мышления тоже.

 Я окончила РГГУ и лет десять проработала в Государственном военно-историческом архиве: сначала просто архивистом, потом ведущим специалистом. Я занималась проверкой наличия и описанием документов, подбором материалов для публикаций, но это всё было ужасно давно. Потом я ушла в декрет, а когда вышла из него — это была уже другая страна. И я пошла работать в пиар и маркетинг. Почти сразу стало понятно, что это совершенно не моё. Когда я поняла, что денег мне хватает, я решила получить второе высшее образование. Я окончила с красным дипломом МГЮА, а после получила статус адвоката. Хотелось иметь хорошую работу, которая бы мне нравилась и по моим ощущениям приносила бы реальную пользу. Адвокат — как раз такая профессия, хотя, к сожалению, в последнее время работа адвоката всё чаще даёт, если можно так сказать, только терапевтический эффект. Наше судопроизводство и правоприменение сейчас в таком состоянии, что адвокат часто ничего не может сделать: суды не хотят слушать доводы защиты. Может только весточку от близких передать подзащитному, сказать, что его помнят, ждут и любят, объяснить, как надо себя вести, чтобы не навредить себе ещё больше.

Я работаю адвокатом уже пять лет. Если ваш доверитель борется не с государством, если это спор двух равных субъектов в гражданском или арбитражном процессе, то и сейчас реально получить адекватное судебное решение. Но когда процесс, скажем так, вертикальный и это борьба человека с государством, то шансов действительно мало. Однако если мы перестанем верить, что мы можем что-то реально сделать, то что нам остаётся, лапки складывать? Зачем тогда быть адвокатом? Если я вижу несправедливость, то я считаю, что должна действовать. Есть мнение, что адвокаты «отмазывают преступников». Ничего подобного. Адвокат нужен не для этого. Когда против человека вся государственная махина, хоть кто-то должен остаться на стороне подзащитного, и это адвокат. А если человек реально совершил преступление, я буду бороться за то, чтобы приговор был гуманным, чтобы человек отвечал за то, что он действительно совершил, а не за то, что ему хочет навесить следователь. Недавно у нас с коллегой была очень удачная переквалификация: парню, которому едва исполнилось восемнадцать, вместо четырнадцати лет колонии, обещанных прокурором, дали семь с половиной за распространение наркотиков. Он сам понимал свою вину, признал её в том объёме, в котором совершил, но мы не позволили навесить ему что-то большее.

Я была адвокатом в «деле украинских моряков», и они теперь дома. Я понимаю, что это дело выиграли не процессуальным путем. Это политика, это переговоры, но и адвокаты делали всё, что могли и должны были делать. Сейчас я веду вместе с основным адвокатом Марией Эйсмонт дело Константина Котова (московского гражданского активиста Константина Котова обвиняют в «неоднократных нарушениях» на публичных мероприятиях. Это первый случай, когда обвиняемого по статье 212.1 УК поместили под стражу. Следствие было завершено в рекордные сроки — за два с половиной дня. — Прим. ред.). Вместе с нами работают Аня Ставицкая, Алексей Липцер, Алхас Абгаджава, Ирина Бирюкова и многие другие замечательные коллеги. Дело Котова — это крысиный лаз, который государство снова открыло впервые после дела Дадина и теперь может утаскивать через него граждан в тюрьмы и лагеря. Неблагоприятный исход этого дела позволит применять репрессии ко всем, кто выходит по нескольку раз на массовые мероприятия. В основе статьи 212.1 УК РФ лежит пресловутая «административная преюдиция», смысл которой в том, что несколько совершённых административных правонарушений перерастают в уголовное преступление. Признавая административную преюдицию законной и применяя её, государство ведёт себя как злой родитель, который кричит на ребёнка: «Я тебе сказала, не трогай чашку, а то попадёт!» Он орёт второй, третий, четвёртый раз, орёт все громче, а на пятый раз ребёнок ровно за тот же проступок получает порку вместо крика: «Ну а как? Он же слова не понимает!» Такой подход противоречит самим принципам уголовного и административного права. Я убеждена, что статья 212.1 не должна существовать.

Психологически бывает очень сложно. Бывают дела, где вне себя все, включая подзащитного, потому что страшно, больно, несправедливо. За последнее время самым сложным было дело о контрабанде наркотиков, когда реальные сроки получили очень молодые люди. Парню двадцать три, а его отправляют в колонию на пятнадцать лет. Он выйдет взрослым мужиком без связей, без семьи, без жилья, может быть, уже даже без родителей. Среди них была ещё молодая девушка, которая пошла на преступление из любви к своему парню: её вина была минимальной, а получила она реальный срок. Мы слушали это дело с присяжными, и когда они вынесли обвинительный вердикт, я услышала крик матери этой девушки. Я, наверное, его никогда не забуду.

Мне кажется, что страшные сроки, которые так легко выписывают наши суды, никак не помогут в борьбе с наркотиками. Если бы я принимала законы, я бы людям, осуждённым за распространение наркотиков, не давала бы большие сроки, а после отправляла бы их работать в хосписы и клиники реабилитации. Уверена, там они могли бы лучше понять опасность своего деяния и принести реальную пользу, а государство не потеряло бы их как граждан: они могли бы работать, заводить семьи, заботиться о детях и родителях. Вы видели людей, которые вышли после пятнадцати лет колонии? Складывается впечатление, что государство вообще не заинтересовано в их возвращении в обычную жизнь.

Я точно могу сказать, что занимаюсь своим делом. Да, иногда это бывает тяжело и морально, и физически. Всё гораздо труднее, чем я себе представляла вначале. Коллеги самыми разными путями снимают стресс: кто-то пьёт, кто-то принимает антидепрессанты, кто-то участвует в мотогонках. Я начала водить мотоцикл, мне нравится. Осталось получить права и окончательно на него пересесть.

ФОТОГРАФИИ: PhDreams — stock.adobe.com (1, 2)