Личный опытУчёба вместо жизни: Как меня растили вундеркиндом
Эксклюзивность и отсутствие личных границ
Ирина Полякова поступила в МГУ в тринадцать лет и считалась советским ребёнком-вундеркиндом. Мы попросили её рассказать про причины такого успеха, его обратные стороны и преодоление последствий.
Текст: Анна Боклер
В детстве меня не отдали в садик, и я привыкла всё время проводить одна. Я единственный ребёнок в семье, одна сидела с мамой дома, одна играла на детской площадке. Мама, бывало, меня ругала по этому поводу: «Тебя все обижают, отбирают игрушки, ты вообще какая-то небоевая!» А я росла в таких условиях, что высказывать мнение особо не было повода. Ну, ещё накладывали отпечаток советская эпоха и советский менталитет: эмоции проявлять нельзя, плакать нельзя, злиться нельзя, просто так лечь в кровать нельзя. Правильно — сидеть в углу, не отсвечивать, быть вежливой, всех слушаться. Поэтому и с ровесниками я не пыталась себя защищать, отстаивать своё место. Я уже в раннем детстве отчётливо видела в этом проблему, но, когда обращалась к родителям, они всегда отвечали: «Главное — хорошо учись, а друзья потом сами найдутся». Позже я поняла, что само в такой ситуации ничего не меняется.
У моей мамы была идея раннего развития и абсолютного жертвования собой ради ребёнка. Она классический пример не очень реализованного в социальном смысле человека. По образованию она педагог, при этом работала и секретарём в воинской части, и воспитателем в детском саду. Ей, судя по всему, не очень нравилось работать. С моим рождением мама ушла в декрет, а потом вместе со мной вышла в школу — учительницей начальных классов. Кстати, там она, как и я, оказалась типичным аутсайдером — вечно со всеми конфликтовала. Постоянная уверенность в своей правоте сильно мешала ей выстраивать адекватные отношения с людьми. Папа был более реализован в профессии, чем мама, хотя у него тоже были определённые сложности с признанием: он работал в секретке и про его медали за изобретения я узнала уже после его смерти. После увольнения из армии он ещё пятнадцать лет не выезжал за границу. В вопросах моего воспитания скорее следовал за мамой.
У моей мамы была идея раннего развития и абсолютного жертвования собой ради ребёнка. А папа в вопросах моего воспитания скорее следовал за мамой
Мама больше не хотела детей — она с ужасом вспоминала затраченные в первые годы ресурсы: бессонные ночи, болезни, переживания. И поэтому всё её внимание досталось мне. Она сразу же стала усиленно меня развивать: постоянно разговаривала со мной, показывала книги, головоломки. Идея «А мой ребёнок первый» преследовала меня с самого раннего возраста. Например, мама любила всем рассказывать, что я уже в шесть месяцев отучилась от пелёнок и стала проситься на горшок. А это, как мне кажется, уже не очень соответствует нормальному физиологическому развитию человека. Так ведь можно же и обезьяну научить читать, но только зачем? Фокус делается не на том, что действительно нужно, нарушаются определённые этапы развития. Я считаю, что ребёнок должен оставаться один — скучать, придумывать себе занятия. Это развивает творческое мышление и самостоятельность. Моя же мама была одержима идеей, что надо непрерывно находиться вместе и развиваться.
В 80-е с детским досугом всё было не очень хорошо — не было гаджетов, по телевизору шёл один мультик в день. Когда тебя не ждут друзья во дворе, не отсвечивают компьютерные игры и вообще нет никаких отвлекающих факторов, то что ещё делать? У меня, можно сказать, и не было выбора, кроме как читать все книги подряд и прорешивать задачники. Если бы у меня были такие же возможности, как у моего сына сейчас, то, конечно, в этом бы не было никакого смысла, я бы нашла себе множество других интересных занятий: кружки, секции, ноутбук. Тогда же всё, на что я могла претендовать, — похвала за прочитанные на год вперёд учебники. Как и многие советские люди, мои родители не владели безусловной любовью.
Мама очень гордилась результатами своего труда, постоянно проводила параллели с другими детьми: «Ты у меня такая молодец, вот этот такой дурачок, ещё почти ничего не умеет». К моему ужасу, это часто говорилось публично — например, когда собирались родственники. В раннем детстве мне передавалась мамина тревожность — я страшно боялась оставаться одна, упускать маму из вида. А когда подросла, начала мечтать, чтобы она вышла на работу. Очень хотелось как-то разделиться и иметь своё личное время. У нас же была классика советского родительства — когда говоришь по телефону, родители снимают вторую трубку, когда прикрываешь дверь, вбегают и спрашивают: «А что ты такого здесь прячешь?»
В пять лет я пошла в школу, в нулевой класс. Это была обычная районная школа с большим количеством детей из неблагоприятной среды и учителей без должных компетенций. Например, в средней школе у нас преподавала физику учительница без профильного образования — просто потому, что была открыта вакансия и никто другой на неё не хотел. А в начальной школе учительница делала ошибки, когда писала на доске простые слова, я стала её поправлять, и мы быстро испортили отношения. Тогда мама забрала меня в свой класс, сказав: «Я понимаю, что ты всё знаешь, садись за заднюю парту и решай учебники наперёд. Просто не мешай, а я буду работать». К середине года я прорешала все учебники. И в зимние каникулы сдала переводные экзамены, чтобы перейти в следующий класс. А это ведь советская школа, где нельзя сдать что-то дистанционно или воспользоваться привилегиями как вундеркинд. Меня заставили принести все тетрадки, чтобы убедиться, что я сама решала все эти задачи по действиям, сдать нормативы по физкультуре и, кажется, даже принести поделки по труду.
К середине года я прорешала все учебники. И в зимние каникулы сдала переводные экзамены, чтобы перейти в следующий класс
Чувство долга работало у мамы и в сторону её собственной матери. Та жила на Урале, поэтому мы ни разу не съездили на море, а все каникулы проводили в квартире бабушки в маленьком индустриальном городе. Так получилось, что за одно лето я прорешала пятый класс и должна была вернуться уже в шестой, но в тот год случилась реформа образования, школа стала одиннадцатилетней, а шестой класс — седьмым. Так в девять лет я оказалась в классе с тринадцатилетними подростками. И внешне, и по психологическому развитию разница была колоссальной. Насколько помню, общение совсем не сложилось. Учительница могла вполне позвать меня к доске и сказать: «Вот посмотрите на этого ребёнка, она написала на пятёрку контрольную, а вы все чурки с глазами». В общем, это была обычная советская школа, где никто не занимался созданием хорошей атмосферы в коллективе.
Я была усидчива, хорошо усваивала материал, высокая скорость мышления помогала мне очень быстро решать задания, но у меня не было какого-то таланта в конкретной сфере, чего-то по типу оперного голоса. Впоследствии я переходила в более сильные школы, но нигде значительно не вырывалась за рамки программы; например, в аттестате у меня четвёрка по физике. По всем правилам мне должны были дать серебряную медаль, но в тот год почему-то никого не награждали — наверное, так сказался кризис, что не на что было их выплавить, не знаю. Таким образом, я не получила никаких привилегий при поступлении, сдавала экзамены на экономический факультет МГУ. Тогда поменяли специалитет на бакалавриат и магистратуру, я не была уверена, что пройду, и подала документы на контракт. В итоге всем из этого списка не хватило несколько баллов до бюджета, а на апелляции преподаватели не смогли найти листы с работами. Мой отец работал в «Чара-банке», а мы с мамой были репетиторами у детей хозяина. Он был заинтересован, чтобы после выпуска я пришла работать к нему в банк, и платил за моё обучение. В августе девяносто четвёртого, перед моим вторым курсом, развалились финансовые пирамиды и «Чара-банк». Хозяин покончил с собой. Без работы остались отец, мать и я. Чтобы как-то продержаться на платном, я начала вязать свитера, набирать учеников, работать методистом в заочной школе при факультете.
Я не могу сказать, что статус вундеркинда как-то обеспечил мне славу в детстве. Обо мне вышло буквально две статьи, причём я прилагала усилия, чтобы в школе о них не знали. Но благодаря статьям на нас вышел психолог из РАН, и какое-то время мы периодически общались. Речь не шла ни про какую психотерапию в классическом смысле слова, меня просто изучали как своего рода феномен. Ещё однажды к нам домой приехало телевидение, но сказали, что надо заплатить, чтобы снять обо мне сюжет. Денег у родителей не было.
Мама, тем не менее, старалась заразить других родителей идеей, что надо спешить, и предлагала помочь стать вундеркиндами. Несколько знакомых согласились попробовать, и их дети окончили школу на год раньше. Но опять же большой вопрос — что вообще это даёт.
Первые друзья у меня появились в подростковом возрасте — в одиннадцатом классе и в университете. Правда, сейчас я общаюсь с некоторыми одноклассниками из первой школы. Мы встречались, они смотрели какие-то мои интервью и спрашивали: «Ира, неужели мы правда когда-то такими были и так к тебе относились?» Бывало, да.
Когда я слышу про детей-вундеркиндов, испытываю много сочувствия. Мне кажется, здорово, когда у ребёнка действительно есть склонности к чему-то и возможности развиваться в этой области. Но, кажется, чаще речь идёт о нездоровых амбициях родителей. Слышу фразы «Я сделаю из него математика/шахматиста/футболиста» и хочу взять ружьё. Например, я крайне негативно отношусь к кейсу Алисы Тепляковой. Мне при разнице в три года было очень тяжело находить общий язык с однокурсниками, хотя я нарочито красилась, носила каблуки, чтобы внешне быть похожей на них, ну и психологически я тогда почти созрела до их возраста. С разницей в восемь лет построить социальные связи в студенческом коллективе нереально. Судя по интервью, которые я смотрела, это полностью проект её отца, а Алиса недотягивает даже до своего реального возраста — она не может назвать книги, которые читала, рассказать что-то о них. На удалёнке вообще большой вопрос — кто читает эти книги и сдаёт тесты.
Мне кажется, личного увлечения ребёнка и поддержки родителей вполне достаточно для счастливой жизни, а почти все случаи, которые я знаю, — использование детей и самореализация через них, часто даже бессознательно. Ребёнок в любом случае страдает: либо мечтает влиться в коллектив, но не может, как я в детстве, либо поддаётся нарциссическому порыву родителей и верит в то, что он лучше других людей и не нуждается в них. Отсутствие социализации и повышенная нагрузка всё равно будут приводить к нервным срывам и ментальным проблемам. Я, например, уже во взрослом возрасте попала в клинику неврозов. Это скорее было связано с невозможностью построить отношения и бегством в работу. Физически родители максимум могли потрясти меня во время конфликта, но морально унижения никогда не прекращались. Родители постоянно говорили, что я маленькая, глупая, не знаю, что мне нужно, сама ничего не смогу. Хотя на самом деле они не очень ориентировались в быту: например, не знали, как подавать апелляцию, как продать квартиру и купить новую — такие вопросы с детства были на мне. Но все знают, что никогда нельзя победить в конкуренции с сыном маминой подруги. Уже во взрослом возрасте я возила родителям подарки, деньги, но никак не могла добиться каких-то проявлений любви. Этот же сценарий я часто повторяла в отношениях, но понятно, что невозможно купить то, что не продаётся.
С тринадцати лет рыдала каждый день и отправляла все моральные силы на выстраивание сепарации. В восемнадцать лет я поступила в бюджетную магистратуру и устроилась на полноценную работу. С первых двух зарплат я купила «жигули». Как-то машина сломалась, и я позвала бывшего одноклассника помочь. Он проявил ко мне симпатию, я как-то сразу на это откликнулась, мы стали встречаться и сняли квартиру. Это был одноклассник из моей первой районной школы, он не планировал поступать на высшее, и для родителей такие отношения стали трагедией, но мы, наконец, разделились.
Уже во взрослом возрасте я возила родителям подарки, деньги, но никак не могла добиться каких-то проявлений любви. Невозможно купить то, что не продаётся
Когда у меня родился сын, мама сказала: «Я сделаю из него вундеркинда». Я ответила: «А вот на этот раз только через мой труп». «А что, ты хочешь вырастить из него д***ла?» Я объясняю, что вообще-то есть очень большая шкала. Мой сын в этой шкале где-то посерединке: он хорошо социализирован, получает и двойки, и пятёрки. Например, моему сыну надо в три раза больше времени, чем мне, чтобы надеть ботинки, когда он решает задачу, то долго сидит собирается с мыслями.
Последние двадцать лет я строила карьеру в маркетинге. Это в каком-то смысле спонсирует мою вторую работу — психологические центры. Занимаюсь частной практикой, обучением, ведением групп.
Я довольна, что получила хорошее образование, привыкла много и хорошо работать, это помогло мне в карьере. Я эффективный менеджер и руководитель, хорошо анализирую и выстраиваю логические связи. Однако совсем не уверена, что был смысл скакать через классы и устраивать историю с эксклюзивностью. У меня заняло много времени научиться делать такие простые вещи, как отдыхать после работы или дружить с людьми.
ФОТОГРАФИИ: Antonio Rodriguez — stock.adobe.com (1, 2, 3, 4)
