Личный опыт«Держала сына одной рукой — другая была прикована к конвоиру»: Как я рожала в тюрьме
Схватки в железной машине, баланда, молоко и хозработы
Во время беременности женщина особенно уязвима. У нашей героини Татьяны ситуация осложнялась тем, что всё время беременности она провела в СИЗО. Она рассказала о том, чем запоминаются роды в местах лишения свободы, как женщин лишают необходимого и что происходит с ребёнком в тюрьме.
текст: Анна Боклер
Нас с мужем арестовали одновременно по 228-й статье. На этом, собственно, наши отношения закончились. В СИЗО очень предвзято относились к семейным парам, и мы постарались ничего друг о друге не спрашивать и по умолчанию расстаться. Старшие дети были уже взрослые, наш младший сын попал в детский дом. Я — в камеру на двенадцать коек. Через месяц обнаружила задержку, стала выбивать себе сдачу анализов, несколько раз отказали — «здесь у всех так бывает — это стресс», «посмотри на свой возраст — это климакс». В конце концов разрешили сдать кровь на показатели ХГЧ — беременна.
Все ожидали, что по моей статье получится большой срок, так что неоднократно вызывали на разговор, настойчиво предлагали прервать беременность. Я для себя сразу решила, что буду рожать и постараюсь дать ребёнку всё, что возможно в имеющихся условиях. Каждый раз, когда меня вызывали по этой теме, говорила, что воздерживаюсь от комментариев, — так и переждала подходящий для аборта срок.
Тюрьма для меня стала местом, где ты не можешь опустить руки, когда у тебя проблемы. Потому что, если не ты сама, никто за них не возьмётся. Почти как в жизни, только более оголённо. Сейчас я понимаю, что в чём-то создавала рискованную ситуацию для себя и сокамерниц: например, когда приезжали прокурорские проверки, открыто говорила, что для беременных нет должных условий (другие заключённые по понятным причинам это умалчивали). Рацион для меня никак не увеличивали. Я считаю, он и так недостаточно калорийный, а при беременности так и вовсе постоянно хочется есть. От работы тоже не получилось взять «декрет» — на девятом месяце мыла пол руками, стоя на коленях. Помощи с воли никакой не было, наверное, в какой-то степени это помогло мне сделать всё максимально правильно для себя и ребёнка. Я знала девушку, мы с ней были примерно на одном сроке, она была очень тихая, ничего для себя не требовала. Не знаю, как у неё в итоге сложилось, но всю беременность она провела без врача. Я выбивала каждый медосмотр с помощью скандалов и угроз пожаловаться прокуратуре. УЗИ, правда, так и не сделали. На осмотр привозили в наручниках, в кабинете, помимо врача, находился конвой с оружием. Думаю, понятно, что это не та спокойная атмосфера, которую обычно рекомендуют беременным.
Мне было уже значительно за сорок, а роды — пятые по счёту. Все очень боялись, что я рожу в тюрьме: там нет условий, компетентного врача и, случись что, вся ответственность перешла бы на начальство. При первых же схватках подогнали автозак, отвезли в больницу. Врач объяснил: это ложные схватки, так случается, у вас же ещё неделя срока, поезжайте в тюрьму и донашивайте. Я вернулась в камеру, а через несколько часов отошли воды. Снова пришли сотрудники, конвой, стали оформлять разрешение на выезд. Шёл третий час ночи, и, видимо, долго не могли решить что-то с бумагами — я пролежала в автозаке на проходной несколько часов. Несмотря на то, что у женщины уже схватки, везут до роддома в клетке. Да, Максимка родился в июле, но переживать схватки в железной машине очень холодно. Конечно, было страшно, я всё время прокручивала в голове ужасные сценарии.
Я пролежала в автозаке на проходной несколько часов. Несмотря на то, что у женщины уже схватки, везут до роддома в клетке
Меня приняла дежурная бригада — я счастлива, что они хорошо выполнили свою работу и сын родился относительно здоровым. Часы, проведённые без вод, обернулись гематомами на голове, но ничего более серьёзного не случилось. Я подержала сына одной рукой — другая была прикована к конвоиру, потом дала согласие увезти его в больницу. Надо было что-то делать с гематомами, в СИЗО же не было условий для лечения, и я просто боялась его потерять. Не могу сказать, что мне как-то особенно помешала фиксация тела наручниками, я совсем не думала о том, какую позицию тела принять, пошевелить руками, — я просто испытала облегчение и радость, когда начались схваточные боли. Это значило, что несмотря на срок, на конвоиров, на тюрьму, на то, что старший ребёнок дожидается меня в казённом доме, появляется новый человек и я обязана всё исправить.
По сути, эти роды были похожи на все предыдущие — в родзале часто попадается не самый вежливый персонал. Разительно отличались несколько вещей: очевидное чувство брезгливости ко мне и сыну со стороны врачей, слова «ментовская подстилка» (типа, часто попадала к врачу за то, что якобы что-то доносила на других) из уст персонала, запрет снять наручники на время родов и шутки находившегося тут же вооружённого.
На следующий день после родов Максима забрали в больницу, а меня отвезли в СИЗО. Я не видела ребёнка месяц, но каждый день сцеживалась — рассчитывала кормить его грудью, мне почему-то казалось, что организм должен в любом случае мобилизоваться и дать малышу всё необходимое. Сокамерницы говорили: «Что ты делаешь? Какое молоко может идти из груди женщины, которая сидит на баланде?»
Кто не кормил грудью — получал на ребёнка детское питание первые полгода. Считалось, что это получше. В итоге я дождалась сына, покормила его два раза грудью, и молоко пропало. Так мы получили детское питание.
Нам с Максимом дали отдельную камеру, раньше это было помещение для инвалидов (лексика героини сохранена. — Прим. ред.), но в тот момент пустовало. Понимаю, что сейчас это может звучать иронично, но тогда я на полном серьёзе говорила начальнику: «Давайте найдём камеру сейчас. Вы же понимаете, что я всё равно своего добьюсь исками». Он улыбнулся. Тем не менее в камере всё покрасили, привели в порядок — жить стало можно.
Из недостатков: закрашенное (так, что совсем не видно улицы) в чёрный окно и холод. Я с ужасом думаю, что мы с Максимкой там провели две зимы. Спали полностью одетые в уличное, прижимались друг к другу и никак не могли согреться.
Ещё в шесть утра постоянно громыхала железная дверь, проводили обыск, могли поднять ребёнка. Я говорила: «Что вы хотите найти? Я здесь одна с ребёнком не первый год, что я стану здесь прятать?» Мне отвечали: «Так положено».
Мы с Максимом каждый день ходили гулять на зарешеченную площадку на крыше — будучи маленьким, он так и не увидел настоящей улицы. Я пыталась бороться за питание, с шести месяцев Максим ел ту же водянистую кашу, что и взрослые. Мне отвечали, что она питательна, а я неоднократно находила там червей и хотела хоть раз увидеть, как эту баланду ест сотрудник, чтобы убедиться, что это вообще возможно. В итоге больше всех помогли девочки из хозотряда — передавали из своих пайков более калорийную пищу для сына. Иногда безвозмездно, иногда я за это выполняла уборку. В любом случае это очень выручало.
Ещё страшным моментом я считаю, что в СИЗО, которое рассчитано на матерей с детьми, нет возможности лечить детей. Когда Максимке было четыре месяца, он постоянно рыдал: резались зубы, у него поднялась температура и кровоточили дёсны. Я писала заявления на получение детских лекарств, получила таблетки, где было написано — «c шести лет». Про другое мне сказали — «не положено». В какой-то момент я не выдержала истерик сына и стала понемногу отпаивать его водой со взрослыми лекарствами.
Когда Максимке было два с половиной года, мне вынесли приговор и этапировали в Тагил. Оставалось досиживать несколько месяцев, дети могут находиться в пенитенциарном учреждении с матерью до трёх лет. У нас так и получилось. Конечно, в колонии мы были уже на совсем других условиях. Я попала в барак, а Максимка — в отдельное помещение для детей. Воспитательница была с воли, просто работала там на ставке. Помощница воспитателя выбиралась среди заключённых. Эта должность очень привилегированная, туда большой поток желающих, сложный отбор, и с определёнными статьями туда не попасть. Однако почему-то там работали девушки, осуждённые за убийство. Когда я первый раз пришла к Максимке, то не сдержалась и закричала в голос: он не умел разговаривать, а в глазах читалась молитва. Я брала дополнительные хозработы, хотя это ставило меня в плохое положение в коллективе, чтобы заглянуть в комнату к детям, а ещё за это платили пряниками и конфетами для Максима.
Когда я первый раз пришла к Максимке, то не сдержалась и закричала в голос: он не умел разговаривать, а в глазах читалась молитва
И воспитатель, и помощница обращались к детям только по фамилии, дополняя оскорбительными словами. По свистку все должны были сесть, встать, смотреть мультфильм, играть. Максим до сих пор, когда видит, что идёт мультфильм, несёт стульчик и садится на него выпрямившись. Когда ребёнок что-то не успевал, на него кричали матом, а большинство не умели ещё даже сказать слово, просто молчали и плакали. Я видела, как общались дети: они были похожи на зверей, рычали и кусались, чтоб схватить какую-нибудь поломанную игрушку. С другой стороны, это и не странно — они ведь не видели нормальных коммуникаций.
В положенные для общения часы я не тратила время, чтобы перехватить игрушки (да, за них в тех условиях боролись и мамы), просто брала Максимку на руки, мы шли в уголок, я обнимала его, разговаривала. Конечно, в отведённые часы сложно наверстать всё — в колонии он так и не заговорил.
Сейчас Максиму пять лет. Он не задаёт мне никаких вопросов про своё раннее детство, наверняка он помнит какие-то фрагменты, но пока не анализирует их всерьёз. А я до сих пор не могу заглушить чувство вины перед младшим сыном. Рождение и жизнь местах лишения свободы, мне кажется, во многом его сформировали. Он очень домашний. Когда выходим с Максимкой на улицу, он говорит: «Мам, пойдём лучше дома посидим». Всё-таки привычка быть всегда в четырёх стенах. После колонии мы жили полгода в приюте для матерей, там он впервые попробовал разные продукты хорошего качества. Целыми днями ел мясо и не мог наесться.
Я считаю, что мне невероятно повезло с длительностью срока: чуть больше, чем три с половиной года, — это последние восемь месяцев беременности и первые два года восемь месяцев жизни Максимки. А могло выйти так, что он уехал бы из колонии в детский дом и мы бы встретились ещё через много лет. Нам удалось купить квартиру за городом с помощью материнского капитала, также помог благотворительный фонд. Сейчас оба младших сына со мной, я горжусь тем периодом, потому что не сломалась, вывезла. И сейчас большего счастья себе не желаю.
