Личный опыт«Протез — это круто,
но это не рука»: Маргарита Грачёва
о жизни после нападения
О насилии, суде и будущем
11 декабря прошлого года Дмитрий Грачёв вывез жену Маргариту в лес рядом с городом Серпуховом. Мужчина пытал девушку полтора часа, отрубил ей кисти рук, а затем отвёз в больницу. Одну кисть руки девушке удалось восстановить, а вторую заменил протез. В конце сентября Дмитрия Грачёва лишили родительских прав, вердикт по остальным делам пока не вынесен. Мы встретились с Маргаритой Грачёвой (Ильиной) в Петербурге и поговорили с ней о домашнем насилии, о судах, о том, каково быть человеком с протезом в России, о не самой простой известности и о будущем.
Интервью: Ирина Кузьмичёва
О преступлении
Всё началось прошлым летом. К тому моменту мы с Дмитрием были женаты пять лет, у нас было двое детей. Мы жили в одной квартире, но быт уже вели раздельно. Конечно, иногда ссорились — все ссорятся. Но я никогда не уходила к маме. Он тоже из дома не уходил — только вдруг начал меня игнорировать. В то время я попала в автомобильную аварию (я была за рулём, и в меня врезались) — ему было всё равно. Я впервые организовала на работе масштабный конкурс — он не пришёл меня поддержать. Вдобавок стал придумывать дикие вещи — например, что младший сын не от него. Или, если я надевала нижнее бельё одного цвета, он говорил, что у меня любовник.
Он ждал от меня ответных эмоций, у него кипело, он хотел меня задеть. Но к октябрю во мне как будто что-то перегорело окончательно — не хотелось трепать себе нервы, да и было уже всё равно. Я подала на развод. Когда он узнал об этом, избил меня, порвал мой паспорт и вещи, выкинул косметику. Собственно, с того момента, как я сказала Дмитрию, что хочу развестись, и начались все эти страшные события. Многие думают, что он меня бил, а я была жертвой и терпела. Нет, до
развода ничего такого не было. Потом, по моей просьбе, он съехал из однокомнатной квартиры, где мы жили вместе с детьми. После того как мы разъехались, машина осталась у Дмитрия. Замки в квартире я поменяла.
Какое-то время я вообще не ездила с ним в машине ни при каких обстоятельствах. Хотя помощь с тем, чтобы отвезти детей в сад, была нужна: прямого автобуса из микрорайона, где мы жили, нет, такси с двумя детскими креслами не вызвать, а детей надо привезти к восьми утра. Раньше я делала это сама, но теперь машина была у него. К тому же последние десять дней Дима был обходителен и усыпил мою бдительность, страх немного отступил. Я не могла даже предположить, какой ужасный план он придумал. Думала, что и после развода мы будем совместно воспитывать детей.
10 ноября он первый раз вывез меня в лес и угрожал ножом. Многие спрашивают, почему я села к нему в машину. Я не садилась — он затащил меня и заблокировал двери, кричать и сопротивляться было бесполезно. После этого я написала заявление участковому. Участковый его принял, но перезвонил мне только через двадцать один день, в начале декабря. Каких-то конкретных мер он не принял. Думаю, что после этого случая Дмитрий убедился в своей безнаказанности и стал продумывать план мести.
С того дня мы с мамой стали созваниваться каждый день утром и вечером. У неё и моих коллег был номер его машины. Я предупреждала, что если вдруг к девяти утра не приеду на работу, чтобы меня начинали искать. Утром 11 декабря, когда я на работу не пришла, мама звонила в полицию и дежурному по городу, просила найти машину. Но быстрых мер никто предпринимать не собирался. Спросили лишь: «По какому адресу он её не довёз?»
Я хотела убрать чемодан в багажник, но Грачёв сказал: «Положи назад», — тогда
я не знала, что
в багажнике уже лежат топор и жгуты
11 декабря мы отвезли детей в сад на его машине, он обещал потом добросить меня до работы. Перед этим мы заехали к моей маме за чемоданом, потому что 14 декабря я с детьми и мамой должна была ехать на родину Снегурочки, в Кострому, отмечать день рождения старшего сына — ему исполнялось пять лет. Я хотела убрать чемодан в багажник, но Грачёв сказал: «Положи назад», — тогда я не знала, что в багажнике уже лежат топор и жгуты. Я села в машину. Он отобрал у меня телефон, заблокировал двери. И мы поехали. Но не на работу, а в лес.
В лесу мы были полтора часа. Вдаваться в подробности я не хочу. Но даже тогда он проверил, какие на мне трусы и лифчик — хорошо, что они были не из одного комплекта, а то, наверное, он сделал бы со мной ещё что-нибудь. Перед тем как пустить в действие топор, он перетянул мне руки жгутами, чтобы я не умерла. Не из жалости. Во-первых, убийство — это уже другая статья УК. Во-вторых, он знает мой характер: на тот момент для меня получить инвалидность было хуже, чем умереть. Я считала и считаю, что самое главное — чтобы все были живы и здоровы, а остальное можно исправить или преодолеть. Он знал, сколько можно держать жгуты (подготовился заранее), и следил за временем. Помню, что минут через сорок, уже в машине, я сказала, что не чувствую рук, а он ответил: «Нормально. Час тридцать можно держать». Он отвёз меня в больницу — это, как и покупка топора, заранее продуманная и спланированная мера: за явку с повинной убирают треть срока. Вот это страшно — спланировать и жить с этим, улыбаясь мне и детям.
Я всё время была в сознании. Хотя я всегда боялась вида крови и теряю сознание, когда сдаю анализы. Сейчас у меня появился ещё и панический страх перед жгутами: когда медсестра перетягивает мне руку, чтобы взять кровь из вены, они настолько сужаются, что их невозможно найти иглой. Сознание я потеряла уже в больнице — и то после того, как донесла основную информацию: продиктовала номер мамы, попросила врачей развязать жгуты и объяснила, как снять бельё. Бюстгальтер у меня был со сложной застёжкой, я сказала: «Режьте». И отключилась.
Правая кисть висела на кусочке кожи, но восстанавливать её было не из чего. Левой кисти не было, её части остались в лесу, были очень серьёзные травмы: восемь переломов, повреждение вен, сосудов, сухожилий. Шансов найти кисть не было, но, к счастью, часов через пять её обнаружили. К тому моменту мне уже сформировали культю — зашили сосуды и всё остальное. Ждать не могли, врачи спасали мне жизнь. Операция в Серпухове длилась пять часов, в Москве — десять.
Хорошо, что на улице был ноль градусов. Уже при минус двух наступает обморожение и некроз тканей, при плюс двух началось бы разложение и отрубленную левую руку не удалось бы спасти. Ноль — идеальная температура для сохранения конечности. Хорошо, что руку собрали, пришили и она прижилась. И что собрали деньги на протез. Даже в моей ситуации есть плюсы.
О судах
После 11 декабря мы с Грачёвым не виделись ни разу. На судебные заседания вместо меня ходят адвокаты: один питерский (платный), другой московский (бесплатный, от Андрея Малахова). На слушание по основному делу я обязана прийти. Тогда и увидимся.
В январе, когда Дмитрий уже находился в СИЗО, наш брак был расторгнут. Также зимой он провёл месяц в центре психиатрии и наркологии имени В. П. Сербского на медицинской экспертизе — его признали вменяемым. Дел, которые предстоит решать в суде, ещё много: дело по побоям, дело участкового, основное уголовное дело — в нём ещё дела по похищению и другие.
Суд трижды отказывал мне в том, чтобы лишить его родительских прав. Три заседания проходили в Серпухове. На третьем вынесение решения отложили до вынесения основного приговора, а я хотела лишить его прав раньше, потому что несовершеннолетние дети — ещё одно смягчающее обстоятельство и потому что считаю, что садист не может быть хорошим отцом. Затем дело отправили в московский областной суд на апелляцию, потом снова вернули в серпуховский суд на рассмотрение. И вот 27 сентября с пятой попытки его лишили родительских прав. Думаю, он будет подавать на апелляцию.
Я писала Путину. Просила ужесточить срок и обеспечить безопасность мне и моей семье. Мама писала во все инстанции. Ответ на первое обращение президенту шёл два месяца, обращение по ошибке спустили в Солнечногорск. Написала ещё. Ответили, что суды — отдельная организация, вне компетенции президента. И сделать ничего нельзя.
О восстановлении
Левую руку восстанавливают буквально по миллиметрам. Сейчас она работает процентов на двадцать, было много операций и много ещё будет. Сейчас делали надрезы для освобождения мышц-разгибателей, до этого — для сгибателей. Ближайшая операция через полгода: будут освобождать сухожилия от послеоперационных рубцов. Но каждая операция — это новые швы, а значит, новые рубцы. И, конечно, каждый раз делают наркоз. В моём случае выбирать не приходится. То, что я сейчас могу делать левой рукой, — это уже круто. Когда её пришивали, вероятность, что она вообще приживётся, была очень низкой.
Сейчас у меня два бионических протеза для правой руки. Датчики от них подсоединяются к мышцам предплечья и реагируют на сигналы, которые посылает мозг: нужно представить, что сгибаешь пальцы, и они сами согнутся. Но всё не так просто: когда волнуешься, сигнал может не дойти до руки. Недавно ко мне в больнице подошёл мужчина, спрашивает: «Можно пожать вам руку?» Я пожала, а разжать не могу — занервничала, наверное. Потом успокоилась и отпустила. Не
надо подходить ко мне с такими просьбами, пожалуйста: я очень спокойно отношусь к таким вещам, но по десять раз за день бывает тяжело. Вы же не просите других людей потрогать их руки.
Раньше я была правшой, сейчас работаю обеими руками. Вилку и ложку держу в правом протезе. Для левой у меня есть специальная ложка на резинке, иногда ем ею. Первое время сообщения на планшете печатала локтем. Сейчас уже набираю на телефоне пальцем левой руки, потому что сенсор не реагирует на протез. Я не умею писать, и мне очень важно восстановить этот навык. Люблю бумажные книги — первое время страдала, что не могу переворачивать страницы, а сейчас купила сразу шесть книг. Однажды пыталась открыть пластиковую коробку с черникой — не получилось, кинула её в стену. Пуговицы пока не умею хорошо застёгивать, но уже получается лучше — а пока пользуюсь специальным приспособлением. Умею застёгивать молнии, но с каждой новой нужно учиться заново. Есть штука, чтобы колготки надевать, хочу её заказать. Можно, конечно, покупать брюки на резинке и свитер без застёжки, но я не хочу себя ограничивать. Могу подводить карандашом брови, красить ресницы. Но не могу завязывать волосы ни резинкой, ни заколкой — как женщина, очень страдаю.
Для человека, который родился без рук, протез — это действительно круто. А у меня были руки, мне есть с чем сравнивать
Протезом я ничего не чувствую, поэтому мне нужно видеть, что я делаю — в темноте ничего не могу. Глажу кошку, а рука не понимает, что это, хотя я могу прикоснуться другой частью руки. В первый день я разбила стекло на подаренном планшете: схватила, а силу не рассчитала. Зато уже различаю холодное и горячее. Первые два месяца почти не выходила на улицу: была зима и существовала опасность отморозить руку и не заметить этого. Однажды я наливала воду из кулера, случайно задела красный рычаг — заметила, уже когда появился ожог.
Мечтаю снова сесть за руль: водят даже с двумя протезами. Но это опасно, ведь если возникнет стрессовая ситуация, я могу послать протезу не тот импульс и выкрутить руль не в ту сторону, например.
Протез — это круто, но это вообще не рука. У человеческой руки более ста захватов, у «руки робота» — восемь. Разница значительная, но для протеза это пока максимум возможностей — с ним я могу застёгивать молнию, сжимать кулак. Он дорогой (четыре миллиона рублей) и очень хрупкий, через три года его надо будет менять. С августа он в Германии на ремонте: я надевала штаны и сломала указательный палец. Ремонт стоит больше 130 тысяч рублей, я делаю его на деньги, которые присылали люди — спасибо всем. У второго протеза только один хват, им я могу держать вилку или ложку, подметаю. Он у меня на каждый день. А тот, красивый, на выход, как вечернее платье. Для человека, который родился без рук, протез — это действительно круто. А у меня были руки, мне есть с чем сравнивать. Врачи удивляются, почему не радуюсь маленьким победам, а я пока кулак левой руки сжать не смогу, не буду считать это победой.
В России людей с инвалидностью не видно на улицах, поэтому кажется, что их нет. На самом деле их очень много. В феврале я ездила в Германию за протезом и заметила, что отношение к людям с инвалидностью там совершенно другое. Там на меня никто не смотрел, а здесь пялятся, будто я пришелец или Терминатор. Летом я ходила в футболке с коротким рукавом, не комплексовала. Оборачивался каждый — пялились именно на руки, а не узнали меня.
Слово «инвалид» меня не обижает. Меня так почти никто не называет, а если называют, не со зла. Когда мне делали второй протез, чёрно-белый, я была категорически против «перчатки», которая имитирует кожу, как на моём первом протезе. Я хочу, чтобы протез было видно. Хочу показать, что протез — это не страшно. Оттого, что часть меня металлическая, я не стала глупее или хуже, я осталась собой. Просто иногда мне нужна помощь.
О будущем
Я постоянно перемещаюсь по городам. Операции делаю в Москве у Тимофея Сухинина, который пришил мне руку. Реабилитацию прохожу в Петербурге, так как три лучших реабилитолога кисти работают здесь. Всех своих врачей очень люблю. Летом вернулась домой из Москвы с операции, через неделю — в Питер на три недели и снова домой, потом двухнедельное восстановление на паралимпийской базе в Сочи, вернулась домой, через пять дней снова уехала на операцию в Москву, и вот сейчас я в Питере. Плюс ко всему я собирала документы на инвалидность и на получение протеза от государства (ещё не одобрили), на оформление пенсии, на соцкарту. Это огромный поток. Иногда не успеваю сориентироваться, где я.
Пока я в больницах, сыновья с мамой. Мы живём у неё: так ближе до детского сада, а мне ещё нужна помощь в быту и подмена, когда я в больнице. Но я планирую вернуться обратно в свою квартиру. Вообще стараюсь всё делать сама, хочу понимать, что я могу, а что пока нет. В Питер сейчас тоже приехала одна, без мамы. У меня с 2015 года на странице в ВK стоит статус: «Возможно всё! На невозможное просто требуется больше времени».
Сейчас деньги уже не присылают. А они, конечно, нужны. У меня первая группа инвалидности, нерабочая, то есть на работу я устроиться не могу. В любом случае в ближайшее время это невозможно: впереди ещё много операций и реабилитаций. Пособие около десяти тысяч рублей плюс надбавку за детей — по 1600 на каждого — я пока получала один раз. Ещё лечение, переезды, еда, одежда. Не разгуляешься. Протез стоит четыре миллиона рублей. Через три года его нужно менять.
Я работала с четырнадцати лет. С шестнадцати жила в Москве, в студенческой общаге. Во время учёбы работала аниматором. В девятнадцать лет забеременела. На госэкзамены в институте приехала беременная вторым ребёнком на 39-й неделе и с сумкой для беременных. Сдала, через несколько дней родила. В роддоме доделывала слайды для диплома, а на следующий день после выписки защитила его. После двух декретов вышла работать в местную газету: сначала была менеджером отдела рекламы, потом стала начальником отдела. Муж работал водителем погрузчика на складе. Он зарабатывал больше меня, но понимал, что, оставшись одна, я смогу себя обеспечить. Это его тоже бесило.
Через год или позже я хочу перейти на другую группу инвалидности и найти работу. Люблю работать и страдаю без дела. Буду работать на 150 %, поблажек мне делать не надо. Хочу заниматься творчеством, организовывать проекты — я без этого не могу. Но главное — хочу заниматься чем-то связанным с законодательством или инвалидностью, может, в Думу пойду.
О публичности
Моя мама — корреспондент на местном телевидении, я работала в газете. Понимаю, что всем нужна «горячка», а читать истории о том, как я хожу и улыбаюсь, никому не интересно. Одни считают, что я улыбаюсь, потому что меня чем-то накачивают в больнице. Другие удивляются, почему я не плачу. А я не хочу плакать. Может быть, позже меня прорвёт, но пока не надо к этому подталкивать. Честно скажу, за всё это время я плакала раза три — один раз потому что была в больнице и пропустила утренник в детском саду у детей. Не вижу смысла плакать, только время терять. Руки от слёз не отрастут. Я думаю о настоящем и о будущем. Самое важное сейчас — моё здоровье.
Думаю, его раздражает, что я улыбаюсь. И что мне руку пришили, наверное, злит. Наверное, он рассчитывал на другое: я не знала, что руки пришивают, и он тоже. Если бы знал, то рукам пришлось бы ещё хуже. А вообще я не знаю, о чём он тогда думал: папа в тюрьме, мама с инвалидностью, а дети с кем? Знаю, что он спрашивает обо мне у следователя. Считаю, что он ни в чём раскаивается — наоборот, уверен, что всё сделал правильно, и даже доволен собой.
Я ничего о себе не читаю и не смотрю. Даже Малахова не смотрела. Не хочу каждый раз всё переживать заново. Иногда прошу маму пробежать глазами новые публикации. Может показаться, что я часто даю интервью, но я отказываю очень многим. Честно говоря, уже устала от такого внимания. Но хочу показать на своём примере, что жизнь продолжается. Надеюсь, это поможет хоть одной женщине. Может, изменится хоть один участковый.
Мне предлагали психолога, но я к нему не ходила. В больнице, куда меня привезли из леса, ко мне приходили два раза. Но я не знаю, чем психолог мне может помочь. Мою маму она предупреждала, чтобы она за мной следила, вдруг я в окно выйду. Но я маме сразу сказала, что не сделаю ничего подобного. Для меня это слишком просто и неинтересно.
Писали моей маме: «Привет, тётка! Ну что, хайпанула на дочке? Скажи зятю спасибо»
Общалась я только с детским психологом во время процесса по лишению родительских прав. Спрашивала, что сказать детям об отце, о том, где он. Она предложила сказать, что папа маму обижал, поэтому мы не общаемся. Я так и говорю. Как сказать им правду, не знаю — это слишком жёстко, даже если не раскрывать подробности. Не хочу, чтобы они решили отомстить ему. Но всё равно дети должны это узнать от меня, а не от других. И вообще в Серпухове меня все знают. Наверное, придётся переезжать. Слишком много внимания.
Есть люди, которые неадекватно реагируют. Они писали моей маме: «Вы специально это сделали, чтобы пропиариться. Собрали деньги, а на самом деле с вами ничего не случилось» или «Привет, тётка! Ну что, хайпанула на дочке? Скажи зятю спасибо». Были такие, кто считал, что я сама виновата — и девушки, и мужчины. Однажды таксист меня узнал и спросил: «А вам больно было, когда руки рубили? А вы смотрели, крови было много?» Я ему ничего не ответила. Что отвечать людям, у которых ни воспитания, ни такта?
К счастью, хороших людей гораздо больше, и я не устану их благодарить. Когда я первый раз лежала в больнице, ко мне каждый день приходили женщины и мужчины всех возрастов. Батюшка принёс цветы и вазу. Бабушки приносили последние пятьсот рублей. Одна женщина передала двести тысяч. Мужчины приносили билеты на кремлёвскую ёлку для моих детей. Приносили ёлочные игрушки ручной работы, торт, поделки. На работе меня ждало шесть огромных пакетов с вещами и подарками. Одна девушка подарила планшет, мы с ней до сих пор общаемся. К нам домой приходило три Деда Мороза — из театра и от главы города Серпухова. Для меня поддержка очень важна.
Многие организации по борьбе с насилием в семье предлагали мне стать их «лицом». Но я считаю, что сначала надо решить свои проблемы, а потом помогать другим. Мне часто пишут женщины, рассказывают, как подвергаются насилию в семье, просят совета и поддержки. Одна женщина рассказала, что муж ей выколол глаз, а она не знает, как рассказать об этом детям. Другую муж вешал за ноги вниз головой в дверном проёме. Страшные истории. Я отвечаю: «Надо уходить. Да, будет сложно, но выход есть всегда». Но они не хотят ничего менять, и это огорчает. Они надеются, что муж изменится. Не изменится. Мой адвокат по вопросам домашнего насилия говорит, что обычно ситуация только ухудшается. Российские законы не защищают женщину, даже когда с ней уже случилось страшное. Красиво говорить и обещать исправиться такие мужчины очень хорошо умеют. Пока не убьют.
Моему бывшему мужу, конечно, нет оправданий. Но у меня нет к нему ненависти. Может, это странно. Я не хочу тратить на это силы, они мне нужны для восстановления здоровья. Я бы хотела, чтобы он понял, что совершил, и жил с этим. Для меня это стало бы главным наказанием ему. Но это вряд ли, такие, как он, не меняются.
Я абсолютно точно его никогда не прощу. Для меня этого человека не существует. Хочу, чтобы закон ужесточили: сейчас наказание не соответствует содеянному. И хочу, чтобы наказали не его одного, а всех мужчин, которые прибегают к домашнему насилию. Таких историй очень много. И отсидеть за это три года, а то и меньше, или не отсидеть вообще — неправильно.