Личный опытМоя мама покончила
с собой
Как я научилась с этим жить
маргарита вирова
Когда мою маму в первый раз увозили на скорой, я помню, как слышала обрывки разговоров санитаров, доносившиеся с переднего сиденья, — они обсуждали купленные со скидкой сапоги и селёдку под шубой, а я не понимала, как можно говорить о таких вещах, когда рядом умирает человек? Для врачей это рабочие будни, но потом я ещё много раз в жизни твердила себе: никто не обязан знать твою историю, никто не обязан сочувствовать, подбирать слова и обходиться с тобой по-особенному. Об опыте как у меня не говорят в публичном пространстве, и за пределами кабинета психотерапевта никто тоже не рассказывает, как с этим жить дальше. Моя мама пыталась покончить с собой дважды, и во второй раз у неё всё-таки получилось.
К
огда мне было четырнадцать и я была полностью поглощена пубертатными переживаниями, от мамы ушёл мужчина, с которым она долго пыталась создать, как принято говорить, нормальную семью. Ушёл, прихватив с собой немаленькие для нашей семьи деньги, поэтому на отъезде в закат его
отношения с моей семьёй не закончились. К этому моменту я уже отдалилась от неприятного отчима и, соответственно, от мамы: меня его уход никак не затронул, а о глубинных причинах их разлада мне не было известно почти ничего. Я разве что втайне порадовалась тому, что в моей жизни больше не будет чужого человека, эпизодически прикладывавшего много жестоких усилий к моему «воспитанию»: иногда он меня просто бил. Маминых страданий я тоже почувствовать не успела: началась долгая череда судов, между которыми она как обычно ходила на работу, как обычно вытаскивала меня на семейные праздники, да и вообще вела себя как обычно. В один из дней стало известно, что процесс она проиграла — за отсутствием документов и любых других доказательств. У мамы началась настоящая депрессия.
Общественный статус депрессии сегодня немного изменился: людям, страдающим от неё, легче рассказать об этом, легче получить помощь и в конце концов легче признаться себе, что у тебя депрессия, а не просто лёгкая хандра. За пределами больших городов ситуация скорее та же, что и десять лет назад: большая часть жителей России в депрессию не верят, но зато верят в людей, которым по каким-то причинам нравится страдать и душевно лениться. В общем, моя мама даже не поняла, что нездорова, а я, будучи подростком, такого слова вообще не знала и была способна разве что на ницшеанские советы про укрепляющие нас испытания.
Маме они, конечно, не помогали: если она не шла на работу, то лежала дома с выключенным светом и плакала.
Когда ей стало понятно, что её состояние не меняется и не проходит само собой, она направилась к врачу — среднестатистическому провинциальному психиатру, который практически не глядя выписал ей антидепрессанты. На какое-то время сильнодействующие таблетки стали неплохим двигателем, и мама даже стала превращаться в активного человека. Она захотела получить заочное высшее образование, выходила встречаться с друзьями, заводила какие-то отношения. Психиатра она продолжала посещать исправно — и мне стало казаться, что наша жизнь снова превращается в обыкновенную и вполне счастливую. То, что таблеток с каждым месяцем становилось всё больше, меня не смущало, а зря: если врач не старается убрать препараты из жизни пациента, а прописывает ему очередной коктейль из нейролептиков с ноотропами, это значит, что врач не очень. Просто запомните это.
В первый раз всё произошло настолько тихо и обыденно, что я до сих пор не понимаю, как к этому относиться. Однажды я вернулась домой из школы и, кажется, как обычно пошла в свою комнату — дверь в комнату мамы была закрыта, за ней было тихо, но меня ничего не насторожило: иногда она работала во вторую смену и по несколько часов спала днём. Вечером в гости пришла бабушка — и уже вдвоём мы обнаружили, что мама не спит. Просто лежит, не может говорить и двигаться.
В мусорном ведре я нашла около двадцати пустых блистеров, аккуратно вложенных в пустую коробку из-под таблеток. Она выпила всё, что ей прописывали за эти полгода.
Медикаментозная передозировка — один из самых популярных способов самоубийства, но умереть от интоксикации не так-то просто: если пытавшегося покончить с собой вовремя найдут, то обязательно спасут. Так случилось с моей мамой: до утра ей делали промывание и ставили капельницы. Когда я приехала в больницу с остальными малочисленными родственниками, она была уже на ногах. Ходила медленно, не могла говорить, постоянно вертела в руках свою шапку и роняла её на пол. Я поднимала её и снова давала ей в руки — и так много-много раз по пути к машине. Мне стало очень страшно. Домой мама не поехала — без особенных церемоний и предварительных следований её отправили в психиатрическую клинику в области. Перед тем как дверь машины захлопнулась, она успела передать мне свою куртку: мол, ей уже не надо, а я могу замёрзнуть.
М
ы ездили навещать её каждую неделю. Была зима, и это заведение мне запомнилось в самом ужасном виде из возможных: типичная российская областная «психушка» — это вообще не санаторий. Огромная территория, доступ к посещению открывается в строго определённые дни,
большая часть зданий разрушена, меньшая — это аварийные коробки в два-три этажа, где людей вне зависимости от состояния держат в одинаковых палатах в хаотичном порядке. Люди, пытавшиеся совершить суицид, подростки с лёгкими расстройствами, старики в тяжёлом состоянии и постоянные местные обитатели, от которых уже давно отказались родственники. Никто, естественно, не стремится общаться с другими и ждёт визитов родных. Кажется, этот кошмар для моей мамы закончился довольно скоро: спустя какое-то время местные врачи, и без того заваленные постоянно прибывающими пациентами, решили, что она вполне здорова и её можно отпустить домой. Мама вернулась с пачкой рецептов и без желания что-то менять.
Мне сложно описывать эти события и быть уверенной во всех подробностях: из того периода жизни я практически ничего не помню, кроме того, что я очень ждала, когда он закончится.
Я старалась жить, как мне хотелось, быть с друзьями, влюбляться, учиться — но дома всегда была мама, которая подолгу плакала практически каждый день.
Говорят, если у вас не было депрессии, вы не поймёте, что это за состояние. Но жизнь рядом с человеком в депрессии — тоже изматывающий цикл, и мне легко понять тех, кто не выдерживает. Вроде бы мы жили, я оканчивала школу, мама продолжала работать. В этот период наши повседневные разговоры были чудовищными. Мама говорила, что она обязательно попробует ещё раз. Говорила, что не знает, кто мой отец. Что иногда жалеет, что не сделала аборт. Советовала надеяться только на себя и никому не доверять. Кажется, меня спасли только дух противоречия и абсолютное невежество: я не верила в серьёзность её состояния, думала, что это когда-нибудь пройдёт так же внезапно, как началось, а все её слова списывала на плохое настроение.
Мама продолжала пить таблетки, раз в полгода ложилась на обследование, ни одно из которых не давало результатов — один раз у неё нашли неопасную кисту головного мозга и отпустили.
Антидепрессанты, кажется, она пила без перерыва около четырёх лет: у неё начались головные боли, она набрала вес, перестала закрашивать седину.
Хуже всего было то, что обстоятельства совсем не способствовали выздоровлению: близкие, включая меня, были неравнодушны, но никто так и не попытался по-настоящему оценить серьёзность её состояния. Я окончила школу, поступила на первый курс и уехала в Москву — тогда у меня началась жизнь, совсем не похожая на то, что происходило со мной до этого.
Я наконец-то смогла начать распоряжаться своей жизнью самостоятельно — в меру, конечно, своих возможностей. Я училась писать, устроилась на первую работу и продолжала ездить домой — всё реже и реже. Там ничего не менялось: постоянно плачущая мама, которая твердила, что больше не может жить. К тому моменту я уже практически смирилась и даже внутренне готовилась к тому, что самое плохое вполне может произойти. Параллельно я пыталась контролировать собственную жизнь и добиваться своих целей. Сейчас я скорее виню себя за невнимательность и закрытость: мне удалось частично сберечь себя, но совсем не удалось помочь маме. Однажды утром мне позвонили и сообщили, что она повесилась. Случилось что-то глупое: её квартиру залили соседи сверху, она сделала уборку, а потом взяла какую-то верёвку и вышла в подъезд.
Потом были неприятные похороны, с которых я сбежала, семейные обиды — ведь это я, самый близкий для неё человек, должна была спасти её от тяжёлого состояния, но как? — и осознание того, что я осталась в абсолютном одиночестве. Я не чувствовала, кажется, ничего особенного: никакого страшного отчаяния, нежелания жить. Всё было очень просто и ясно, о её выборе я знала ещё четыре года назад. Никогда не игнорируйте, если человек говорит вам, что принял такое решение — даже если разговор кажется вам шуткой или дурачеством, в огромном количестве случаев эти слова что-то значат.
С
егодня люди с суицидальными наклонностями находятся в приличной зоне видимости, и лучше чаще говорить о вещах, которые пережить без потерь невозможно. Для меня этот кошмарный период жизни и его финал стал определяющим. В любых отношениях я сегодня предпочту
экономить себя, привязанность кажется мне вероятностью обречь себя на будущий разрыв, чувство вины я испытываю в постоянном режиме. Когда я рассказываю редким людям о том, что переживала, меня часто жалеют и удивляются: моя нормальность и относительная успешность плохо соответствуют тому, что происходило со мной в прошлом и происходит по сей день. Я скучаю по маме и понимаю, какую ужасную шутку сыграла с ней жизнь в обществе, которое заставляет человека придерживаться определённых правил, чтобы его существование можно было считать полноценным, и всеобщее неверие в реальную опасность психических заболеваний. В какой-то вакуумной этике я допускаю, что в её ситуации просто не было другого решения: никто, включая её саму, не знал, что делать — мы просто ждали, что «пройдёт само».
Любую смерть пережить и принять очень сложно, но у самоубийства особый статус: многим оно кажется выбором «слабака», который просто не смог справиться по-другому. Это не так: на действия из разряда «бороться и побеждать» способны здоровые люди, особенно те из них, у кого есть поддержка, а её нужно немало. У моей мамы не было ни того, ни другого. Самое ужасное, с чем мне довелось столкнуться, — это прямые обвинения меня в её смерти. Чуть позже я поняла, что в таких обстоятельствах неосведомлённый подросток мало чем может помочь взрослому человеку, да и не все взрослые способны на такую помощь. Скорее всего, мне ещё не раз придётся столкнуться с тем, что эта история для меня не закончилась — как минимум мне придётся перестать бояться потерь и научиться кому-нибудь доверять. Никаких идеальных рецептов, к сожалению, нет и не будет: я стараюсь просто напоминать себе, что бывает так, но бывает и по-другому. Жизнь моей мамы прервалась, но очень хотелось бы, чтобы жизнь других сложилась иначе.
