Личный опыт«Заставляли петь гимн России»: Украинка Виктория Андруша
о том, как её 6 месяцев держали в плену

25 марта российские военные похитили Викторию Андрушу, учительницу математики и информатики. Из дома, на глазах у родителей. Её обвиняли в шпионаже и сепаратистской деятельности, но никаких доказательств не предоставили — поводом послужили скриншоты карты посёлка в телефоне девушки и угги, в которых её якобы видели. Где видели и что она при этом делала, чтобы возникла необходимость в похищении и превращении в пленную, неизвестно. Спустя два дня Викторию вывезли с территории Украины в Россию. Обещали, что скоро случится обмен пленными, но она провела в заключении ещё полгода. Мы поговорили о том, как это было, что помогло ей справиться и что она планирует делать теперь.

Знакомые говорили, что рядом с моим поселением заходят в дом, отбирают у всех документы и неизвестно куда вывозят людей. Я знала, что могут прийти и забрать телефон, всю технику, которую потом не вернут, — такое было. Но чтобы человека? Это же похищение. Я не верила, что такое может произойти. Когда у нас поставили блокпост, почти вся молодёжь, у которой была возможность, уехала на свой страх и риск, никаких зелёных коридоров не было. Говорили, что забирают в основном молодых. Многие спрашивали, не собираюсь ли я уезжать, но у меня здесь дом и родители.

25 марта рано утром русские военные ездили по селу и зашли во двор к моему дяде. Это был первый случай, когда пришли прямо в жилой дом, причины их прихода никто не понимал. Они всё осмотрели и сказали: «Ну, может, ещё встретимся». Около пяти вечера мы услышали, как проезжают БТР-машины, к нашему двору подошли три солдата. Сказали, что им нужно осмотреть дом и территорию. «Зачем? Что-то случилось?» — «Нет, просто посмотрим, нет ли оружия». Мама им всё показала, они извинились, поблагодарили и ушли.

Спустя какое-то время подъехала ещё одна машина, и к нам вломились десять человек. Мы сказали «старшему», что осмотр уже был. Он разговаривал очень грубо, называл нас сепаратистами, фашистами, нациками, бандеровцами. Отца поставили на колени, руки за голову — я спросила, к чему это всё. Старший командир начал кричать, требовать нашу технику, документы. Мы показали кнопочные телефоны, которыми пользовались, потому что только они долго держали заряд, а электричества не было. Это не подошло, и они прошли в дом на обыск. Увидели грамоту в стекле, прочитали фамилию и стали переговариваться между собой: «О, это местные сепаратисты». Не знаю, с чего они взяли.

Нашли мой мобильный телефон, я ввела пин-код, они его записали, но даже не посмотрели ничего. Просто сказали: «Это она, пакуйте её, мы всё знаем». Я не понимала, куда меня собираются везти и за что. Прицепились к моим уггам, самым обычным, мол, я в них «куда-то ходила» и они меня «узнали». Я попрощалась с мамой, попросила у военных позволить отцу сесть на табуретку (он всё ещё стоял на коленях), так как у него больные колени, ему 56 лет. Старший был против, но в итоге разрешили. Попрощалась с папой. «На сколько вы её забираете?» — «Дня три-четыре, допросим и отпустим».

У мамы была истерика. Как я потом узнала, возле отца стреляли, угрожали: «Если мы тебя сейчас убьём, нам за это ничего не будет», «Кто вам дал право жить лучше, чем мы?». Когда я уходила, он обессиленный сидел на табуретке, не двигался, не пытался встать. Они забрали все документы, что нашли в доме, — мои, родителей, бабушки. И потом ещё пару раз приходили с обыском — искали мои документы об образовании, подтверждение, что я учительница. Вдруг это легенда, а я на самом деле спецагент — так они говорили. Ну да, очень похожа. Также из дома родителей забрали все деньги, наши накопления. В один из дней забрали маму — она тоже была в плену, но в селе.

Просто сказали: «Это она, пакуйте её, мы всё знаем». Я не понимала, куда меня собираются везти и за что. Прицепились к моим уггам, самым обычным, мол, я в них «куда-то ходила» и они меня «узнали»

В первую ночь я была в погребе в частном доме. Со мной забрали моего дядю и ещё одного мужчину-пенсионера. На следующий день, 26 марта, нас перевезли в соседнее село и уже содержали в здании котельной местного дома культуры вместе с другими пленными. Мне развязали руки и глаза, сказали, что я буду «старшей» — буду подавать еду, предоставлять медицинскую помощь, воду. Я была там единственной девушкой.

Русские жили в бомбоубежище. Во время первого допроса они нашли у меня на телефоне скриншоты карты посёлка и спрашивали, кому я это отправляла. Якобы я ходила по селу, собирала информацию и кому-то присылала локации. Но я даже дальше своего двора не выходила, это было страшно, мы все боялись. К тому же, когда в город приехали военные, у нас пропала связь. В лучшем случае прошло бы текстовое сообщение, но уж точно не фото.

Утром 27 марта я расспрашивала солдат, что со мной будет. Они сказали, что меня вывезут на обмен, но без подробностей, как будет проходить процедура. Позже меня и ещё одного мужчину куда-то повезли: «Вы уже не в Украине». У нас были завязаны глаза и связаны руки, мы два часа ждали в машине. Было очень холодно. Посреди ночи нас посадили на вертолёт и доставили на территорию России.

Там уже отношение было грубым — мужчину рядом со мной жестоко избивали. Притом что два года назад он попал в аварию, его чуть ли не по кусочкам собирали. У него была справка о том, что он болен, но точного диагноза не знаю. Били за то, что он развязывал руки и снимал повязку с глаз. Я просила его этого не делать, пыталась объяснить солдатам, что он не может себя контролировать и физической силой ничего не докажешь. Они и сами замечали, что он болен — говорит одно, а через минуту вообще другое, — но всё равно продолжали избивать. Что с этим человеком происходило дальше, я не знаю, его ищут. Он был в том же СИЗО, что и я, но потом его куда-то перевезли, и никто не может сказать куда.

Нас привезли в лагерь для военнопленных в Глушково, в Курской области. Там я пробыла две недели. Кричали, говорили не смотреть на них — и так не было желания. «Понимаешь, что ты убила людей? Что тебя могут посадить?» Несколько раз меня начинали избивать, но, когда солдаты узнавали, что до них меня никто не трогал, они останавливались.

Затем меня привезли в СИЗО. Там есть такой процесс, называется «приёмка». Говорили, что её нужно «просто пережить». У нас забрали гражданскую одежду, выдали робу. Заломали руки, голову, повели на допрос. Я была согнута почти до колен, не могла нормально идти. На допросе присутствовали сотрудники СИЗО и несколько человек из спецназа. Меня толком ни о чём не спрашивали, просто говорили, что я наводчица и что они проводят расследование. Били по голове. Затем вывели в коридор, где нет камер, и началось настоящее избиение, угрозы: «Мы тебя сожжём», «Сделаем то же самое, что делали ваши солдаты с женщинами в Донецке». Электрошокеры, дубинки. Тогда казалось, что лучше бы я умерла, чем это переживать. Ты не можешь сопротивляться, влиять на ситуацию, ты в руках этих людей. Они могут сделать с тобой всё, что захотят, и прямо об этом говорят. Я старалась настраивать себя на то, что это когда-нибудь закончится. Следователь мне заранее сказал, что, когда меня отведут в камеру, будет легче: «До камеры нужно немножко потерпеть».

В какой-то момент отключили отопление и стало ужасно холодно — у нас же забрали куртки. Только форма, ни белья, ничего. Волосы мыли хозяйственным мылом. Зубную пасту просили две недели — выдали, только когда пришёл прокурор и сказал дать. Ежедневно заставляли петь гимн России. Подъём в шесть утра начинался с гимна. В течение дня нужно было петь столько, сколько скажут, — могли пройти, стукнуть в дверь и приказать петь. Постоянно давили психологически: «А знают ли ваши родные, где вы находитесь?», «Думаете, вы вернётесь домой? Вы никому не нужны», «Украины уже нет, вас забыли, не хотят забирать».

20 сентября нас перевезли в женскую колонию. Было очень холодно, у других украинских женщин, которые находились там какое-то время, были куртки. Но не у нас. Мы спросили, выдадут ли нам что-нибудь — «Вам что, холодно? Ничего, не замёрзнете». Но потом всё-таки выдали.

25 сентября нас забрали и перевезли в Брянскую область, в Новозыбков — мой последний и самый ужасный пункт. Там было очень сыро, воняло, я сидела на лавочке и говорила: «Девочки, мы не должны здесь быть». В других СИЗО нам давали расчёску, и здесь мы тоже попросили. «Нам проще вас подстричь». — «Если вы только попробуете, будет большая истерика». Они нас уговаривали, что это «просто волосы», но для каждой из нас это было бы огромной драмой в дополнение ко всему, что с нами произошло. Следователи удивлялись, что у нас уже нет никакого мандража. Но мы были в плену уже полгода и прекрасно знали, что можно, а что нельзя, как должны к нам относиться.

29 сентября нас забрали на обмен. Посадили в автобус: мы были в наручниках, но глаза не закрывали. Везли и мужчин, и женщин. Через несколько часов зашёл человек в гражданском, снял наручники и сказал: «Если всё будет нормально, я передам вас вашим соотечественникам». Нас подвезли в какую-то зону с извилистой дорогой: «Всё, можете идти». Сначала было не видно, что на другой стороне, но когда мы подошли к концу дороги, то увидели большие буквы «Украина». Помню, как сказала: «Ребята, мы дома! Наконец-то мы дома».

В какой-то момент отключили отопление и стало ужасно холодно — у нас же забрали куртки. Только форма, ни белья, ничего. Волосы мыли хозяйственным мылом. Зубную пасту просили две недели — выдали, когда пришёл прокурор и сказал дать

Нас встречали наши люди, приветствовали украинской речью — «Вітаємо в Україні», — было просто невероятно, очень радостно. Пока ехали, мы с девочками договаривались, что не будем плакать, но я посмотрела на украинского солдата, у которого стояли слёзы в глазах, — и мои тоже полились. Нам выдали новую одежду, наши телефоны, врачи нас осмотрели, и тогда я позвонила родным.

Для всех был обычный день, никто не ожидал. То есть, конечно, они меня ждали, но не думали, что я вернусь именно в этот день и час. Связь была не очень, и когда я сказала «Мамуля, привет», она меня не услышала. «Мама, это я! Я дома, я приехала в Украину!» — она просто не поверила своим ушам. Переспросила: «Вика, это ты? Это правда ты?» Полились слёзы радости. Получилось так, что всю информацию обо мне собирали тётя и сестра, и они не сообщали родителям, не проверив. Тёте говорили, что будет обмен, но она сначала не поверила. И в итоге я позвонила маме раньше, чем они.

Потом я позвонила сестре. «Вика, мы едем!» — «Куда вы едете? Я сама ещё не знаю, куда меня отвезут». Естественно, все хотели приехать и забрать меня, но мне ещё нужно было пройти процедуры. Полное осознание, что я дома, пришло не сразу. В госпитале казалось, что мы проснёмся и это окажется сном. В больнице и прошла первая встреча с родными — это было что-то. Все поменялись, племянники выросли! Как я узнала, моя семья связывалась с разными организациями, которые помогают пленным, — помог Центр гражданских свобод. Что я в СИЗО в Курске, родные узнали после 20 апреля. Ко мне приходили адвокаты, но им говорили: «Таких здесь нет».

На реабилитации я лечу спину — это последствия похищения. Мы там очень много сидели, в течение дня не разрешали лежать на кровати — отношение было как к зэкам. Что нельзя им, то нельзя и нам. Первые недели три в плену у меня ужасно болел позвоночник, не могла даже сидеть нормально. Лечь на спину впервые получилось только спустя месяц заключения, была большая радость. Болевое ощущение сохранялось, но я уже не обращала внимания. Также в плену я теряла сознание, поэтому пришлось проверять голову — врачи сказали, что есть небольшие проблемы, но ничего серьёзного и со временем всё пройдёт.

Всё время в плену меня поддерживала вера в то, что у родных всё хорошо. Мы подружились с девочками по камере, разговаривали обо всём, рассказывали жизненные истории, в какой-то момент начали придумывать свои фильмы и сказки, читали книги — что угодно, лишь бы отвлечься от плохих мыслей. Был настрой, что мы должны держаться. Я считаю, что проделала огромную работу: убеждала себя, находила аргументы, критически оценивала ситуацию. Пыталась себя удержать всеми силами. И сейчас понимаю, что это было не зря. Я прохожу реабилитацию, но психологически у меня всё нормально — уже хочу скорее выйти на работу, там меня ждут.

Российские войска с территории моего посёлка вывели в конце марта — до освобождения села мне не хватило пяти дней. Тогда же освободили мою маму, она была в погребе в каком-то частном доме. Когда я вернулась домой, уже всё было хорошо. Конечно, не все разрушенные дома отстроены, но в целом нормально. С родными тему похищения стараюсь особо не поднимать. Это уже случилось, наверное, я вынесла какие-то уроки, но теперь — живём дальше. Нельзя зацикливаться.

Уезжать из Украины никуда не собираюсь. Если я не уезжала, когда происходили военные действия на территории моего посёлка, то почему должна сейчас? Здесь я чувствую себя спокойно. Планирую возвращение на работу, сотрудничаю с организациями, которые помогают пленным. Всё хорошо. Когда ты теряешь волю, то начинаешь ценить то, что раньше казалось обычным. Я стала ещё более прямолинейным и чётким человеком — когда кто-то начинает юлить, прошу перейти сразу к делу. Не хочется терять времени ни на что.