Личный опытКак я уехала в Принстон изучать средневековый Ближний Восток

Мне неинтересно быть единственной
на всю Россию специалисткой по чему-либо, я хочу быть частью мирового научного сообщества

Уже где-то к середине моего первого года в аспирантуре МГУ я поняла, что она меня не устраивает: я не чувствовала профессионального роста. Поэтому сначала я отправилась в исследовательскую поездку в Израиль и стала собирать документы для поступления в разные американские университеты. Я выбрала именно США. Европа мне не подошла, потому что там подход к аспирантуре похож на российский: три года, и с самого начала садишься писать диссертацию. Никакой учёбы, только научная работа — а у меня было желание ещё чему-то поучиться. Британия оттолкнула высокой ценой, потому что попасть в Оксфорд или Кембридж не так уж трудно — намного труднее получить под это деньги. Перед этим у меня уже был опыт поступления в магистратуру SOAS — Школу востоковедения и африканистики Лондонского университета, — куда меня готовы были взять, но у меня не хватило денег — одно обучение стоило бы 16 тысяч фунтов.

Американские же программы хороши тем, что, во-первых, они предполагают очень серьёзную учёбу в первые два года аспирантуры, а во-вторых, там очень щедрые стипендии. Ближневосточные исследования в США популярны, так что программ много. Я подала документы в Канадский университет МакГилла и в четыре американских университета — Чикагский, Нью-Йоркский, Колумбийский и Принстон. Причём я была в полной уверенности, что пройду либо в Чикагский, либо в Нью-Йоркский, а в Принстон послала документы просто наудачу. Всё сложилось наоборот: четыре первых университета мне отказали. Письмо из Принстона с положительным ответом пришло самым последним. До сих пор помню тот день — это было просто чудо. Я была в Тель-Авиве, сидела на какой-то лекции — когда пришло это письмо, выбежала из аудитории и стала звонить домой.

Отбор в Принстон проводится в два этапа — сначала на основании поданных документов, а затем последующих собеседований. Я не могла приехать лично, поэтому со мной говорили по скайпу. Надо сказать, что собеседования очень интенсивные: проверяют как научные знания, так и языковые. У меня было два языковых и одно научное. На последнем со мной 40 минут общались профессора, и меня словно принимали на работу: например, спрашивали, почему я хочу именно в Принстон. Хотя это даже смешно — Принстон же! Когда мне задали этот вопрос — а они знали, что я уже аспирантка МГУ, — я ответила, что чувствую себя изолированной. Что мне неинтересно быть единственной на всю Россию специалисткой по чему-либо, я хочу быть частью мирового научного сообщества.

Сейчас я учусь на втором году аспирантской программы на факультете ближневосточных исследований. Путь к теме диссертации был долог и тернист, но мне повезло с преподавателями, которые были очень открыты и всегда меня поддерживали. За прошлый год я из специалиста по новой истории превратилась в медиевиста. В том, что я сменила направление, нет ничего удивительного: тут это можно сделать в течение первых двух лет. Это становится невозможным после сдачи кандидатских минимумов. У меня это произойдёт осенью третьего года, и перед этим я хочу набрать себе побольше узких курсов по специальности.

Сейчас мне бы очень хотелось сказать, что я всю жизнь хотела заниматься именно средневековым арабским Востоком. Даже моя первая курсовая в ИСАА была посвящена именно ему — я писала её по средневековой географической литературе. Тогда мне очень понравилось, но мне всё равно казалось, что я недостаточно хорошо знаю арабский, чтобы работать со средневековыми источниками. Приехав в Принстон, я сразу взяла курс у профессора Майкла Кука, который учит работать с материалами Средневековья, с живым языком тех времён. И тогда я впервые поняла, что могу работать с этими текстами.

Потом я записалась, уже из чисто романтических побуждений, на курс арабской палеографии — невозможно изучать арабский и не знать о том, что существуют арабские рукописи и каллиграфия. Для меня это стало любовью с первого взгляда. Я поняла, что если в моей диссертации не будет арабских рукописей, то это будет пустой тратой моего времени и интеллектуального потенциала. С этого началось моё движение к Средневековью — с итоговой работы по тому самому курсу и предложения профессора написать научную статью. Потом я поняла, что лучше сделаю хорошую диссертацию, чем плохую статью. Мой путь был довольно витиеватым, но мне кажется, что я нашла то, чем мне хочется заниматься, — зейдитской общиной, жившей в средневековом Йемене.

За первый год я сформулировала в общих чертах мою тему: зейдитский имамат XV–XVII веков в Йемене, вернее, его историографическая школа. Мне интересно узнать, как они описывали свою историю, взаимодействовали с другими историками. Сама зейдитская община сейчас — это развивающееся направление в арабистике, и о ней очень мало известно. Поясню, что такое зейдизм: это отдельная ветвь шиизма, изучение которой началось относительно недавно. Сейчас историей зейдизма занимается целая плеяда выдающихся учёных, многие из которых находятся в Принстоне. Это, например, выпускник Принстона Наджам Хайдер (ныне профессор Колумбийского университета).

С этой общиной связано множество очень интересных сюжетов — например, как две зейдитские общины, в Йемене и Иране, взаимодействовали. Сам по себе Йемен XV века — это очень любопытное и при этом малоизученное место. XV–XVI век — это время, когда в Йемен впервые приплыли португальцы и обнаружили там цветущее государство со связями по всему Индийскому океану. Я хочу рассказать об интеллектуальной жизни этого места. Сейчас, когда мы говорим «Йемен», мы представляем себе нищую, разбомблённую саудитами страну. Это не совсем правда даже сейчас — современный Йемен не сводится к тому, что показывают по телевизору, и уж тем более это неправда в отношении Йемена XV века. Там была своя кипучая жизнь, люди писали книги, стихи и путешествовали. И при этом средневековый Йемен — это одно из немногих белых пятен в современной арабистике, и каждая рукопись несёт в себе маленькое открытие. Поэтому заниматься им очень приятно: чувствуешь себя арабистом XIX века, когда это всё только начиналось.

Здесь, в Принстоне, маленьком городе, нет почти ничего, кроме университета. Но живя здесь, ты чувствуешь, что держишь руку на пульсе интеллектуальной жизни всего мира, потому что постоянно приезжают приглашённые преподаватели. Выделяют щедрые гранты на конференции — я как аспирант могу съездить на любую, и не обязательно, чтобы выступить, а просто послушать. Здесь ты действительно ощущаешь себя частью чего-то важного. Я за прошлый год познакомилась с большим количеством специалистов по разным направлениям моей области, чем за все предыдущие годы учёбы. При этом я почти никуда не выезжала из Принстона — это они приезжали сюда, и у всех нас — не только у преподавателей, но и у студентов — была возможность с ними познакомиться. Также здесь очень активно развиваются проекты по оцифровке текстов и карт. Кроме того, на нашем факультете больше половины учеников приехали из других стран, и среди преподавателей тоже немало иностранцев.

По американским законам университеты должны быть открыты для всех. Но тот же Принстон стал принимать женщин в аспирантуру не так давно, только в 60-х. Есть проблема и с расовым разнообразием при приёме. Тем не менее официальная политика университета (и это написано во всех основополагающих документах) — открытость для людей любых национальностей, ориентации, гендера, происхождения. Но мне трудно судить о том, как это работает, потому что я сама всё же белая девушка. Могу только сказать, что с гендерными проблемами я не сталкивалась. От моих друзей азиатского или африканского происхождения я тоже жалоб не слышала. С другой стороны, в прошлом году здесь были массовые протесты с требованием переименовать один из факультетов, названный в честь Вудро Вильсона, потому что Вильсон был расистом. Его так и не переименовали, но университет выпустил несколько пространных заявлений, что он изменит своё отношение к наследию президента. Во что это выльется — трудно сказать.

Я бы хотела донести до других искреннее изумление арабской и исламской культурой, которое испытываю сама

В принципе, американская система преподавания более дружелюбно относится к студенту, чем российская. Преподаватель — это не истина в последней инстанции. От студента ожидают, что он будет активно работать, а преподаватель скорее сидит в аудитории не для того, чтобы вкладывать материал в студента, а для того, чтобы обсуждать информацию. И в итоге более благожелательно относится к тому, что делает студент.

Что касается открытости, то меня не покидает ощущение, что в России к женщинам относятся по-другому. Нет, я не слышала в свой адрес никаких оскорблений, но, например, никто не понимал, зачем девушка учит арабский. У меня бывали разговоры с преподавателями о том, что я хочу заниматься наукой, — на меня выкатывали глаза и спрашивали: «Чем-чем?» На протяжении всех шести лет, что я провела в ИСАА, я много раз слышала, что раньше туда девушек принимали, исключительно «чтобы сапогами не пахло», — и мне самой иногда казалось, что я там присутствую скорее в качестве декорации. Я не сомневаюсь, что никто конкретно зла мне не желал, но атмосфера была иной. Здесь такого не чувствуется — например, мне никто не скажет, что зачем же я, милая красивая девушка, трачу лучшие годы своей жизни на сухую науку.

Когда я жила в России, я мало задумывалась о проблемах феминизма — наверное, не в последнюю очередь из-за массовых представлений о феминистках. Здесь я об этом думаю, притом что специально меня никто к этой теме не подталкивал. Хотя разговоры о правах женщин в США ведутся очень активно и с чисто американской детальностью. Американцы вообще очень любят всё разжёвывать до мельчайших подробностей — например, недавно на тренинге для начинающих преподавателей нам сказали, что год назад на таком же семинаре полчаса было потрачено на то, чтобы обсудить со студентами, что преподаватель не может встречаться со своими учениками иначе как в профессиональном плане. Казалось бы, что тут обсуждать: сказали нет — значит нет.

Два года назад для всех начинающих преподавателей и студентов-первокурсников обязательной к прочтению была книга психолога Клода Стила «Whistling Vivaldi. How Stereotypes Affect Us and What We Can Do» о том, как следить за тем, что говоришь, как себя ведёшь и как это будет воспринято, в первую очередь в учебной аудитории. Есть такой психологический феномен, как угроза подтверждения стереотипа. Если человек ощущает, что другие судят его по клишированным представлениям (ему даже не обязательно на это специально указывать, достаточно создать обстановку, в которой он об этом будет думать), то он начинает хуже учиться и работать. Такую информацию американские университеты считают важной для своих студентов и преподавателей, и я боюсь, что российской системе образования до этого очень далеко.

Иногда я задаю себе вопрос, зачем я занимаюсь арабистикой. Я бы сказала, что самая главная моя цель — это показать, что мы всё же можем понять другую культуру или попытаться это сделать, продравшись через поток искажённой информации. Я не считаю, что это бессмысленный труд, что мало кто прочитает научную монографию за пределами академического мира, — всё же в Америке пишется огромное количество научно-популярной литературы, и пишут её сами учёные. И если такие книги, небольшие и доступные, будут читать люди, не являющиеся специалистами, это уже будет очком в нашу пользу.

Я не знаю, насколько хорошо можно понять другую культуру, её глубинные особенности и логические связи — но я считаю, что мы можем научиться её ценить. Понять, что совсем не обязательно быть одинаковыми, чтобы уважать друг друга, что ценность человеческой истории заключается в разнообразии — культур, языков, выборов, которые делают разные общества, пытаясь устроить свою жизнь. Я, пожалуй, не стану писать это во вступлении к своей первой книге — меня просто поднимут на смех — но я стараюсь держать этот гуманитарный посыл в уме. Я бы очень хотела донести до других тот интерес и искреннее изумление арабской и шире — исламской культурой и цивилизацией, которые испытываю сама.

Понимание важно: например, для того, чтобы не злиться на мусульман, перекрывших проспект Мира в Курбан-байрам, зная, что для них значит этот праздник. При этом никто не призывает нас, арабистов, перейти в ислам или проникнуться к нему какой-то особой любовью. Например, кого-то может раздражать призыв к молитве — но я уверена, что он будет раздражать меньше, если представлять себе, в чём он заключается. Это ведь очень красивые слова: что все мы, люди, смертны, что бог есть, и мы должны иногда выказывать уважение к его силе.

Больше всего меня в моих соотечественниках пугает вот это страшное непонимание других культур — когда таксист, проезжая мимо новой соборной мечети в Москве, говорит, что это позор для русских. А почему, собственно, позор? Мусульмане в России появились не вчера, этой общине уже несколько сотен лет, и они такие же россияне, как и мы. Я очень уважаю западные страны за то, что они ведут эту дискуссию, — пусть и с многочисленными перегибами. Здесь я не удержусь и посоветую недавно вышедшую книжку «What is Islam?» — она написана очень просто и понятно, и её стоит прочитать всем, кто хочет понять про ислам хоть что-то.

Проблема той науки, которой я занимаюсь, в том, что тебя вечно все просят объяснить современность. На эту тему как-то очень удачно сострил известный английский арабист Роберт Ирвин, специалист по арабской литературе, автор комментария к «1001 ночи», когда у него в очередной раз спросили что-то про ИГИЛ (организация запрещена в России. — Прим. ред.). Он сказал: «Спрашивать арабиста про ИГИЛ — это всё равно что интересоваться у специалиста по Чосеру, выйдет ли Британия из Европейского союза». Но эта двойственность заложена в истории арабистики как науки, и нам её не избежать. Пока же я рассказываю о своих изысканиях в блоге. Я начала его с путевых заметок, когда поехала в Бейрут, но, переехав в Принстон, сосредоточилась на науке и студенческой жизни.

Фотографии: Flickr (1, 2, 3), личный архив