Личный опыт«Попробуй крикнуть»:
Татьяна Фельгенгауэр
о жизни после нападения
«Я не собираюсь никого бояться»
Интервью: Маргарита Вирова
Фотографии: Екатерина Старостина
Макияж: Ирен Шимшилашвилли
Несколько месяцев назад случилась одна из самых жутких историй прошлого года: неизвестный мужчина прорвался в редакцию «Эха Москвы» и напал на журналистку Татьяну Фельгенгауэр — он нанёс ей два удара ножом в горло. На прошлой неделе нападавшему диагностировали шизофрению.
Сама Татьяна Фельгенгауэр, вернувшаяся к работе ещё до нового года, продолжает вести передачи на «Эхе», живёт обычной жизнью и не скрывает заметный шрам на шее. По нашей просьбе журналистка рассказала о нападении и привыкании к травме.
Нападение
В тот день я, как обычно, провела утренний эфир вместе с соведущим Александром Плющевым, сходила на совещание и вернулась в комнату, которая у нас называется гостевой, чтобы что-то доделать. Я сидела, глядя в телефон, когда почувствовала, что кто-то крепкой рукой хватает меня за шею и поворачивает мою голову. А дальше уже был удар ножом — и я поняла, что мне пытаются перерезать горло. Прежде чем этого человека от меня оттащили, он успел сделать два разреза. Видимо, я как-то отбивалась: у меня остался довольно широкий порез на пальце правой руки, а напоследок он успел полоснуть меня по лицу.
Я выбежала из помещения, вместе со мной вниз на первый этаж спустилась одна из наших референтов, Ида Шарапова. Оттуда мы и другие наши коллеги начали звонить в скорую — она приехала через восемь-десять минут. Всё это время я её ждала, активно зажимая несчастную свою шею, из которой хлестала кровь. В тот момент для меня почему-то было очень важно не терять сознание. Видимо, все просмотренные медицинские сериалы вдруг разом всплыли в памяти, и я очень крепко зажимала раны, пока хватало сил. Потом уже попросила, чтобы мне помогли — слабеешь на самом деле очень быстро. Я всё время говорила: «Не давайте мне упасть в обморок, разговаривайте со мной!»
Возможно, хирурги института Склифосовского впервые видели человека, который жаждет как можно скорее добежать
до операционного стола
Приехали врачи скорой помощи, наложили мне профессиональную повязку, поставили катетер, подключили меня к чему-то — ну в общем, начали делать необходимые вещи. В этот момент я уже решила, что всё будет хорошо. Конечно, пока я ждала скорую, у меня в какое-то мгновение мелькнула мысль, что не дождусь и умру, но я её немедленно отогнала. Это было бы просто очень глупо — умереть на первом этаже у проходной. Возможно, хирурги института Склифосовского впервые видели человека, который жаждет как можно скорее добежать до операционного стола, ведёт себя очень дисциплинированно, быстро скидывает с себя всю одежду, похрипывая, объясняет, что случилось… В общем, сейчас я вспоминаю об этом скорее с улыбкой.
Больница
Сейчас я, конечно, храбрюсь и иронизирую, но на самом деле я перенесла очень тяжёлую операцию. Почти сутки, если я ничего не путаю, я была под наркозом и три дня провела в реанимации — это очень долго. Сначала я не дышала сама и не могла говорить, потому что мне поставили трубку для искусственного дыхания. Это очень больно и страшно, к тому же непонятно, вытащат ли эту трубку, сможешь ли ты дышать и говорить самостоятельно.
Но каждый раз, когда наступал новый этап развития физиологического
сценария, мне везло. Повезло, что меня привезли в институт Склифосовского с его гениальными хирургами, которые буквально спасли меня, и дальше тоже везло. Когда вытащили трубку, выяснилось, дышать я могу сама — и это очень хорошо, потому что не пришлось делать трахеостомию и ещё раз разрезать горло. Позже меня вернули в реанимацию, пришли врачи и сказали: «Ну, попробуй крикнуть». Я изобразила что-то вяленькое, они говорят: «Нет, давай ещё раз, ты можешь лучше!» Так мы с ними попробовали издавать звуки на разные лады. Сначала голос был немного сиплым, но потом восстановился, и стало ясно, что голосовые связки не задеты, говорю я нормально.
Слева на шее у меня были очень серьёзные повреждения — там же очень много всего переплетено, — и все беспокоились, смогу ли я глотать. Это тоже было испытанием, но развязка вновь оказалась лучшей из возможных: я просила поскорее вытащить из носа зонд, через который меня кормили питательными смесями. Меня предупредили, что получать пищу мне будет сложно, ведь я не могу жевать и глотать. На это я ответила, что буду жить на питье, лишь бы избавиться от зонда: кормление через нос — ощущение не из приятных. Я уже была в обычной палате, когда его вытащили.
На поправку шла быстро, даже врачи удивлялись. Хорошо справлялся молодой здоровый организм, а специалисты прекрасно сделали свою работу. Кажется, примерно через двенадцать дней я уже умоляла отпустить меня домой. Со мной уже нечего было делать — надо было просто заживать, а это можно делать и дома.
Шрамы и скобки
Не могу сказать, что к ироническому восприятию этой ситуации я шла долго. Перед переводом в обычную палату я попросила посмотреть, как выглядит моя шея. Я подошла к зеркалу, которое висело над раковиной умывальника, и практически ничего не увидела — потому что вообще не очень хорошо вижу. И тут же, не знаю, из-за чего, в первый раз в жизни чуть не упала в обморок. Почувствовала, что пол уплывает из-под ног, и сказала: «Ой, доктор, что-то мне нехорошо».
Потом то же самое случилось, когда первые несколько раз трогали шею. А эстетические ощущения были интересными — раньше я никогда не видела швов со скобками, они казались мне по-своему крутыми. А когда увидела, как мне зашили палец, то поняла, что мне попался травматолог с обострённым чувством прекрасного. На пальце образовалась улыбочка из пяти швов — красивая работа профессионала меня восхитила. Невозможно было воспринимать это как изъян. Нет, с самого начала всё случившееся было для меня чудом: чудо мастерства врачей, чудо стечения обстоятельств.
Не скрою — меня очень беспокоило, что же будет с лицом. У меня был один шов на губе, но я ещё не знала, что это лёгкая царапина. Оттуда точно так же шла кровища, и всё. Я думала: «Вот чёрт, не хватало мне ещё как Джокер ходить: „Why so serious?“» Но в итоге повреждение осталось незаметным. Видны только шрамы на шее. Один шрам у меня косметический, его скоро не будет видно, он идеально ровный. Вторая часть, где была сложная, рваная, большая рана, которую скрепляли скобами, превратилась в заметный шрам. Но я о нём не думаю и почти не чувствую его, хотя он напоминает о себе неприятными ощущениями, когда кожу немного тянет — это всё ещё долго будет заживать. Гораздо больше я переживаю из-за того, чего никто не видит: у меня задета веточка лицевого нерва и нижняя губа открывается только с одной стороны.
Иногда окружающие предполагают, что мне теперь нужно дарить платки и шарфы, но зачем? Выдуманная необходимость
чем-то закрывать шею вызывает недоумение
Иногда окружающие предполагают, что мне теперь нужно дарить платки и шарфы, но зачем? Мне приятно, когда шея «дышит», и выдуманная необходимость чем-то её закрывать вызывает у меня только недоумение. Некоторые спрашивают, буду ли я делать пластическую операцию, и этого я тоже не знаю: шрамы формируются очень долго и неизвестно, как они будут выглядеть, к примеру, через год. Я была по-настоящему счастлива, когда мне разрешили умываться, мыть голову, сходить на маникюр и к косметологу. Разрешения полноценно ходить на косметологические процедуры и массаж лица я ждала с нетерпением — всё это я любила и до нападения, так что в моём уходе за собой ничего не изменится. Не могу сказать, что после покушения я на себя в зеркало стала смотреть как-то пристальнее. Единственное, что меня немного бесит, — когда мне говорят: «Ты так хорошо выглядишь, ты так похудела, так здорово!» Мне так хочется сказать: «Ребята, если бы вы знали, почему я похудела, вы бы так не радовались».
Травма
и открытый разговор
Любая известность — это своего рода провокация, и мы не можем это изменить. Бывают фанаты, а бывают преследователи, бывают маньяки, а бывают горячие поклонники. А журналист — он и есть журналист, если ты себе выбрал эту профессию, будь добр принимать и все риски. Шрам на моей шее хорошо видно — что поделать, это уже случилось и стало частью моей жизни. Я не хочу делать вид, что ничего не произошло.
Я могу это принять и пройти это испытание с достоинством или с истерикой, которую закатывать не хочу. Психологически мне сейчас, конечно, сложно. Я столкнулась с тем, с чем сталкиваются очень многие, — это посттравматическое стрессовое расстройство. Это очень серьёзная вещь, с ней надо работать, и в этом мне также помогают профессионалы. Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что на какие-то вещи могу среагировать неадекватно, могу испугаться какого-то человека, потому что мне покажется, что он как будто преследует меня. Но это всё пройдёт — нужно адекватно оценивать то, с чем я столкнулась, без заламывания рук и вырванных волос.
В какой-то период своего рода терапией для меня стала возможность рассказать и не стесняясь показать. Но опять же, если последить за моим инстаграмом, там всего три или четыре фотографии, посвящённые шрамам. Не могу назвать это заявлением, но мне точно не хотелось, чтобы выглядело так, будто я забилась в угол и боюсь. Я не собираюсь никого бояться и точно не хочу, чтобы кто-то решал за меня, жить мне или не жить. Короткая акция-демонстрация немного помогла мне оправиться, это был большой шаг вперёд. Но теперь я не воспринимаю открытое ношение шрама как вызов — просто так получилось, что он находится на открытом месте. Сейчас, с постепенным исчезновением физических ощущений, я чаще не обращаю на него внимания.
В чём я точно поменялась — наверное, я стала менее толерантной. Я больше не хочу тратить время на людей, которые мне неприятны. Если раньше я пыталась всех каким-то образом понять и простить, то сейчас времени на это тратить не буду совсем, потому что его мало. И, увы, оно может очень внезапно закончиться. Поэтому я научилась довольно жёстко «отрезать» людей — всё, их больше нет в моей жизни. Всё-таки, как выяснилось, у меня есть много других, хороших.
