Личный опыт«Это не люди, это обвиняемые»: Как
я побывала в Лефортове
Когершын Сагиева встретилась с «террористкой», экс-губернатором, генералами и криминальным авторитетом
Текст: Когершын Сагиева
Я журналистка телеканала «Дождь», но прошлой осенью стала членом ОНК по городу Москве. ОНК, или «Общественная наблюдательная комиссия» — это организация, которая проверяет, соблюдаются ли права человека в российских тюрьмах. Удивительно, что ОНК в нашей стране существует только с 2008 года — до этого система ФСИН (Федеральная служба исполнения наказаний) была абсолютно закрытой. Попасть в ОНК может почти любой человек старше 25 лет, главное, чтобы он не был судимым, сотрудником прокуратуры, госслужащим или адвокатом с правозащитным опытом. Кандидатов раз в три года выбирает Совет Общественной палаты.
Это бесплатная, фактически волонтёрская работа, но важная, потому что российские тюрьмы не похожи на условия содержания Брейвика. В СИЗО — временных изоляторах — ещё только подозреваемые сидят годами. Среди них не только воры и убийцы, как принято считать, но и прежде известные бизнесмены и чиновники, а ещё — фигуранты нелепых дел, например об угоне детских колясок и велосипедов. Пока моё самое большое впечатление — Лефортово. Самая закрытая и суровая из тюрем, подведомственная ФСБ. Почему-то именно сюда помещают обвиняемых по самым резонансным политическим делам последних лет.
Правозащитники ходят по двое. К начальнику изолятора нас ведут по светлому коридору, под ногами скрипит паркет, на подоконниках стоят горшки с алоэ, в воздухе, кажется, даже пахнет чистотой. Странно, но в здании, история которого складывалась из стольких мучений без вины, нет ни плесени, ни смрада — вокруг обыденная жизнь. Временно исполняющий обязанности начальника изолятора Виктор Шкарин, человек с хитрым взглядом бывшего сотрудника КГБ, демонстрирует, что невероятно рад нашему визиту: «Когершын Ерболатовна, будете грильяжные конфеты?» — «Виктор Антонович, буду, — отвечаю я. — И чай с молоком». Шкарин даже спрашивает, как ему подписаться на «Дождь», а я обещаю написать на листке инструкцию.
Как только мы дойдём до камер, всё встанет на свои места: Лефортово доходчиво объяснит, что значит «режим». Мы молча передвигаемся под конвоем из трёх человек, закрывая одну решётку за другой, и оказываемся в центре изолятора. Отсюда одинаковые железные двери веером расходятся в четыре стороны вглубь и вверх. За ними генералы, олигархи, политики, террористы — все те, о ком вы читаете в новостях. Между этажами — металлическая сетка, поэтому все клетки-ячейки на видны разом.
Открываем первую, и я вздрагиваю от неожиданности и оглушающего крика: «Когершын Ерболатовна, отойдите подальше от камеры, подальше!», «Арестанты, выходим из камеры, ОНК хочет проверить условия содержания!», «Лицом к стене, руки за спину. Желает ли кто-то поговорить с членами ОНК?» В этот момент грильяжные конфеты встают поперёк горла: ни в какой другой тюрьме визит правозащитников не выглядит так устрашающе. Но в Лефортове свой устав и свои сигналы обвиняемым: не общайтесь с ними, мало ли что. Впрочем, напугать получается не всех.
В один из первых визитов минут сорок говорим с бывшим кировским губернатором Никитой Белых, он выглядит бодрым и сильным духом. Безостановочно пишет жалобы. Требует вовремя доставлять письма, требует положенные законом свидания, телефонные звонки, свадьбу. Но письма «пропадают» в пути, а разрешения на встречу с родными и невестой не выдаёт следователь. Через два месяца у Белых обострится диабет и начнёт отниматься нога — я увижу бывшего губернатора совсем другим человеком, поникшим и очень уставшим, буквально замученным, на грани нервного срыва. Следователь, у которого Белых как будто в заложниках, не только не подписал разрешительные бумаги, но и ни разу за это время не появился лично — с середины октября до конца января бывший губернатор был просто бессмысленно заперт.
Никаких допросов не ведут, я просто здесь сижу и всё. Состояние психологического срыва. Волнами накатывает отчаяние. И эти голоса: «Признайся, возьми вину на себя»
«Я без ноги здесь останусь, — рисует перспективу Никита Белых. — Даже встать и подойти к окну — проблема, пять дней ничего не ем, нет аппетита, а от обезболивающих, которые мне дают, целыми днями сплю. Лечат не причину, а симптомы. Я уже не говорю об отношении к арестантам здесь, как к животным — людей не изменить. Про презумпцию невиновности в этой тюрьме никто не слышал».
Варвару Караулову сотрудники тюрьмы между собой называют «самой злостной террористкой». Её камера напоминает студенческое общежитие, девушка с детскими глазами, сидит в Лефортове уже больше года, ссорится с конвоирами, никого не боится, но вечерами пьёт успокоительные. В следующий раз я встречу Варю, когда станет известно, что суд приговорил её к 4,5 года колонии. Она будет расстроенной, но всё такой же бойкой.
«Настроение подавленное, неопределённое, — говорит Караулова. — Особенно угнетают сюжеты по НТВ про меня, стараюсь их не смотреть. Читаю книги: Оруэлла, „Скотный двор“, и Шекспира, „Гамлет“, — в оригинале, не просто это. Сейчас подали на апелляцию, процедура займёт примерно полгода, а в колонии я хочу дистанционно получить юридическое образование. Знаете, очень помогают письма поддержки, я благодарна всем, кто их отправляет».
Мы долго общаемся с Андреем Кочуйковым (криминальным авторитетом по кличке Итальянец, соратником вора в законе Шакро Молодого): его камеру невозможно обойти стороной, запах дорогого крема для бритья неизменно заполняет коридор первого этажа Лефортова. Кочуйков всегда держится гордо, о жизни в СИЗО говорит предельно открыто, даже сумел через адвокатов передать нам, как его выводили в соседнее здание ФСБ и грозили 25-летним сроком, если не даст показания на сотрудников СК и Шакро Молодого.
Здесь человека не избивают — просто сначала предлагают сделку, а потом оставляют на целую вечность в камере, порождающей клаустрофобию, без малейшего контакта с внешним миром
Кочуйков рассказывает: «Четыре человека на меня накинулись и как начали прессовать. Сказали, что будут следственные действия в присутствии адвокатов. Но просто обманули, адвокаты только от меня узнали о произошедшем на следующий день. И от таких вещей жёстких до самых мелких, подтачивающих психику. Например, новогоднюю открытку от родителей и крёстной дочери не отдали, показали и забрали. Почему нельзя её мне оставить. Это ведь из дома — разве это не давление на психику? А главное — за что? Держат меня здесь за что, в четырёх стенах, без горячей воды, с унитазом, который запрещено даже шторкой прикрыть? Почему я должен это терпеть? Ещё не доказана моя вина!»
Мы встречаемся с Михаилом Максименко, бывшим начальником управления собственной безопасности Следственного комитета, он рассказывает, как во время такого же, как у Кочуйкова, похода в ФСБ его напоили психотропами и теперь он больше полугода слышит голоса. «Я ем только свою пищу, — объясняет Максименко, — готовлю из продуктов, мне переданных. А воду пью из под крана, потому что туда нельзя ничего подмешать. Письма не отправляю, не верю, что их не перепишут. Никаких допросов не ведут, я просто здесь сижу и всё. Состояние психологического срыва. Волнами накатывает отчаяние. И эти голоса: „Признайся, возьми вину на себя“».
Видимся с Александром Реймером, экс-директором ФСИН, но он отказывается общаться. Руслан Стоянов, глава отдела расследования компьютерных инцидентов «Лаборатории Касперского», ничего не просит, рассказывает, что начал изучать психологию. Генерал ФСО Геннадий Лопырев говорит, если взяли, значит, кому-то нужен, дёргаться бессмысленно, пусть лучше родные передадут книгу «Побег из Шоушенка».
Тюрьма ФСБ Лефортово отличается от остальных изоляторов своим внешним благополучием. Здесь не тот случай, когда грязь и бардак, а в камеры вместо четырнадцати человек помещают двадцать, врач не приходит месяцами, не еда, а баланда. В этом смысле здесь всё в порядке.
Но складывается впечатление, что местный, в чём-то даже маниакальный порядок, и есть истерика. В Лефортове ни за какие деньги не купишь ни сотовый телефон, ни крем для рук, ни даже щепотку соли. Когда не работают законы, гуманизм в российских тюрьмах проступает через коррупцию — но только не в Лефортове. Здесь человека не избивают — просто сначала предлагают сделку, а потом оставляют на целую вечность в камере, порождающей клаустрофобию, без малейшего контакта с внешним миром. В Лефортове на арестантов воздействуют тишиной, теснотой и остановкой времени. «До свидания, Виктор Антонович, скоро снова придём проверять, соблюдаются ли права человека». «Это не люди, Когершын Ерболатовна. Это обвиняемые», — объясняет Шкарин.
Фотографии: Gudellaphoto – stock.adobe.com, Wikipedia
