Личный опытМоя мама и героин: История семьи, которой больше нет

Что я помню хорошего о своих родителях? Они были очень любящими. Когда они были молодыми, обожали друг друга и получали удовольствие от времени, которое проводили вместе. Мой отец был членом казанской ОПГ «Перваки»: они держали весь район, а главным их активом был рынок прямо через дорогу от нашего дома. Моя мама не работала, когда я родилась, но до этого очень долго трудилась бухгалтером в банке.

Я помню трогательные моменты из детства. Папа приходил вечером домой, мы садились в гостиной, и он играл в приставку. Он выбирал между Sony и Sega (у нас дома было и то и другое), а я сидела у него на плечах и мешала, закрывая ему глаза и уши. Мама иногда играла с папой, но чаще просто сидела с нами рядом и вязала. Ещё помню, что у мамы была специальная маска, которую она надевала, чтобы напугать меня, когда я не хотела есть кашу. Я боялась, ревела, слёзы капали в кашу — я её ненавидела, но послушно ела под надзором чудовища в маске.

А потом моего отца убили — это сделали члены другой группировки, она называлась «Хади Такташ». Я увлекалась темой ОПГ и знаю подробности со слов бабули, дедули и других людей, которые помнят те времена. В документальном фильме о таких группировках, который показывали по Первому каналу, звучало предположение, почему участники крупных банд начали убивать друг друга: одна группировка задолжала другой двести граммов кокаина (в 90-х казанские ОПГ конкурировали между собой за наркорынок. — Прим. ред.). К другу моего отца зашли ребята из «Хади Такташ», а папа позвонил ему в тот момент, когда пришли «гости». Друг перечислил всех, кто находится в квартире — может быть, он чувствовал, что произойдёт что-то не то. Случилась перестрелка, этого человека убили, а через пару дней отца тоже застрелили как свидетеля.

От меня долго скрывали смерть отца. Я до восьми лет не знала, где он: мне говорили, что он тяжело болен и не выходит из больницы. Однажды дедушка случайно проболтался, и им с бабулей пришлось рассказать правду. Оказывается, я помню похороны папы. Гроб не стоял у нас в квартире, как положено — скорее всего, из-за обстоятельств смерти: после убийства тело из морга сразу отвезли на кладбище. Тогда я думала, что мы отмечаем какой-то праздник, потому что пришла куча людей, все сидели за столом и ели. Но есть деталь, которая отличает похороны от любого праздника, — это занавешенные зеркала, которые я хорошо запомнила. Так, будучи уже в сознательном возрасте, я поняла, что это был день, когда мы попрощались с отцом.

Вскоре после этого в жизни моей мамы появился героин. По версии бабули, её подсадил брат отца. Будто бы он просто сказал моей матери, что так будет легче пережить утрату. Когда мама только начала употреблять, я не понимала, что происходит. Догадывалась, что взрослые что-то скрывают, но мне было по барабану, я играла с куклами. Мама стала часто ругаться с бабушкой, в гости начали приходить какие-то странные люди. То есть у мамы появились друзья, с которыми у них были общие дела, но при этом она не пила. Когда ты маленький, ты думаешь — ну и что такого? А через некоторое время до меня дошло, что они все просто находились в употреблении.

Мама употребляла героин примерно с 1997 по 2010 год, до конца своей жизни. У неё был трёхлетний промежуток, когда она была стопроцентно чистой. В это время её жизнь понемногу налаживалась, нам казалось, что всё наконец-то закончилось. К зависимости её вернула случайная встреча с человеком из прошлой жизни. Знаете, как два бывших алкоголика встречаются и запивают вместе — такая же история. О том, что моя мама употребляла героин, знали многие, сплетни быстро распространялись. Но открыто об этом никто не говорил. Думаю, что в моей семье боялись, что отношение окружающих к маме резко изменится в худшую сторону, и не хотели этого.

Попытки лечения

В 2000-х, когда мы активно боролись с зависимостью мамы, не было адекватной информации о том, что делать близким в такой ситуации. Непонятно было, как её лечить. Родные отправляли маму на работы в монастыри, потом был реабилитационный центр, к нам домой приходили гадалки-целительницы, а однажды появился мужчина, практиковавший иглоукалывание. В общем, семья искала разные способы решения  проблемы, но в конце концов происходило одно и то же: маму отправляли в психиатрическую клинику. Она лежала в отделении, куда помещали очень тяжёлых больных. Там мама, кажется, была единственным человеком, который вообще был в своём уме и понимал, кто он такой.

Мой дедушка предпринимал очень суровые меры: он считал, что из наркозависимых «дурь» можно только выбивать. Он не считал их за людей. При этом у него были проблемы с алкоголем, и когда он выпивал много спиртного, проявлял не лучшие черты своего характера. Он несколько раз очень сильно избивал маму, ломал ей рёбра — к сожалению, у нас дома бывало и такое. Я помню, как дедушка откуда-то притащил наручники. Несколько раз бабуля и дедуля пристёгивали мою маму к батарее, когда уходили из дома. В первую очередь для того, чтобы она переждала ломку — они думали, что так ей должно стать легче, ведь она ничего не сможет с собой сделать, никуда не уйдёт и не вынесет из дома вещи. Несколько лет она действительно уносила какую-то ерунду вроде мелкой техники и шуб, а под конец жизни у неё было много кредитов на небольшие суммы.

Употребление было связано с постоянной опасностью. После смерти папы несколько раз поджигали мамину машину: думаю, что так ей угрожали, а может, у неё уже тогда были какие-то долги. Несколько раз мама и её «товарищи» по употреблению неудачно забирали героин, их обманывали, что-то подмешивали — подсыпали, например, парацетамол. Сейчас я понимаю, как она рисковала: в её руках оказывались составы, о которых она ничего не знала. В России человек, зависимый от тяжёлых наркотиков, может убить себя в любую секунду — даже не из-за употребления конкретных веществ, а из-за того, что в его организм попадает непонятно что.

И всё-таки по большей части мама была социализирована. В детстве мне казалось, что было видно, когда моя мама находилась «под кайфом», а когда нет. Сейчас я понимаю, что большую часть времени, когда она употребляла героин, мы этого не замечали. А когда нам казалось, что она в употреблении, на самом деле она из него выходила. У неё появлялась нервозность, ей было, очевидно, некомфортно. Не скажу, что я замечала какие-то жуткие ломки: она просто была напряжена, как будто её постоянно било током. В наркотическом опьянении она выглядела скорее вялой, но при этом оставалась достаточно спокойной и контактной. Возможно, её реакции не были похожи трезвое поведение, но в глаза это практически не бросалось.

Мама заразилась ВИЧ от последнего мужчины, с которым она жила. Думаю, именно после постановки диагноза у неё не осталось шансов быть принятой ни в семье, ни в обществе. В психиатрической клинике её больше не могли держать в том же отделении, что обычно — у них было очень строго с ВИЧ-положительными пациентами. Её переводили в другое отделение, где были ужасные условия содержания.

Там всё было обложено плиткой и всегда стоял жуткий запах. Но моя мама не хотела сдаваться, она искала выход. Возможно, болезнь и стала для неё сигналом к тому, чтобы зацепиться за жизнь, а не продолжать убивать себя дальше. У неё появилась схема приёма лекарств и режим, и она с переменным успехом начала отказываться от наркотиков.

Но дома к ней стали относиться ещё строже. Бабуля заставляла её мыть посуду и готовить только в резиновых перчатках, чтобы я не заразилась. Говорила мне, чтобы я лишний раз маму не обнимала. А мне в тот момент казалось, что самым важным контактом, который между нами мог происходить, были как раз объятия. Это самое простое, что мы могли дать друг другу в качестве поддержки. Мама старалась объяснить мне, что ВИЧ — это не страшно, делилась сведениями с каких-то сайтов. Я вообще думала, что она немного поболеет и всё это пройдёт, как грипп.

Тогда же у мамы начались проблемы с устройством на работу, в последние годы — особенно. Около пяти или шести лет она работала в одном месте, куда ей помогла устроиться бабуля. И пока никто не знал о маминых проблемах, она всех устраивала, потому что моя мама — прекрасный человек, к ней никогда никто плохо не относился. Но другие работодатели, до которых дошли слухи о болезни, уже не готовы были принять её после постановки диагноза, несмотря на то, что у мамы есть высшее образование и большой опыт работы в банке.

Смерть мамы

Я взрослела, и авторитет мамы в моих глазах падал — она для меня стала кем-то вроде подруги. Мы были очень близки, но я жила с ощущением, что ничего ей не должна. Незадолго до финала мне стало предельно сложно заставить себя с ней общаться. Сейчас я понимаю, что это происходило не из-за того, что мама действительно была в чём-то передо мной виновата, просто так мне легче всего было закрыть глаза на проблему. Проще было представить, что её нет в моей жизни, чем пытаться помочь ей выбраться из зависимости. Помню, что за несколько дней до того, как мамы не стало, она написала мне сообщение с вопросом: «Тебе что, совсем не нужна мать?» Её номера не было в списке моих контактов, но я поняла, кто мне пишет. Я решила, что лучше дать ей ещё позлиться и почувствовать себя виноватой и только потом ответить. Через пару дней я узнала, что мамы больше нет. Нам позвонили вечером, мы подумали, что у неё передозировка, но оказалось, что она совершила самоубийство.

Мама не оставила никаких записок. Она повесилась в квартире, где жила со своим тогдашним мужчиной. Семья приняла решение не разглашать причину произошедшего. Даже свидетельство о смерти мы подделали: кажется, там написано, что мама умерла от остановки сердца. Я понимаю, что это делалось для того, чтобы не выносить всю эту историю из дома. Мне кажется, мои родные до сих пор не могут пережить боль, связанную с этим событием, из-за того, что они не могут говорить об этом. Если бы они научились, возможно, им бы тоже стало легче с этим жить.

Когда я узнала, что мама умерла, я, конечно, заплакала. Но буквально в тот же день, когда её тело увезли в морг, я чувствовала себя так, будто ничего не произошло. Я восприняла её смерть как рядовое событие из жизни. Мне очень долго казалось, что она просто исчезла — как тогда, когда её укладывали в больницу, или когда она куда-то пропадала на пару месяцев или переезжала. Только через год я поняла, что её больше нет, и мне вспомнилось то дурацкое сообщение. Я почувствовала себя виноватой в зависимости мамы, в её смерти, в том, что развалилась моя семья, и сама начала склоняться к деструктивному поведению.

Когда я была маленькой, старалась дружить вообще со всеми взрослыми, была как будто связующим звеном во всей этой кутерьме. Ко мне все относились хорошо, и в свою очередь я, будучи ребёнком, не видела в окружающих вообще ничего плохого. Я стала злиться на маму ближе к подростковому возрасту — не понимала, почему она так со мной поступает. Бабуля с дедулей считали маму виновной в том, что у меня не было нормального детства. По большому счёту, я не считала, что у меня что-то особенно не так. Очень долго я была уверена, что у всех дома происходят какие-то драмы, просто никто о них не говорит и кажется, будто все счастливы. Взрослея, я мирилась с убеждением, что у меня никогда не будет нормальной семьи. Думать об этом постоянно — ужасно.

Я догадываюсь, что для мамы брак с моим отцом был единственной возможностью освободиться от отношений с семьёй. Бабуля очень сильно её любила и любит до сих пор. Видимо, мама не выдержала гиперопеки: один взрослый человек душил любовью другого. Про отца мама говорила, что это единственная её настоящая любовь. Помню, я говорила ей, что цепляться за это всю жизнь очень глупо — её это, конечно, обижало. Возможно, моя мать всю жизнь путешествовала из одних созависимых отношений в другие, и после убийства папы ей проще всего было перейти на какую-нибудь другую зависимость. Моё отношение к людям, употребляющим наркотики, стало меняться, когда я постаралась взглянуть на свою жизнь со стороны. Думаю, и сейчас сложно найти толковые инструкции, как с этим жить близким. Семьи наркозависимых просто не знают, как им поступать, и чаще всего делают только хуже.

Легче мне стало после того, как я впервые рассказала об истинной причине смерти мамы близкой подруге — и услышала фразу: «Ты не виновата». После этого я стала думать о настоящих мотивах своих поступков. Я понимаю, что поступала так, а не иначе не потому, что я не любила маму. Я действительно думала, что моя жёсткая позиция поможет ей в борьбе с зависимостью. Я не знала, что можно вести себя по-другому, или предполагала, что так будет правильнее.

В прошлом году я спускалась в метро и меня остановили два сотрудника полиции, один из них был в гражданском. Они посмотрели мои документы и попросили с ними куда-то пройти, а я в тот вечер выпила два бокала вина, была напугана и послушно пошла за ними. Они привели меня в отделение в метро, где их ждала задержанная, девушка. Оказалось, что меня позвали туда понятой: девушку взяли с героином, её собирались досматривать, а мне предложили взглянуть на найденное при ней вещество и предположить, что это. И меня ужаснуло то, как полицейские с этой девушкой обращались. Они высмеивали каждое её слово, любую её просьбу, подшучивали, когда она пыталась попросить их о помощи. Меня это очень задело: я представила, что точно так же люди в форме могли бы отнестись к моей маме. Мне бы не хотелось, чтобы кто угодно обращался с наркозависимыми людьми таким образом, они тоже имеют право на сочувствие и понимание. И если они находятся в употреблении, им нужно ещё больше поддержки, чем нам.

Изображения: Artem — stock.adobe.com