Личный опыт«У меня все равно останется комплекс человека из ПНИ»: История художницы Татьяны Трапезниковой
О матери, материнстве, контроле и творчестве в ПНИ
Психоневрологический интернат, где находится наша героиня, — место с очень туманными перспективами на выход и мизерными возможностями внутри. Мы поговорили с художницей Татьяной Трапезниковой о её быте, самовыражении и материнстве. И о том, как это встроено в жизнь в закрытой системе психиатрической больницы и ПНИ, которая в её случае длится уже 18 лет.
текст: Анна Боклер
Мама часто напоминала мне, что во время беременности попала в аварию, а к моменту родов ещё не восстановила сломанные позвонки, что вообще-то хотела мальчика и что я смотрю на неё глазами своего отца. Всё это в совокупности привело к сильному отчуждению между нами и цепочке ужасных событий.
Я выросла сама по себе — мама редко следила за моим питанием и внешним видом, но мастерски поддерживала злую и истеричную атмосферу в доме. В 80-е я стала неплохо зарабатывать иконописью и написанием рецензий на художественные выставки, хотя специального высшего образования не имела. Мне многие вокруг говорили, что если есть такой талант, то надо завести ребёнка — своё продолжение. Я же всегда считала, что женщина и так может создавать разного рода искусство, а создавать ещё и ребёнка — не обязательно. Потом и мой мужчина стал предлагать завести ребёнка. В тридцать лет я, наконец, пошла на поводу не у своих намерений, а у намерений окружающих. Мне кажется, Герман, мой партнёр, достаточно прочно находился под влиянием моих авангардных идей. Например, он поехал в Москву защищать выпускной диплом в Литературном институте, а в итоге вместо защиты сообщил комиссии, что проза должна самоуничтожиться. Получается, пять лет отучился зря. Я переживала, пыталась как-то наставлять его в деловых вопросах. И вот, ещё попробовали «нормальную» семью, ребёнка.
Мне многие говорили, что если есть талант, надо завести ребёнка — своё продолжение. Я же считала, что женщина и так может создавать искусство, а создавать ещё и ребёнка — не обязательно
Родился Кирилл, красивый мальчик с очень взрослыми глазами. Я не испытала никакой моментальной эйфории от того, что стала матерью. И больница, и сами роды произвели на меня самое худшее впечатление. Мозг так и не принял факта того, что из моего тела с такой болью выходит другое тело, а вокруг крик и обнажённые тела размещены по всему коридору за неимением места. Я спросила женщину с соседней койки, чувствует ли она такое же оскорбление тела от родов. Она ответила: «Таня, у меня тоже самое, я понимаю. Но уже начинаю забывать эти ощущения». Я дала себе слова этого не забыть и не заводить больше детей. Но вот с Кириллом всё началось идеально — мне было в удовольствие шить, стирать, играть с ним. Он никогда не будил меня с утра, сидел с игрушками, а когда я просыпалась и подходила к нему — сразу показывал игрушки, просил покормить. Когда Кирилл чуть-чуть подрос, у него проявилось субтильное телосложение, а в совокупности с понимающими всё глазами и тонкими чертами лица его внешность можно было назвать идеальной. Такой маленький принц.
Герману предложили работу в Москве, а мы никак не могли решить квартирный вопрос и стали видеться периодически — приезжали друг к другу. Я же жила с матерью, бывало, просила её посидеть с Кириллом, если я спускаюсь в магазин, остальное время занималась всем сама и постепенно погружалась в депрессию. Однажды стирала бельё в ванной и думала про кубики, которые собиралась купить в подарок Кириллу, и вдруг увидела их в ванне. Вышла в коридор — больше не увидела ничего «лишнего», подумала — значит, не критично. А потом это стало повторяться. Начинались 90-е годы, я подумала, что нормально вылечиться негде, и надо стараться хотя бы ни перед кем не обнаружить эту проблему. Все равно это изматывало, я меньше спала, могла грубо ответить матери. Хотя, к слову, мы с братом с детства называли её Нина Михайловна, и понятно, что грубость проявлялась в повышенном тоне, но про оскорбления или физическое насилие и близко не шло речи. Однажды, когда я слушала музыку и пыталась передохнуть, ко мне вошли санитары. Мама сказала, что теперь я начну её слушаться. Мне было больше тридцати лет.
Я провела четыре месяца в больнице на Пряжке, на антипсихотических средствах и вышла. Возможно, после освобождения действительно стоило не думать о жилплощади и просто спасать себя, но я вернулась к матери. Я не думала, что она так захлебнется чувством власти, что решит идти до конца. К тому же я никак не могла прийти в себя от высокой дозы нейролептиков, так что не успела всё обдумать рационально. Вернулась жить в свою комнату, воспитывать сына и в итоге ещё несколько раз попала на Пряжку. Герман не выдержал моих историй про больницу, сказал, что для него это слишком, а я туда, наверное, специально попадаю со своими интеллигентскими заморочками, чтобы черпать информацию для искусства.
Когда я возвращалась домой, то делала с сыном уроки, учила его рисовать, но отчуждение уже произошло. Он ничем не интересовался, был в зависимости от компьютерных игр. Однажды мы стояли около квартирной двери, мама обнаружила, что потеряла ключи, тогда у неё случилась настоящая истерика со слезами, визгом, криком. Это продолжалось как-то бесконечно долго, а Кирилл замер и смотрел в пол, тогда я поняла, что ему приходится ещё жестче, чем мне в детстве. Кстати, сыну в эту встречу было одиннадцать лет, и больше мы ни разу не пересеклись. Так как следующая госпитализация на Пряжку затянулась на восемь лет.
Нина Михайловна, как мне потом рассказывал брат, продала, доставшуюся ей от партнёра комнату, а на все вопросы про деньги следовал ответ: «Они пошли на Таню, о ней теперь хорошо позаботятся». В это же время прошёл суд по лишению меня дееспособности. Я на нём не присутствовала.
Пошли годы на Пряжке. Там меня в очередной раз всё потрясло. Всё-таки на свободе я больше была в кругах художников, поэтов. Сама пользовалась определённым вниманием, а тут оказалась в противоположной среде. Людям вокруг эти условия давались немного легче, мне — кошмарно. Приходила мама, запрещала задавать вопросы про брата и сына. Говорила достаточно дикие вещи, вроде: «Вот, я принесла тебе игрушку, зайчика, поставь его на тумбочку, хоть будет повеселее. Разговаривай с докторами вежливо. А то ведь у тебя с головушкой беда, ну они хоть лечат. И то хорошо».
Я на всё только кивала, чтоб дальше не ухудшать ситуацию. Санитарки иногда в открытую мне сочувствовали: «Здесь стоило бы лежать твоей матери, а не тебе. Она ведь собирается тебя упечь навсегда». Конечно, мать иногда выходила из образа, и тогда все видели её истерики, странности, но в итоге так и вышло — навсегда. Мать умерла, а за мной приехала машина в интернат. В интернат положено было ехать безо всего. Нажитые за восемь лет на Пряжке вещи я должна была оставить там же, на Пряжке. Беспокоила только тонна черновиков. Это были тексты не имеющие отношения к реальности — скорее личные переживания, размышления, построенные на неклассических литературных приёмах. Первые годы я прятала это всё под матрас, а потом мне случайным образом разрешили хранить карандаши и бумагу, тогда я стала рисовать деревья и натюрморты в графике. Все картины и тексты пропали на отделении. Когда я перебралась в интернат, брат пришёл извиниться за то, что не собрал документы на опекунство, обещал что-то поправить, а потом ушёл в запой и достаточно быстро умер.
У него тоже жизнь была неблагополучная. Зато брат однажды заставил моего сына прийти в ПНИ. Санитарка говорит: «Там пришёл такой красивый молодой человек то ли брат, то ли сын, но сказал, что торопится то ли на работу, то ли на учёбу. Бегите к нему». Я спустилась — уже ушёл. Оставил для меня халат и фантастику Стругацких. Брат записал мне номер Кирилла, но тот ни разу не снял трубку, хотя, возможно, телефон сменился. За все годы в больнице и ПНИ я ни с кем не говорила про сына. Только один раз на комиссии (при попытке восстановить дееспособность) врач меня спросила, когда я видела сына, как я к нему отношусь. Это были шапочные вопросы из анкеты, а больше за эти восемнадцать лет разговоров о сыне не случалось. Как-то поднимать эту тему с местными психологами я не вижу возможным — это сразу дойдет до лечащего врача и будет списано на неровное психическое состояние. А значит, повлечёт новый диагноз и новые нейролептики, больше ничем это не закончится. Хотя я считаюсь лояльной жительницей интерната, — могу курить, иногда выходить на прогулку по территории, владеть и пользоваться телефоном.
Я никак специально не выслуживалась, чтобы достичь этого положения. Я просто в какой-то момент продолжила рисовать. Помню у меня сводило тело от судорог, которые вызывал запрещённый всеми международными конвенциями нейролептик. Нам его как раз очень даже разрешали и давали в огромных количествах. У меня был сильнейший тремор, но был также стол с лампой. Решила себе во спасение не останавливаться. У нас на территории растут яблони, они ужасно старые, корявые, рисовала поначалу их и птиц. Просто как вызов этим тяжёлым побочным эффектам от нейролептика. Тремор, очки, ватман, гелевые ручки. Медработники отпускали комментарии, мол, на меня не действует нейролептик, иначе как линии могут быть такими ровными? А заведующая, напротив, предложила взять меня под своё крыло. Крыло её заключалось в договоре: она устраивает меня в показательную палату и разрешает работать до самого отбоя, я же по мере возникновения у неё идей, рисую её же отделение. Когда скопилось достаточное количество работ, она устроила в отделении выставку и постоянно приглашала своих знакомых из психиатрии для бесед со мной на предмет моего искусства и моей жизни.
Герман не выдержал моих историй про больницу, сказал, что я туда, наверное, специально попадаю со своими интеллигентскими заморочками, чтобы черпать информацию для искусства
Заведующая предложила взять меня под своё крыло: она устраивает меня в показательную палату и разрешает работать до самого отбоя, а я по мере возникновения у неё идей, рисую её же отделение
Когда мне это надоело до предела я сказала, что графика меня больше не интересует, может, позже ещё вернусь к изображению её отделения, но сейчас хочу поработать для себя. Через четыре дня я была в психиатрической больнице, в заключении написали — за драку. Мне сказали, что это обычная практика этой заведующей.
У меня осталась привычка к канонической иконе. Прописываю всё в деталях. По технике мне нравится темпера, привыкла к ней. Рисую на ватмане и холстах. Два года назад к нам приезжали художники — оформлять коридорные стены. Там я познакомилась с Наташей Петуховой и Лёней Цоем из проекта «Широта и долгота» — ребята помогают жителям ПНИ выставлять свои работы, проводят экскурсии мастер-классы.
Мы обменялись телефонами, у нас завязались дружеские отношения. Мы часто обсуждаем искусство, техники, Наташа привозит холсты. От проекта я выставлялась в Открытом пространстве, Русском музее, в галерее Воронежа. В Русском музее была выставка «Поймать большую рыбу», ар брют. Я никогда не любила Русский музей, и многие знакомые не советовали мне выставляться под вывеской ар брюта, в смысле, что на меня никогда уже не выйдут нормальные серьёзные коллекционеры после этого. Но я решила отнестись с иронией и выставила яркие позитивные работы, хотя они, конечно, про боль. Ничего на этом не потеряла, кстати, моё искусство сейчас неплохо оценивают профессионалы на свободе.
Ирония, это, пожалуй, единственный вообще подход, с которым я могу здесь творить и не сойти с ума. Первые годы мне было ещё интересно завязывать социальные отношения и пытаться понимать людей с разными трудностями. Сейчас уже как-будто всё понятно, и я скорее один на один с искусством, чем с товарками по отделению. Те, которые более-менее могут поддержать разговор, говорят, что всё гениально, жаль, что я, ничем не болея, столько лет нахожусь в психиатрической машине. А так общение сводится к тому, что я прошу кого-то из колясочников подержать картину в беседке, чтобы сфотографировать её для инстаграма. Свои картины я называю конфетными обёртками, они нарочито яркие, но они про ад, несвободу, про нашу страну, про Господа, который допускает, что близкие закрывают своих близких в систему на вечные муки. Психиатры часто говорят, как красиво, позитивно, радостно. Например, так говорили про изображение ангела, привязанного к больничной кровати, и тарелки баланды рядом с ним. Я не знаю, правда ли они ведутся на конфетные обёртки или разрешают заигрывать с иронией. Я добилась разрешения вешать картины у себя в палате, хотя это, конечно, не предусмотрено. Думаю, на свободе мой доход был бы довольно высоким. Если я вообще там всё же окажусь, то скорее всего случится и встреча сыном, — у нас доли в одной квартире.
Если говорить совсем честно, то моё отношение к нему сейчас ближе к презрению — он тридцатилетний мужчина, с неплохим интеллектом, на свободе. Ему было бы гораздо легче выйти со мной на связь. Я уверена, что если бы не больница и интернат, то мы построили бы хорошие отношения. Сейчас загадывать сложно — всё-таки восемнадцать лет я в системе, где тщательно контролируются поступки, слова, мысли. Уверена, если я когда-то выйду, у меня все равно останется комплекс человека из ПНИ. Но со своей стороны приложу усилия, чтобы снова что-то построить с Кириллом.
фотографии: в коллажах использованы работы Татьяны Трапезниковой, fotofabrika — stock.adobe.com, Coprid — stock.adobe.com, Kilimanjaro STUDIOz — stock.adobe.com, Hayati Kayhan — stock.adobe.com
