Личный опытНайти Дадина:
Как Анастасия Зотова искала мужа
по тюрьмам
«Они могли сделать с Ильдаром всё что угодно»
Ильдар Дадин, гражданский активист из подмосковного Железнодорожного, стал первым осуждённым за неоднократные нарушения правил проведения митинга. В октябре прошлого года Дадин рассказал о пытках в карельской колонии, куда его отправили отбывать наказание. После скандала активиста перевели в другую колонию, и его жена Анастасия Зотова больше месяца не могла его найти. Мы публикуем её монолог об их отношениях, поисках и планах на будущее.
текст: Рита Гребёнкина
визажист: Маша Ворслав
фотограф: Люба Козорезова
На Алексея Навального могут завести дело, на Михаила Ходорковского могут, а Дадина никто не знает. Мы решили, что полицейские его просто пугают, чтобы он уехал из страны
Мы познакомились с Ильдаром 4 августа 2014 года, я запомнила, потому что это был день рождения моего соседа. Летом я окончила Школу прав человека, и мы с теми, кто там учился, решили устроить пикеты в знак поддержки гражданского общества Белоруссии. Мы пытались согласовать пикет, но нам его не разрешили, поэтому мы устроили одиночные, не требующие согласования. Тогда я впервые в жизни что-то организовывала.
К нам подошёл полицейский, и я с ним спорила, пыталась объяснить, что одиночные пикеты мы проводим, как положено по закону. Он же говорил, что ему всё равно и нас отправят в изолятор. Кроме нашей компании на пикетах были и другие люди, которые прочитали об акции и решили присоединиться — среди них был Ильдар. Потом он рассказывал, что подумал обо мне: зачем спорить с полицией, это бессмысленно, надо просто сказать, что они пособники режима — он любит так говорить. А я в тот раз его не запомнила.
Второй раз мы встретились в сентябре, когда я как журналист пошла на пикет против войны на Украине. Туда пришли люди с георгиевскими лентами — они ходят на все акции и кричат про пятую колонну и врагов народа. Среди них есть один такой высокий, и я вижу, что он подходит к Ильдару (а он ростом 175 см) и говорит: «Сейчас я тебе морду набью». И Ильдар ему отвечает: «Ну попробуй». На меня это произвело впечатление — он на две головы ниже, но не испугался и спокойно так отвечает, гордо даже.
Потом я подошла к Ильдару, а он сказал: «Мы с вами уже виделись». Мы добавили друг друга в фейсбуке, он ещё сказал, что у меня очень красивые глаза. Я рассказала, что я журналист, и он пообещал звать меня на акции, на которые ходил сам. Я бы сказала, это любовь со второго взгляда. Наверное, инициатором отношений была я, потому что он мне понравился ещё тогда, в сентябре. Но он думал, что я встречаюсь с другим, а я пыталась как-то привлечь его внимание и не понимала, почему он не делает никаких шагов. Исчерпав все возможные намёки, я позвала его в гости, и он приехал.
К моменту, когда на Ильдара завели уголовное дело, мы встречались месяца два, но никому об этом не говорили. Я не люблю, когда все об этом знают. Ильдар говорил, что мне это может навредить, потому что я журналист, и люди могут сказать, что я не беспристрастна, если встречаюсь с активистом.
В декабре его несколько раз задерживали, и я каждый раз ездила в ОВД, как боевая подруга, его забирать. В один из таких дней он вышел из отделения и сказал, что ему угрожают и заведут на него уголовное дело — я подумала, что это какой-то бред. Потом угрозы повторились: сказали, что заведут дело, если он не уедет из страны. На январских праздниках мы обсуждали, что, может быть, стоит уехать, но решили, что ничего плохого не случится. Ведь Ильдар — простой парень, не общественный деятель, понятно, что на Алексея Навального могут завести дело, на Михаила Ходорковского могут, а Дадина никто не знает. Мы решили, что полицейские его просто пугают, чтобы он уехал. Уезжать нам не хотелось — у меня аспирантура, диссертация, работа, друзья, к тому же куда мы поедем? Кто нас ждёт?
Помню, как в полночь стучалась в дверь изолятора и кричала: «Куда можно передать передачку?» Мне ответили, что только в понедельник. Казалось, что всё это безумный сон
Перед народным сходом в поддержку Олега и Алексея Навальных (15 января 2015 года. — Прим. ред.), я спросила у Ильдара, может быть, идти не стоит. Он был на предыдущей протестной акции, я попросила его снять все значки и убегать, если он заметит, что на него идут полицейские. Тогда его не задержали, и я подумала, что полицейские наврали и никто за Ильдаром не охотится.
15 января он всё-таки решил идти. Я в этот момент сидела на работе и следила за новостями: стали приходить сообщения, что на сходе собираются провокаторы, я ещё раз предложила Ильдару остаться дома. Но он пошёл, на мои сообщения какое-то время не отвечал — выяснилось, что его задержали и отвезли в ОВД, я поехала туда в 12 ночи после работы. В ОВД мне сказали, что Ильдара оставляют на ночь, а на вопрос, когда отпустят, ответили, что утром суд. Всю ночь я стояла под дверями Мещанского ОВД. В суде Ильдару дали 15 суток (за «неповиновение законному требованию полицейского». — Прим. ред.), и я успокоилась, что никакого дела нет.
Ильдара должны были отпустить 30 января, но время постоянно меняли: сначала говорили, что утром, потом что в шесть вечера. Днём Ильдар позвонил и сказал, что его снова везут в суд. Я не пошла на работу, поехала туда. В здание меня не пускали, я кричала, просила, чтобы меня пропустили. В тот день мы узнали, что уголовное дело на Ильдара всё-таки завели (обвинение по статье 212.1 УК «Неоднократное нарушение порядка проведения митингов». — Прим. ред.).
Казалось, что всё это не по-настоящему. Помню, мы преследуем полицейскую машину и ездим кругами по Садовому кольцу, потом я стою у следственного отдела и жду, куда его повезут, потом мы за этой машиной едем до изолятора. Помню, как в полночь стучалась в дверь изолятора и кричала: «Куда можно передать передачку?» Мне ответили, что только в понедельник. Казалось, что всё это безумный сон.
Потом был суд по избранию меры пресечения. Ильдара отправили под домашний арест. Это тоже было очень странно: его просто отпустили из здания суда, без электронного браслета. Приставы сказали, что им лень из-за пробок ехать в Железнодорожный, где прописан Ильдар, и что он сам должен отправиться туда на электричке. Получается, Ильдар тогда мог уехать не домой, а куда угодно, и его бы никто никогда не нашёл. Но он честный человек, поэтому поехал домой и надел этот браслет.
Всё время, пока Ильдар был под домашним арестом, я не верила, что его могут посадить. Думала, что продержат так год, потом дадут этот отсиженный год и отпустят. В крайнем случае будет условный срок. Я шутила, что у меня идеальный муж — сидит дома и встречает меня вечером борщом. Я работала во вторую смену и ездила домой к Ильдару на последней электричке, в Железнодорожном в это время уже не было никакого транспорта, поэтому я брала такси или шла пешком — с пакетами еды, потому что Ильдару нельзя было выходить из дома. Но это было единственной сложностью.
Ильдару, конечно, было непросто в четырёх стенах. Сначала всё было нормально, мы смотрели фильмы, читали книги. Но на десятый месяц домашнего ареста он стал нервным, начал срываться, говорил, что мне нужен другой мужчина, который работает, хорошо зарабатывает. Ещё как-то раз он сказал: «Я сломаю тебе жизнь, мы должны расстаться», — это было даже смешно. Я ему ответила: «Хорошо, давай расстанемся, но ничего не изменится, я всё равно не перестану к тебе ездить». Так мы помирились.
Когда Ильдара посадили и я сообщила о свадьбе, мама сказала, что я выхожу замуж за врага народа и я больше ей не дочь
Мы сразу договорились, что если домашний арест ему заменят настоящим, мы поженимся, чтобы нам давали свидания. Он согласился. После приговора, когда ему дали три года реального срока, я сразу начала собирать документы, чтобы нам разрешили пожениться. Кольцами, очень простыми, железными, мы обменялись ещё до того, как на Ильдара завели дело, это было очень мило. Это была даже не помолвка — просто жест, выражающий привязанность. Официального предложения не было.
Перед свадьбой я написала пост в фейсбуке с вопросом, нет ли у кого-то свадебного платья или похожего на такое. Одна девушка отдала мне своё, в котором она выходила замуж — оно было нарядное, с фатой. В тот день я вышла из дома в белой куртке, но к СИЗО знакомые привезли белую шубу, и я была как боярыня. Я никогда себе такую свадьбу не представляла. Вообще, заключение брака для меня — юридическая формальность. Я думала, что если буду выходить замуж, то приду в ЗАГС просто в майке и юбке, распишемся и всё. Но перед свадьбой все мои друзья сказали мне, что лучше пусть всё будет по всем правилам, с красивым белым платьем и машиной с цветами и шариками. У СИЗО мы пили детское шампанское, получилось почти по-настоящему. Родителей там не было — когда Ильдар выйдет, мы отметим с ними.
Получение разрешения на свадьбу у меня заняло два месяца. Непонятно было, с чего начать, к кому идти, в ЗАГС, в суд или в СИЗО, Google тоже ничего толком не подсказывал. Я разобралась, но без накладок всё равно не получилось: я не знала, например, что заявление на бракосочетание, чтобы оно было зарегистрировано, нельзя передавать через адвоката — только через канцелярию, никто же это не объясняет! Потом выяснилось, что потерялся паспорт Ильдара. Из суда и СИЗО ответили, что у них его нет. Я позвонила правозащитнику Льву Пономарёву, мы вместе с ним позвонили главе СПЧ Михаилу Федотову, и только с его помощью паспорт нашли в суде и отправили в изолятор.
За день до свадьбы позвонили из ЗАГСа и сказали, что мне не хватает разрешения на вход в СИЗО — то есть разрешения на заключение брака было недостаточно. Я поехала туда, рыдала, чтоб мне дали бумажку — обычно разрешения они выдают в течение недели. Мне её дали, но всё равно не такую, какую просил ЗАГС; я снова пошла к судье, она ответила, что никакой другой не даст. Всё утро свадьбы я боялась, что они меня просто не пустят, потому что у меня не тот документ.
В СИЗО, после того как нас расписали и мы обменялись кольцами (кольцо Ильдара я сразу забрала, потому что заключённым нельзя носить кольца), нам дали две минуты. Я не помню, о чём мы говорили, мы не оставались наедине, с нами в коридоре были сотрудники ФСИН, мы просто обнимались и целовались, потому что три месяца не виделись.
Ещё во время домашнего ареста Ильдара я спросила у мамы, если мы поженимся, можно ли прописать Ильдара в нашей квартире, чтобы я не ездила каждый день так далеко. Тем более что Ильдар жил с мамой, папой, сестрой, её молодым человеком, братом, его женой и детьми. Я сказала маме, что люблю Ильдара и хочу выйти за него замуж, просто у него определённые проблемы. Мама ответила, что я с ума сошла. Всё время, пока Ильдар был под домашним арестом, мама требовала, чтобы я бросила его, иначе она перестанет со мной общаться. Когда Ильдара посадили и я сообщила о свадьбе, мама сказала, что я выхожу замуж за врага народа и я больше ей не дочь. Когда я хотела поздравить бабушку с днём рождения, мама запретила мне приезжать.
Ильдара этапировали в колонию в конце августа, но я об этом узнала только в сентябре — я писала ему письма, но они возвращались с пометкой «адресат убыл». После заявления в СИЗО с просьбой сообщить мне, куда его этапировали, я обратилась за помощью к правозащитникам. Потом от Ильдара пришло письмо из Вологды, я позвонила в вологодскую ОНК, правозащитники пошли в изолятор, и им сказали, что моего мужа этапировали в Карелию. Я стала обзванивать карельские колонии с вопросом, есть ли у вас Дадин, и в ИК-7 он нашёлся. Это удивительно, что они мне сказали, обычно они отвечают что-то вроде: «Приезжайте сюда со свидетельством о браке, тогда мы вам ответим». Я поехала к нему в октябре. Просила короткое свидание, мне ответили, что он в ШИЗО, ему не положено.
Ильдар писал: «Опубликуй это письмо», — при этом в том же письме было сказано, что ему угрожают и если он пожалуется, его убьют
Я пошла в местную адвокатскую палату, чтобы найти адвоката, который сможет навестить его в колонии. Одна женщина согласилась и даже поехала к нему, но Ильдар сказал, что очень ждёт своего адвоката Алексея Липцера. Когда тот приехал, Ильдар передал ему письмо о пытках. Адвокат позвонил мне и сказал, что всё плохо, Ильдара там бьют. Он прислал мне часть письма в очень плохом качестве, я смогла разобрать слова «я вряд ли проживу больше недели», «меня избивали несколько человек». В этот момент я подумала, что, видимо, скоро стану вдовой. Друзья забрали меня с работы, и, пока мы ехали на метро, я всю дорогу кричала. Я не очень понимала, что делать, Ильдар писал: «Опубликуй это письмо», — при этом в том же письме было сказано, что ему угрожают и если он пожалуется, его убьют.
Я попросила адвоката, чтобы он никому об этом не рассказывал, но оказалось, что он уже поговорил с журналистом. Я умоляла не публиковать письмо, но мне ответили, что оно будет опубликовано утром. Тогда стало понятно, что нужно привлекать к письму внимание — просто чтобы Ильдара не убили. Я связалась с Ильёй Азаром из «Медузы» и знакомой с «Эха Москвы», а утром стала обзванивать всех политиков и правозащитников, номера которых я знала. Начала я с Татьяны Москальковой (уполномоченная по правам человека. — Прим. ред.), сказала ей: «Здравствуйте, я жена Ильдара Дадина, моего мужа угрожают убить». Мне было очень страшно. Она сразу сказала, что поедет к Ильдару. На следующий день после публикации письма мне пришли сообщения от родственников двух человек, которые находятся в той же ИК-7, которые подтвердили, что людей там пытают. Сейчас нам известно о 60 заключённых, которые сидели в трёх карельских колониях, рассказавших о насилии.
О том, что Ильдара душили в ОВД, я узнала от журналистов, а не от него. Когда он сидел в Москве в СИЗО, были сильные морозы, но он отвечал, что всё нормально. Когда я передала на всякий случай тёплую одежду и термобельё, он сказал: «Какое счастье, было так холодно, что я спал в куртке и шапке». И так со всем. В начале декабря прошлого года я узнала, что Ильдара переводят в другую колонию: в Сегежу приехал его друг-юрист, но не застал его там. Мне позвонили из Вологды — это был заключённый, который ехал с моим мужем в одном вагоне, он сказал, что Ильдар дал ему мой номер и попросил передать, что с ним всё в порядке. Я написала вологодским правозащитникам, но, когда те пришли в изолятор, Ильдара уже не было, его повезли дальше, в Киров. Оттуда мне тоже звонил заключённый, сказал, что Дадин был в Кирове три дня, а потом его увезли куда-то на восток. Пока звонки поступали, мне казалось, что всё нормально и мы просто с опозданием в несколько дней узнаем, где Ильдар.
Дальше звонки прекратились. Я стала думать, что его везут совсем одного, чтобы звонков больше не было, чтобы он ни с кем не общался в своём «столыпине» (специальный вагон для перевозки подследственных и осуждённых. — Прим. ред.). А потом становилось всё более странно, ведь мобильные телефоны, хоть и запрещены, на самом деле везде есть, и хотя бы один заключённый за это время мог мне позвонить. К тому же кировские правозащитники ходили в изолятор, и им отказали в информации о Дадине.
Прошла неделя, две, я позвонила Валерию Максименко, заместителю директора ФСИН, и спросила, где Ильдар, потому что за это время было можно доехать до Владивостока и обратно. Он ответил, что это всегда долго и Ильдар в полном порядке. Мы несколько раз созванивались с Максименко, и каждый раз он говорил, что всё хорошо. Когда прошло тридцать дней, мне стало так же страшно, как в самом начале. Они могли сделать с Ильдаром всё что угодно — застрелить и сказать, что он пытался сбежать, или напал на охранника, или покончил с собой.
Единственное, что обнадёживало, — Европейский суд по правам человека обязал Россию сообщить, где находится Дадин, до девятого января. Так и получилось: восьмого января нам сказали, что Ильдар в ИК-5 в Алтайском крае, ему дали возможность позвонить мне. Если бы он не позвонил сам, я бы никому другому не поверила. К нему уже успел сходить адвокат, выяснилось, что Ильдар большую часть времени сидел в Тюмени, то есть его не везли, а просто держали там в изоляторе, кормили и кололи даже какие-то витамины. Сейчас у него вроде бы всё нормально. Но в ближайшее время длительное свидание не дадут, сказал начальник колонии.
Когда Ильдар освободится, я посажу его в чемодан, потому что он наверняка будет против, и мы уедем.
