Личный опытЯ объездила 25 стран, но всё равно хотела покончить с собой

Детство

Я долго не могла распознать депрессию из-за того, что болела на протяжении всей сознательной жизни. Точно не скажу, когда именно всё пошло не так. Скорее всего, просто накапливалось годами, с самого детства. Я родилась в середине 90-х в семье бывших моряков. После распада СССР пароходство приватизировали, а мои родители остались без работы. Я помню крики родителей во время частых ссор на кухне: обычно папа орал матом, а мама плакала. Мне было четыре, и я играла сама с собой, потому что «детский сад — это опасно». Сейчас же я думаю, что гораздо более опасно, когда у ребёнка нет социальных навыков.

Когда мне было шесть, папа впервые ударил меня по лицу. Мы гуляли в парке, а я плакала, потому что хотела домой смотреть мультики. Тут он взял и влепил мне пощёчину со всей силы. Я чуть не захлебнулась слезами от шока. Затем бить меня начала мама. Она считала, что делает это в воспитательных целях: за некрасивые буквы в прописях мне давали подзатыльники — так я училась писать алфавит. Один раз мама приставила нож к моему горлу, чтобы я не сутулилась и сидела ровно. Спустя много лет психотерапевт сказала, что на фоне постоянных криков, насилия и нескончаемой бедности у меня возникла детская травма. Ещё виноваты эмоциональная недоступность отца и высокие требования матери.

Когда мне было четырнадцать лет, умер дедушка, с которым мы были близки. Мне кажется, тогда я испытала первый депрессивный эпизод. Я лежала на кровати, не выходила гулять и залпом смотрела фильмы ужасов. Меня завораживали истории о призраках, а вид человеческих крови и плоти вызывал странное удовлетворение. Тогда ещё я не занималась селфхармом — но с наслаждением смотрела, как пытают других.

Как я не выходила из комнаты год

Со временем увлечение жестокими фильмами прошло. У меня появились друзья и интересы. Я окончила школу и поступила в университет далеко от родного города — пошла изучать международные отношения, потому что всегда хотела уехать за границу. Для этого я активно изучала иностранные языки: английский, немецкий, испанский и польский.

Около шести лет, в старших классах школы и на младших курсах университета, моё настроение оставалось стабильным. Но на четвёртый год обучения в университете наступил один из самых мрачных для меня периодов. Требовательные преподаватели советской закалки только усугубляли ощущение безнадёжности: на нас кричали, нам давали невыполнимые объёмы работы и критиковали за неспособность с ней справиться. Задания были бесполезными и далёкими от реальности — например, нужно было выучить устав ООН на английском языке.

Я перестала вести социальную жизнь. Университет находился в одном здании с общежитием, поэтому можно было не выходить на улицу. Когда заканчивались продукты, за ними выходила моя соседка. Я не красилась, носила растянутые свитера и красила волосы в тёмные цвета. Гора немытой посуды на балконе росла и росла. Когда начались морозы, остатки еды стали примерзать к вилкам и тарелкам. Мне было всё равно, пока не заканчивались чистые чашки.

Сейчас я понимаю, что тогда подсела на кофеин. Энергии ни на что не было, а бесконечная тревога заставляла ночами сидеть над переводами политологических текстов десятилетней давности. Писала, кстати, я всё в тетрадь от руки — такое было требование. Отлично помню, как в конце зимних каникул у меня болело запястье из-за того, что пришлось исписать переводами целую тетрадь формата А4.

Когда начались морозы, остатки еды стали примерзать к вилкам и тарелкам. Мне было всё равно, пока не заканчивались чистые чашки

Сил не хватало даже на то, чтобы высидеть три пары в день. Занятия превратились в бесконечный цикл страданий и унижений. Во время лекций я либо спала дома, либо читала какую-то мрачную книгу — в тот период я предпочитала французских экзистенциалистов (Камю и Сартра), битников (Керуака и Берроуза) и немецких романтиков (Гессе и Ремарка). Любви к жизни это отнюдь не добавляло — как и мой плейлист, состоявший из Placebo вперемешку с Joy Division.

Английский вызывал приступы тревожности, с которыми я не могла справиться самостоятельно. Утро воскресенья я часто начинала в слезах: представляла, как преподавательница будет кричать на меня за неверный перевод. А угодить ей было просто невозможно: ну не понимала я тонкой лингвистической разницы между «бурчать» и «бормотать»! К семинарам же я не готовилась, так как практически ничего не могла запомнить. Прочитанное не откладывалось в моей голове, а словно утекало сквозь пальцы. Каждый день одногруппницы смеялись над моими ответами за моей спиной. Мне хотелось навсегда исчезнуть.

Я постоянно беспокоилась из-за оценок. Мне казалось, что если я получу четыре, то навсегда останусь бедной — никогда не поступлю учиться за границу. Моей единственной, многолетней мечтой было бежать от родителей, от чернухи и советского менталитета. Но моя мама словно поселилась у меня в голове. В детстве она критиковала меня за любую оплошность и говорила, что мне светит только торговать на рынке или мыть полы. Сейчас же у меня не было права на ошибку из-за требовательных преподавателей.

В тот период моя самооценка будто уходила в минус, была ниже нуля. На месте моих друзей я бы с собой не общалась. В университетские годы из-за низкой самооценки я манипулировала парнями и травила других девушек. Например, могла соблазнить чужого парня просто потому, что он не принадлежал мне. Мне это было важно, я так самоутверждалась. На моей совести далеко не одни чужие отношения. Одна приятельница до сих пор не знает, что её парень был со мной. Я же лицемерно поздравляла её с днём рождения с пожеланиями «крепкой любви». Кое-кто замечал, что я веду себя непоследовательно — конечно же, я всё отрицала, но внутри ощущала себя мерзко.

Селфхарм

Поскольку я выросла в бедной семье, где конфликты на почве денег случались еженедельно, то я очень боялась бедности. Поэтому я начала искать стажировки в международных компаниях раньше, чем мои однокурсники. К моменту окончания университета мне удалось побыть стажёром целых четыре раза, однако никто не стремился принимать меня на постоянную работу. После каждого отказа тревога росла, а шансы переехать за границу уменьшались.

Первый эпизод селфхарма случился, когда мне было двадцать два. Я в очередной раз не прошла собеседование в успешную компанию. Отчаяние было слишком велико: мне казалось, что та работа была единственным шансом выбраться из бедности. Под руку попалась картофелечистка. Уже потом я прочла, что адреналин, выделяющийся при селфхарме, действительно помогает ненадолго унять эмоциональную боль.

Тем временем дела пошли в гору: спустя девять месяцев непрерывных поисков я получила работу в Польше и наконец переехала за границу. Мне казалось, что теперь-то я заживу успешной и радостной жизнью, но не тут-то было. Второй эпизод селфхарма случился через неделю после переезда. Из-за изоляции и одиночества депрессия становилась всё сильнее, а травмы я себе наносила всё чаще. Но теперь у меня были хорошая работа и высокая зарплата. Я ощущала острую необходимость держать лицо и скрывать своё состояние. Ведь я больше не была бедной и получила возможность путешествовать сколько влезет! Отчего же мне быть в отчаянии?

Приходилось отшучиваться и разнообразно лгать — о разбитом дверном стекле или о неудачных падениях с велосипеда. Селфхарм стал для меня своеобразным ритуалом. Я наказывала себя за собственные промахи: «неестественно» повела себя в присутствии парня, не вовремя выполнила задание по работе, доверилась лицемерному человеку.

Мне казалось, что теперь-то я заживу успешной и радостной жизнью, но не тут-то было. Второй эпизод селфхарма случился через неделю после переезда

Одновременно с этим я начала активно путешествовать: Ирландия, США, Франция, Германия. За первые два года жизни в Польше я посетила филиалы своей компании в двадцати пяти странах. Работа давалась мне легко, а руководству нравились мои идеи. У меня появились деньги на брендовые вещи, дорогую технику и ужины в ресторанах. В какой-то момент я вообще перестала готовить — в этом не было необходимости. Кроме этого, в офисе были спортзал, бесплатный массажист и косметолог. Я жила как у бога за пазухой. К примеру, посетила все знаменитые музеи Нью-Йорка, побывала в тематическом парке Гарри Поттера в Лос-Анджелесе, каталась на верблюде в Марокко, праздновала двадцатипятилетие в Вене, ездила на шопинг в Милан.

Но у меня не было друзей. Мне так и не удалось преодолеть языковой и культурный барьеры. Коллеги относились ко мне доброжелательно — только их дома ждали близкие, а я каждый вечер плакала из-за одиночества. Мне снова стало очень плохо — всё держалось лишь на дурацком инстинкте самосохранения. Не то чтобы у меня не было причин жить — просто они не казались мне значительными. Борьба с депрессией строилась на том, что каким-то образом я уверовала, будто жизнь — приятная штука. Ведь теперь я работала в престижной компании, у меня внезапно начали сбываться мечты. Во-вторых, я пообещала себе, что буду цепляться за любую ерунду, которая потенциально может сделать мне лучше. Я услышала эту мысль в видео Ани Консервы. Странно, но до этого мне и в голову не приходило, что мне в принципе может быть лучше.

Во время кризиса я не чувствовала необходимости бороться за счастье. Я думала, что быть счастливой — значит предать себя. Желание радоваться казалось неестественным. Во мне словно сосредоточилась боль сотен жизней. Я лежала в темноте, свернувшись в клубок, и старалась сохранять рассудок. Я не ходила на работу, а затем целый день плакала у себя в постели. Мне было грустно, и я никого не хотела видеть. Было тяжело думать. Всё время хотелось только спать.

Как я начала планировать самоубийство

В Японии у подножья горы Фудзи находится лес Аокигахара. Он печально известен тем, что очень популярен среди тех, кто хочет совершить самоубийство. В целях безопасности отдалённые участки леса оградили проволокой, а при входе развесили жизнеутверждающие таблички и телефоны доверия.

Впервые я услышала об Аокигахаре, когда жила в Польше. Мне казалось, что туда очень сложно добраться: какой-то глухой лес на другом краю света. Но никогда не говори никогда: спустя полтора года мне открыли японскую визу. После пары дней чтения форумов я внесла лес в план поездки. Вопрос, вернусь ли я оттуда, оставался открытым.

Отлично помню день, когда после бранча с понравившимся парнем я пошла в строительный магазин, по сути, вопрос моей жизни решался в тот самый момент, в том магазине. Я очень целеустремлённый человек: купи я тогда подходящее приспособление, обязательно довела бы задуманное до конца. Не поймите меня неправильно — не то чтобы мне хотелось умирать. Просто перестать страдать мне хотелось гораздо больше.

Единственное, что удержало меня на плаву, — это любопытство. Суицидальные мысли эпизодически присутствовали у меня с четырнадцати лет, но никогда не заходили так далеко. Но если бы моя жизнь закончилась тогда, я бы никогда не узнала, как много я способна добиться. Пускай больше половины времени я ощущаю себя на дне, но в моменты просветления я могу путешествовать, работать, любить, заниматься творчеством, покупать дорогую одежду, бегать и есть вкусную еду. В детстве я о таком и мечтать не смела. Наверное, в этом и заключается трагедия клинической депрессии: помнить, что такое «хорошо», но быть неспособной это ощутить. Завидовать людям, которые смеются и радуются, пока ты неловко молчишь. Плыть на кораблике по озеру у подножья горы Фудзи и не чувствовать ничего.

Я всё же вышла из «леса самоубийц». Это зловещее, навевающее тревогу место. Указатель гласил, что тропинка займёт всего лишь пятнадцать минут, но по ощущениям я шла час — вдоль колючей проволоки мимо упавших деревьев. Под конец тропы ещё и пошёл снег, хотя дело было первого апреля. Вышла я с непередаваемым чувством облегчения. Там было настолько жутко, что мне потом всю ночь снились кошмары с умершими родственниками.

«Нормальное состояние»

Прилетев обратно в Польшу, я обратилась к участковому врачу, который сразу же выписал мне антидепрессанты. Обычно их выписывает психиатр, но мне «повезло»: в моём случае всё было настолько плохо, что дополнительные этапы бюрократии обошли меня стороной.

Примечательно, что психотерапия в Польше оказалась для меня неэффективной. Раньше я занималась с хорошим психотерапевтом, но из-за переезда мне пришлось его сменить. И оказалось, что европейские врачи не понимают моего контекста. Им невдомёк, почему может быть тревожно не иметь семьи и недвижимости в двадцать пять лет. Они не знакомы с бытовой агрессией и эмоциональным пренебрежением в советских и постсоветских семьях. Мне оставалось пить антидепрессанты и заниматься самолечением. 

Где-то месяц я мучилась от побочных эффектов — тахикардии, сонливости, запоров и геморроя, — пока не произошло невообразимое: мне стало лучше. Впервые за десять лет я ощутила собственную ценность, поняла свои желания, почувствовала спокойствие и прониклась эмпатией к близким.

Наладились даже отношения с мамой. На протяжении многих лет для неё словно не существовало моих достижений: «Смотри, мам, я нарисовала картинку!» — «У неё руки кривые»; «Вот такой костюм я купила!» — «А где твой педикюр?»; «Мама, я сняла отличную квартиру в Варшаве!» — «Ну, это съёмная. Теперь нужно свою»; «Ты меня не жалеешь!» — «Я люблю тебя. Конечно, есть промахи в воспитании». Нет, чуда не произошло и мама не стала вести себя иначе. Просто теперь у меня появился внутренний стержень. Её слова больше не способны задеть меня настолько сильно: я научилась отшучиваться. Кроме того, я перестала винить её во всём, что со мной произошло. Хотя мне и не хватало моральной поддержки, без маминой финансовой помощи я бы вряд ли оказалась там, где я сейчас.

Опросник Гамильтона, который диагностирует депрессию, спустя четыре месяца после начала приёма антидепрессантов впервые выдал результат — «нормальное состояние».

Фотографии: Nikola — stock.adobe.com (1, 2, 3, 4)