Личный опытКак я живу с комплексным посттравматическим стрессовым расстройством

Комплексное посттравматическое стрессовое расстройство, или КПТСР, — это состояние, которое может развиться в результате длительных, повторяющихся травм. Как правило, оно связано с психологическим, сексуальным или физическим насилием, а у детей — с пренебрежением и отсутствием заботы со стороны родителей. Наша героиня Александра Гришина рассказывает о детстве в неблагополучной семье, буллинге, попытках изнасилования и жизни в небезопасных условиях, а также о том, к каким последствиям для её психологического здоровья это привело. Но главное  — о том, как она решила исцелиться от психологической травмы, что каждый день помогает ей справляться и действовать из любви к себе.

Во всех школах, в которых училась, я сталкивалась с буллингом. Постоянно находилась в состоянии боевой готовности — это когда ты идёшь в школу и продумываешь как зайти в класс, куда положить учебники, что буду делать, если одноклассники начнут их скидывать. Ты определяешь их намерения по микродвижениям и учишься быстро реагировать. Если учитель был далеко, я носила все вещи с собой и клала на стол в последнюю секунду звонка. Проходя по коридору, я знала, что меня заденут, и уходила в себя. Продумывала маршруты, могла всю перемену прятаться в туалете. Всё время была в суперсосредоточенности и тревожности. Я либо делала вид, что мне пофиг, либо пыталась нападать в ответ, но у меня никогда не было мысли, что можно просто сказать «Мне обидно» и, например, заплакать. Внутри мне казалось, что я получаю заслуженно и не имею права на поддержку: они [обидчики] просто увидели, кто я на самом деле. Увидели ущербность, которая есть у меня с рождения.

У меня не было безопасного места. Когда я была в первом-втором классе, родители развелись и папа забрал меня к себе. Мы переехали к женщине, у которой было двое детей, а муж сидел в тюрьме. И её старший сын всё время меня кошмарил, злился, что мы с ними живём. Я могла сидеть в туалете по три-четыре часа — боялась выйти, потому что он угрожал меня убить. После третьего класса я переехала к маме и новому отчиму. Он оказался человеком с садистическими наклонностями. Мама была в жертвенной позиции, находила абьюзера и получала насилие, а я вместе с ней. Он меня порол, мама не защищала. Мы обе жили по одному сценарию.

Отчётливо помню, как я иду в школу и вся трясусь, потому что там меня будет ждать буллинг. Уроки заканчиваются, и мне надо домой, а там отчим, который будет докапываться до каждой пылинки. Он буквально тыкал нас с мамой носом по углам, как собак. И вот я стою на улице, вглядываюсь в окно, чтобы понять, дома ли он. Потому что, если дома, я буду получать п***ы. Мне страшно, и я не могу сдвинуться с места. Между этими двумя мирами прошли пять лет моего детства — с третьего по восьмой класс. По сути, КПТСР формируется, когда человек хронически не чувствует себя в безопасности.

Единственным лучиком солнца была моя прабабушка, но она была созависимой с мамой. В целом система строилась так, все спасали маму — возили в наркологические клиники, помогали. А обо мне забыли. И хотя бабушка дала мне какое-то чувство безопасности, травма — это корявое дерево, которое в тебе вырастает и заслоняет собой всё. Травма — это ты, её невозможно отделить. И когда уже столько херни произошло, любовь прабабушки не могла повлиять на моё восприятие себя. Даже когда я к ней приезжала, то в страхе смотрела на часы, потому что скоро надо будет возвращаться домой.

Я никогда не жаловалась и не капризничала. Сейчас я понимаю, что могла бы попросить бабушку меня забрать, но тогда и мысли такой не было: ребёнок не чувствует, что может на что-то повлиять в своей жизни, она полностью подчинена взрослым. Во-первых, ты не можешь осознать, что в состоянии себя спасти, а во-вторых, не считаешь, что заслуживаешь спасения. Чтобы хотеть себя спасти, нужно себя любить. По этой же причине многие женщины не уходят от абьюзеров, отказываются от помощи — им кажется, что они её не заслуживают. И дело не в том, что «жертве просто нравится быть жертвой» — она верит, что она говно и её жизненный сценарий может быть только таким. Если человек находится глубоко в своей травме, он будет проигрывать один и тот же сценарий, пока не окажется на терапии.

Мама с отчимом развелась. Я осталась жить с ним ещё на год, потому что понимала, что мама уйдёт в запой. С ним она ещё как-то держалась, трезвые периоды длились дольше, могла даже год быть чистой. Я боялась и маминого запоя, и отчима. Настолько, что не могла ему сказать, что не хочу с ним жить — казалось, что он меня просто убьёт. В один момент мама меня забрала — мы стали жить у прабабушки с новым отчимом, с которым мама познакомилась в наркологической больнице.

Я вернулась в старую школу, и там начался самый хардкорный период буллинга: против меня делали группы «ВКонтакте», сочиняли песни и пели на весь класс, из-за родинки на подбородке меня называли «бородавочником». Ко мне обращались только по фамилии, и долгое время она казалась мне грязной, как будто «Гришина» уже равно «отстойная». В меня могли плеваться, кидать бычки, уродовать мои вещи. Пьяная мама как-то встретила моего одноклассника на улице и стала ему затирать, что будет новым учителем по литературе. Все узнали, что моя мама бухает, и стало ещё хуже.

В 2010 году моя прабабушка умерла — у мамы слетел последний стоппер и наша квартира превратилась в притон. У нас начали собираться алкаши со всего района. Мне выбивали дверь, засовывали в неё ножи, я баррикадировала комнату стульями и всем, что было под рукой. Каждый день был похож на фильм Балабанова: я прихожу после школы, дома играет «Бутырка», по коридору ходят пьяные зэки и пытаются со мной познакомиться. В маминой комнате на матрасе спит отчим, вокруг их собутыльники, на полу кастрюли с бычками и пустые бутылки водки. В какой-то момент в нашу квартиру мог попасть любой желающий, потому что у нас не было замка на входной двери.

Всё это продолжалось три года. За это время на том же матрасе от передозировки умер мой первый отчим, появился второй, и никто не пытался меня спасти. Помню, как звонила папе в слезах, когда мне в очередной раз выбивали дверь и угрожали избить. Всё, что он сказал: «Это твоя семья, разбирайся сама». Мне было 14 лет. Этой ситуацией заинтересовались органы опеки, но я была готова сделать что угодно, чтобы меня не забрали в детдом. Поэтому я готовилась к их приходу, всё намывала, рано вышла на работу и очень старалась выкарабкаться из этого.

Мне казалось, что всё сможет наладиться, но тогда всё только усилилось — через несколько лет на меня было совершено вооружённое нападение на улице. Это было около дома, меня преследовал мужчина, я пыталась убежать, но он меня догнал. Достал пистолет и приказал пойти за ним. Каким-то чудом я смогла избежать сексуального насилия, но эта ситуация разрушила моё последнее на тот момент доверие к миру. Я действительно осознала, насколько хрупкая моя жизнь и что никто не сможет мне помочь. Тогда у меня началась мания преследования, которая длилась длительное время. Я жила в притоне, но боялась выйти на улицу, зажатая в собственном страхе и безысходности.

Мои воспоминания не делятся на детские, подростковые или взрослые. Всё, что я помню, я помню с позиции взрослого человека и к своим переживаниям отношусь серьёзно. Знаю, что психологические травмы или воспитание оказывают огромное влияние на ребёнка — мы действительно переживаем это глубинно, на достаточно осознанном уровне, даже если не можем выразить и конкретно описать. Я отчётливо помню чувство заброшенности и покинутости, которое ощущала в детском саду. Или чувство небезопасности, страх, который я испытывала, когда папа избивал маму. Или чувство собственной дефектности — я с детства противопоставляла себя другим людям, отделяла себя от них. Понимала, что я не тот ребёнок, который достоин игрушки или по-настоящему тёплых взаимоотношений с людьми.

Проблема травмы в том, что ты не можешь выстраивать здоровые отношения. Во взрослом возрасте ты учишься этому на психотерапии, но в детстве у тебя просто нет примера. Если со мной кто-то сближался, я настолько это ценила, что готова была ради этого человека сделать что угодно — подарить ему все игрушки, бегать за ним хвостиком. Боялась лишний раз вздохнуть. Мне казалось, что он вот-вот от меня отвернётся и нужно постоянно создавать лучшую версию себя. Потому что, если человек увидит, какая я на самом деле, мы перестанем дружить. Я всё время жила в напряжении, в уязвимости, в страхе быть покинутой — привыкла к отвержению родителей и ожидала этого от всех.

Когда тебя систематически подвергают психологическому и физическому насилию, ты в каждом взгляде видишь враждебность. Сразу готовишься к самому плохому сценарию, и он, скорее всего, проиграется, потому что только так твоей психике комфортно. Ты не можешь допустить, что искренне кому-то нравишься или что тебя обидели, потому что обидчик плохой человек, а не потому, что с тобой что-то не так. Даже мысли такой нет. Когда человек относится к тебе плохо, он подтверждает, что ты сама думаешь о себе, и поэтому кажется тебе классным. Чем больше человек меня отвергал, тем более хорошим казался и тем больше мне хотелось завоевать его внимание. В то время как доброжелательные люди казались опасными, я всё время ожидала подвоха.

Я пыталась интегрировать себя в какие-то компании, но моя значимость казалась мне такой низкой, что я всё время ощущала себя на пятой-десятой роли. Иногда я старалась привлечь внимание, вела себя утрированно, но не потому, что считала себя классной. А потому что думала, что мне обязательно нужно себя «упаковать», чтобы со мной общались. Удивительно, но кто-то даже считал меня самоуверенной и поэтому боялся сближаться. Помимо КПТСР у меня пограничное расстройство личности, которое, к счастью, уже не так проявляется. Но в подростковом возрасте пограничник — главный бунтарь, неформал. Я старалась быть самой яркой, во всём разбираться, но лишь для того, чтобы как-то себя «усилить». Мечтала о близости, но была к ней не готова. В общем, здоровых отношений у меня не складывалось.

Я с детства остро чувствовала несправедливость. Либо она выкатывала меня в жёсткие депрессивные состояния, когда тебе дико больно, но сделать ничего нельзя, либо мотивировала бороться. Думаю, моё дикое желание себя исцелить произошло как раз из этого чувства: я старалась давать отпор, уходила в творчество, пыталась формировать свой небольшой мир, сохранять ясность. Не утопать целиком.

В семнадцать лет я познакомилась с парнем, которому было двадцать пять, мы начали встречаться. Он увидел, что у меня творится в жизни (я тогда жила в притоне), и предложил переехать к нему. Сначала всё было хорошо, но из-за того, что у меня очень низкая самооценка, я буквально начала жить его жизнью. К тому же большая разница в возрасте уже не очень ок: подобные чуваки часто выбирают жертвенных девочек. Я полностью потеряла свою идентичность. Он употреблял, я всё время пыталась его спасти, а в ответ получала «белки».

Когда мне было девятнадцать, моя мама умерла. Я приехала в этот притон и увидела её лежащей на кровати, фиолетового цвета. Вокруг бегали тараканы, её положили в чёрный пакет и увезли. Это был тяжёлый период — на нервной почве у меня начались проблемы со здоровьем, я была овощем и ничего не чувствовала. А в двадцать один год, когда я уже немного отошла и смогла найти в себе силы, я приняла решение уйти о партнёра. На тот момент я уже провалилась в такую безнадёжность, такое отвращение к себе и к нему, что сдохли все чувства в принципе. Я не чувствовала себя живым человеком. И как в школе я могла дать отпор обидчику, так и здесь у меня сработал механизм «бей». Когда ты долго терпишь, очень несчастлива, в какой-то момент уже становится всё равно — просто хочется вырваться. Я нашла хорошую работу, сняла жильё, пошла на терапию. Чувствовала невероятный драйв, мне хотелось всё пробовать, подписываться на любые авантюры, проживать эту жизнь.

Несмотря на весь ужас, я всегда хотела себя спасти. Но не из-за любви к себе, а из-за чувства несправедливости. Когда я уходила в творчество, то понимала, что есть какая-то другая жизнь, чувствовала её биение. И как бы мне ни казалось, что я недостойна, мне хотелось быть к ней причастной, как-то пробиться. К тому же я всегда интересовалась психологией, уже в четырнадцать лет прочитала «Игры, в которые играют люди». Стремилась получать знания, развиваться, ходила на выставки, коллекционировала винтаж. Уделяла внимание природе, находила себя в творчестве, в музыке. Что бы ни происходило, нужно цепляться за что-то светлое, находить его. Это очень важно. Если бы я не интересовалась миром вокруг, то не узнала бы, что не всё чёрное.

Эта сопричастность к светлому, даже в таком качестве, подбила меня пойти на психотерапию. Три года назад у меня появилась финансовая возможность и я пришла на первую сессию. Путь был довольно тернистым: я не сразу нашла своего психотерапевта, мне ставили неверные диагнозы, гоняли по разным препаратам. Но не стоит отчаиваться в самом начале. Нужно настроиться, что это не быстро, но это единственный правильный путь, который выведет из тёмного прошлого.

Через несколько неправильных диагнозов мне поставили верный. Я начала работать с КПТ-терапевтом, а она уже направила меня в DBT-группы — это групповая терапия, которая идёт год. Если ребёнок родился в нормальной семье и у него здоровая психика, он получает базовые знания о том, как взаимодействовать с миром, выстраивать отношения, реагировать на стресс, типа экзаменов. Но ребёнка из неблагополучной семьи этому не учат, и, когда он вырастает, он не обладает этими навыками. И что происходит? Он начинает выстраивать деструктивные отношения, не осознан к себе и своим чувствам, не может справляться со стрессом или справляется через компульсивное поведение (наркотики, алкоголь, порезы). Не может себя эмоционально регулировать — стыд или вина поглощают. И группа нацелена на то, чтобы ты получил необходимые навыки, смог интегрировать себя в этот мир.

Когда у тебя КПТСР, ты постоянно находишься в компульсивных действиях, чтобы заглушить травму: можешь переедать, слишком много играть в компьютерные игры, вливаешься в небезопасные компании, крутишься как белка в колесе. Но не замечаешь этого. А на терапии ты начинаешь осознавать свои автоматические действия. DBT-группы полностью меня изменили, но надо действительно этого хотеть. Потому что из двух групп я третья участница, которая смогла полностью их закончить. Находясь в группе, я получила кучу поддержки и валидации. Поняла, что моя проблема не уникальна и есть люди с похожим опытом. Уже из-за этого я стала меньше противопоставлять себя всему миру. Какие именно навыки ты вынесешь из терапии — индивидуально, но какой-то набор ты получишь. И он становится твоей палочкой-выручалочкой, которую можно использовать в разных жизненных ситуациях.

Чтобы проработать травмы, их сначала нужно осознать. Группы шли параллельно психотерапии, на которой мы разбирали травматичные события, делали экспозицию, тренировали осознанность. По сути, терапевт становится первым человеком, с которым ты выстраиваешь здоровые отношения, через общение с ним ты потихоньку учишься доверять миру. В процессе работы я почувствовала себя живой. Сначала я тренировала осознанность, то есть начала работу с головы, а потом подключила телесные практики. При травме ты очень плохо ощущаешь своё тело, потому что всю жизнь твоей задачей было выжить и ты игнорировала всё остальное. Я стала заниматься йогой, медитировать прислушиваться к своим ощущениям. Я учусь не терять контакт с происходящим, не улетать во флешбэки, видеть окружающий мир и свои чувства. Стараюсь себе сопереживать и действовать из любви — и навыки осознанности мне очень помогают  в этом.

На терапии я начала осознавать свои эмоции и то, как они проявляются через тело. Поняла, что эти чувства нормальные и логичные, и научилась задавать себе вопрос: «Что я могу сделать, чтобы как-то себя успокоить?» Затем я поняла, что моё детство и подростковый период — неблагополучная семья, травля в школе, насилие со стороны других людей — никак не относятся к моей личности. Я не выбирала себе родителей, я была травмированным ребёнком и проигрывала тот же негативный сценарий в школе. Я была сломана не по своей вине и не должна испытывать стыд за это. Очень важно отделять себя от травмы. Увидеть себя настоящую без неё. Отделять негативные автоматические мысли о себе от фактов. То есть относиться к ним просто как к мыслям, которые пришли в голову: отслеживать и отпускать, не погружаясь в них. Терапия помогла мне заметить здоровую часть себя, которая, вообще-то, всегда была, но раньше я её не видела. А здоровая часть включает в себя в том числе сопереживание — оказывается, можно относиться к себе бережно.

Любовь к себе — это не самоуверенность, не то, что обычно транслируется обществом. На самом деле это когда тебе в голову приходит негативная мысль про себя и тебе очень хочется в неё верить, но вместо этого ты осознаёшь, что это последствие травмы, и можешь поддержать себя. Сказать себе: «Мне очень жаль, что за эти годы у меня сложилось такое самоощущение». Вот это как раз рост твоей здоровой части. Терапия помогла мне принять, что я могу сама себя исцелить. И самоисцеление куда более верный путь, чем поиск исцеления в ком-то другом. Потому что иначе ты постоянно пытаешься другими людьми заткнуть дыру, которую заткнуть невозможно. Если ты не прожила счастливое детство, ты не можешь заполнить эту пустоту чем-то релевантным. Не можешь вернуться в прошлое, а просто ковырять больную рану довольно саморазрушительно. Но ты можешь создать себе взрослую жизнь, получить другие удовольствия. И когда ты понимаешь, что источник любви, заботы и принятия находится в тебе самой, то уже не так зависишь от обстоятельств и наконец уходишь во взрослую позицию. А только из неё можно вылечить травму — помочь своему внутреннему ребёнку.

Когда мой внутренний взрослый проснулся, он валидировал маленькую Сашу. Решил, что нужно додать ей счастливых моментов жизни. Я перестала требовать от себя слишком много, не корю себя, если какие-то навыки не получаются или процесс в терапии не такой быстрый, как хотелось бы. Я осознала, что я уже не маленькая и надо двигаться дальше. Смогла простить и принять всё, что было, относиться с пониманием и благодарностью за то, что я прошла. Но главное — я задумалась о своих ценностях и поняла, что несмотря на весь мой сложный путь мне важно быть открытой к людям. Я хочу дружить, смеяться, радоваться жизни и помогать людям с похожим опытом справиться с этим. Ведь всё, что с нами происходит, чему-то нас учит, делает нас уникальными. Я думаю, что несмотря ни на что важно верить в добро, делиться им с миром и быть автором своей жизни.

ФОТОГРАФИИ: Александра Гришина / Соцсети