Личный опытПусть сгорит в аду: Меня домогался отец

Детство

Мои родители — программисты. Мама встретила папу в МГУ: она училась на математическом факультете, а он — на физическом. Я родилась, когда маме было двадцать; незадолго до этого они поженились, и мне кажется, что ребёнка они не планировали. Когда мне было три года, мама только писала диплом. МГУ она так и не окончила: был трудный девяносто второй год, пришлось уехать в Волгоград, к родственникам, которые могли помочь с детьми.

Совсем недавно я узнала, что до мамы у отца была другая жена. Она провела с ним год и сбежала, не выдержав давления. Последней каплей, с её слов, стал эпизод, когда она прибежала в перерыв между лекциями в общежитие, чтобы разогреть ему обед: «Всё поставила на стол, налила чай, положила сахар и не размешала. Он заявил: „Мне не нужна жена, которая не размешивает мне сахар в чае“. Я сказала: „Ну, не нужна — я пошла“, — собралась и ушла — и больше не вернулась». Она показала свои свадебные фотографии, а ещё рассказала, что после мама однажды попала в психиатрическую больницу — похоже, что с нервным срывом.

Когда мне было три года, у меня появился брат. Мы снова переехали, на этот раз в Астрахань. Жили бедно, в деревянном доме с кривым полом, в котором были мыши, газовой печкой, самодельной канализацией. В детстве я не придавала этому большого значения, но сейчас очень злюсь, когда думаю об этом. Как можно заводить детей в таких условиях? 

В какой-то момент родители увлеклись православием. Мы стали молиться перед едой и после неё, строго постились, каждое воскресенье ходили на богослужения, а потом мы с братом шли в воскресную школу. Каждое лето нас отправляли в детский православный лагерь при училище Анатолия Гармаева. В интернете его называют сектой.

Я была очень замкнутым ребёнком, до шестнадцати лет у меня почти не было друзей. Семья предъявляла к моей учёбе много требований, и в школе я была типичным ботаником: у меня списывали, меня подкалывали, дразнили за внешний вид. В седьмом классе был случай: на уроке учительница спросила, кем мы хотим стать. «Актрисой», «продавцом», «президентом», — говорили все, а я, помолчав, серьёзно сказала: «Монахиней». Это была ошибка, о которой я долго потом жалела.

Позже в нашей семье родились ещё двое детей — мои брат и сестра. Нас стало четверо. Потом я уехала учиться в Петербург, а сейчас живу и работаю в Москве. В Астрахань я ни за что не вернусь. Недавно мы встретились с моим братом. Сейчас ему двадцать один, он агностик и тоже переосмыслил многое из нашего детства. Он поделился со мной важной мыслью: как лицемерна была наша семья. Как бы плохо ни было, все всегда улыбались и делали вид, что всё замечательно. Все делали вид, что ничего не происходит.

Отец

Мой отец, мягко говоря, очень консервативный человек. В доме он был единоличным хозяином, и все решения нужно было согласовывать с ним. Помню, как мы ходили на рынок покупать одежду и всегда переживали, понравится ли папе. Если не нравилось, носить её было нельзя.

Если он обижался на что-то — а обижался он часто, — вся семья ходила по дому на цыпочках. Не помню, чтобы нас били, но эмоциональное давление хуже всего. Помню, как он кричал, мама плакала, а потом вытирала слёзы и возвращалась в режим покорности и самоиронии. Помню, как часто он осуждающе говорил о её еде, притом что мама одна готовила, убирала дом, заботилась о детях, а параллельно работала.

Однажды мама рассказала историю: был поздний вечер, зима, а отец всё не возвращался с работы. Мама переживала, позвонила бабушке, а та предположила: «Может, он у девушки какой?» «Лучше бы у девушки, чем на улице, — сказала мама. — Зато ему там хорошо и тепло». Иногда он напивался. Как-то раз пришёл домой очень пьяным, прямо перед вечерним поездом в другой город. Мама кричала и била его по щекам.

Всех нас он как будто считал своей собственностью. Мы даже говорили с ним об этом, и он заявил, что до свадьбы каждая женщина принадлежит своему отцу, а после — мужу. Личное пространство тоже никто не ценил, двери в комнаты закрывать было нельзя. В десятом классе я случайно нашла в городе место, о котором мечтала всё детство, — судостроительный кружок. Мы делали корабли и мечи из дерева, стреляли по мишени на заднем дворе, а весной планировали отправиться путешествовать на яхте. Это были две недели моего беззаветного счастья. А потом папа узнал об этом. Он запретил мне ходить туда под предлогом, что мне нужно готовиться к ЕГЭ.

Как всё началось

Мне было восемь, когда отец впервые приставал ко мне, или это был первый случай, который я помню, — мама уехала в командировку в другой город. «Мне одиноко, давай ты сегодня поспишь со мной в кровати», — сказал папа. Я легла в кровать — она была огромная и совсем не скрипела, как моя, и не нужно было забираться на второй этаж. «Как здорово», — подумала я. А потом он обнял меня и залез ко мне в трусики. Я не понимала, что происходит, меня сковал ужас, я шёпотом говорила, что расскажу всё маме, а потом убежала к себе в комнату. Но мама вернулась, а я так и не решилась ей рассказать.

Сейчас, спустя время, я иногда думаю о том, почему не поговорила с ней тогда. Кажется, было слишком страшно и неловко. Кажется, я даже сказала вскользь, что он вёл себя плохо, пока её не было, но она не стала уточнять подробности. Позже я читала статьи на тему сексуального насилия над детьми. Многие сходятся в том, что мать должна заметить изменения в поведении своего ребёнка. И если она их не видит, возможно, она не хочет видеть. Не знаю, правда ли это, но мне сложно простить её за то, что она меня не защитила. К тому же подобные случаи повторялись. 

Это происходило не очень часто. Память об этих моментах очень фрагментарна, и я долгое время держала это глубоко в себе — наверное, так работают защитные механизмы психики. Иногда в минуты сомнений я думала: а что если ничего не было?

Мне десять, мы идём в баню, потому что дома нет горячей воды, и мама уходит куда-то, а отец моет меня. Мне стыдно и неприятно от того, что он трогает меня везде. «Чего ты стесняешься? — говорит он, улыбаясь. — Я же твой папа».

Мне пятнадцать, и мы всей семьёй едем в отпуск. Отец выпивает и спрашивает, умею ли я целоваться. Обещает научить. Меня охватывает отвращение. Я не хочу с ним разговаривать. В такие моменты я чувствовала смесь страха, непонимания, презрения и стыда.

Лет в семнадцать я прочитала рассказ Чарльза де Линта «В доме врага моего» и сразу узнала в нём себя. Это было очень сильное впечатление. Кажется, в тот раз я впервые почувствовала столько злости. «Кто-то из посетителей написал в книге отзывов на выставке: „Никогда не прощу виновных в том, что с нами сделали. Не хочу даже пытаться“. „И я тоже, — сказала Джилли, прочитав эти слова. — Помоги мне Бог, я тоже“».

Разговор

Первой, кому я через много лет рассказала свою историю, была моя психолог, следующим — мой близкий друг. Мне очень повезло, они дали мне почувствовать, что понимают и поддерживают, так что я стала больше верить своим эмоциям. Это тема, о которой обычно не говорят. А мне очень хотелось услышать реакцию людей, которым я доверяю, увидеть всё со стороны. Это действительно ужасная ситуация? Или это ерунда, ведь ни до чего по-настоящему плохого дело не дошло? Я как будто не могла оценить эту ситуацию сама.

С мамой о том, что произошло, я поговорила только в прошлом году — это была переписка. Я нашла в себе силы сделать это, потому что у меня есть младшая сестра и мне не хотелось, чтобы что-то подобное произошло с ней. Я взяла с мамы обещание, что она поговорит с сестрой на эту тему. Даже прислала ей хороших статей, например вот эту. Мама поверила мне, но я не совсем поняла её реакцию. Мне кажется, она была поражена, но не знаю, действительно ли она никогда об этом не догадывалась, учитывая, что она живёт с этим человеком уже двадцать пять лет.

Не знаю, чем именно закончился разговор родителей, но мне известно, что отец не стал ничего отрицать. Через несколько дней он прислал мне сообщение с единственной фразой: «Люди никогда не меняются к лучшему через ненависть, осуждение или приговор. Мы меняемся через прощение, любовь и веру в собственные силы». Да пусть сгорит в аду.

Сейчас я не общаюсь ни с кем из родственников. Я чувствую, что у меня нет на это сил и желания. Я как будто вырастила в себе внутренний барьер, который оберегает меня от того, что небезопасно и может причинить мне вред. Я не доверяю родственникам и не хочу сообщать им информацию о моей жизни. И я до сих пор чувствую много обиды и злости. Возможно, когда-нибудь я смогу это отпустить, но сейчас я слабо в это верю.

Я очень люблю свою сестрёнку. У меня даже были мысли забрать её в Москву, вытащить из этого жуткого места. Но это безумная идея: я понимаю, что не могу взять на себя ответственность за воспитание подростка. Совсем недавно мы встретились с братом, который сейчас учится в магистратуре МГУ. Внезапно я нашла в нём единомышленника. Рада, что во многих вещах он согласен со мной. Думаю, мы продолжим общаться.

Люди

Конечно, я не рассказываю людям свою историю сразу же при знакомстве. Иногда, если речь заходит о моём детстве и о родителях, я осторожно говорю, что это сложная тема. Но часто говорю прямо, что мы не общаемся и я разорвала с ними отношения. В такие моменты людям очень легко меня осудить. Не знаю, кого они представляют в своей голове, глядя на меня, но многие начинают читать мораль. Знаете, что я думаю об этом? Для меня нет никого дальше родителей.

Иногда я говорю людям о том, как всё было. Что отец приставал ко мне, когда я была ребёнком. Обычно люди сразу меняются в лице. Почти все теряются, не зная, что сказать. Мне кажется, в случае с педофилией виктимблейминга меньше, чем обычно бывает в историях про насилие. Люди понимают, что ребёнок не может дать согласия на такие вещи, не может спровоцировать такое поведение. Но сама тема сексуального насилия в семье по отношению к детям очень табуирована. Люди боятся об этом говорить, в этом сложно признаться даже себе, не то что обсуждать с другими. Для меня это знак, что говорить нужно.

Когда в фейсбуке начался флешмоб #ЯНеБоюсьСказать, я решилась написать открытый пост. Поддержка друзей была очень ценной. Иногда мне так больно, что я не могу вынести даже того, что ношу фамилию этого человека. Все детские воспоминания, вся музыка, которая звучала в нашем доме, как будто отравлены. Я смотрю в зеркало, узнаю его черты, и мне хочется взять нож и изрезать своё лицо.

Последний год я пила антидепрессанты и сейчас под наблюдением врача снижаю дозу, чтобы полностью отменить приём таблеток. Но у меня есть силы, энергия, радость, мне нравится моя жизнь, чувство внутренней свободы и то, каким человеком я со временем становлюсь. В моей жизни есть отличный секс и адекватные мужчины. Мне, правда, немного сложно доверять людям. Просить помощи, верить в то, что меня можно искренне любить — я не чувствую, что заслуживаю этого. Я боюсь повторного насилия и нервно оборачиваюсь, когда иду по улице и слышу сзади шаги. Я беспокоюсь по поводу собственной семьи, возможно, детей. Смогу ли я любить, если понятие любви заложено во мне в искажённом виде? Иногда мне кажется, что рожать ребёнка безответственно. Я не знаю, как защитить его от опасности и в то же время дать ему свободу. Я не хочу, чтобы мой ребёнок когда-нибудь пришёл ко мне и сказал: «Мама, я не хочу жить». А со мной такое было.

В то время мне было бы полезно прочитать о том, что такие истории случаются и с другими — чтобы знать, что я не одна и что я имею право чувствовать то, что чувствую. Но мне нечего было прочитать. Поэтому я решила написать сама. И ещё я хочу рассказать свою историю, чтобы освободиться от неё.