Личный опытЯ многократно переживала насилие
и учусь жить дальше

мухе с дивана. Почему у нас в квартире был потрет бывшего президента СССР, а также пневматический пистолет, я не спрашивала.

Я только-только пошла в первый класс дорогой частной школы. Это одна из самых первых частных школ в России. Собственно, именно эту школу спустя десять лет окончат обе внучки Горбачёва. Пока что мои отношения с одноклассниками не ладятся. Я не ходила в детский сад, не дружила ни с кем во дворе, мало общалась со сверстниками до школы, кроме младшей сестры, поэтому сейчас мне непросто найти общий язык с остальными детьми.

Родители занимаются мелким и средним бизнесом. У нас в гостях их «бизнес-партнёр» из Стамбула — Осман. На мне любимое ярко-малиновое платье в чёрный бархатный горошек. Меня просят сесть «дяде на коленки». Я смущаюсь, я впервые вижу этого мужчину. Я вообще крайне застенчивая. Вместе с тем я хочу угодить своим родителям и понравиться дяде. Я сажусь к Осману на коленки. Он говорит мне, что я красивая, целует в губы, проникая языком в рот. Я не понимаю до конца, что происходит. Я понимаю, что это что-то «взрослое» и так меня никто до этого не целовал. Это первый взрослый поцелуй в моей жизни. Почему он это сделал? Так принято в Турции? Как мне реагировать?

Я чувствую, что что-то не так, и я в смятении. Не могу теперь точно сказать, были ли родители в тот момент в комнате и видели ли они происходящее. Сделали ли они вид, что ничего не заметили, или же их и правда там не было. В моих воспоминаниях папа стоит в двух метрах от меня. В любом случае я сделала вид, что всё в порядке. Это же важный человек. И кто знает, может, это и правда обычай в Турции, а обычаи других стран надо уважать. Позже я узнала, что один из турецких партнёров моих родителей сидел в тюрьме. Надеюсь, это был не Осман. Впрочем, какая разница: взасос меня, семилетнюю, целовал уголовник или нет.

Деньги были ключевым словом в нашей семье. Все ссоры были из-за денег. Всё время и внимание родителей уходило на зарабатывание денег. Мы с сестрой практически их не видели, нами занимались гувернантки: забирали из школы, делали с нами уроки и укладывали спать. Кормила нас домработница, которая приходила каждый день убираться и готовить. Я говорила себе, что родители стараются ради нас с сестрой, что всё это ради того, чтобы обеспечить нам хорошее образование и достойную жизнь.

С момента того поцелуя прошёл год. Мы с нашей гувернанткой заходим в троллейбус на метро «Университет». Тут я родилась и провела первые десять лет жизни. Зима, холодно. На мне тёплая удлинённая куртка. В троллейбусе битком. Через остановку я чувствую чью-то руку у себя между ног. Это большая рука, и она медленно и уверенно гладит внутренние поверхности моих бёдер. Я цепенею. Моя гувернантка стоит слегка сзади и справа от меня. Я смотрю на неё и пытаюсь понять, что происходит. Может, это она проверяет, тепло ли я одета? По её лицу я не могу понять, причастна ли она к происходящему. Она молчит и смотрит на меня в ответ. Я боюсь сказать, боюсь спросить, боюсь обернуться. Я боюсь подтвердить свою догадку о том, что это было на самом деле. Домой я иду молча.

В 9 лет у меня начала расти грудь. Мама отказывалась в это верить и объясняла этот «феномен» избытком мужских гормонов. Я не очень понимала, что это такое и как это на меня влияет, но решила, что со мной что-то не так, раз я девочка, а у меня мужские гормоны и растут какие-то «шишечки». В 11 лет благодаря увлечению группой Nirvana у меня наконец появились друзья среди одноклассников. Также у меня появились волосы на лобке и в подмышках и началась менструация. К счастью, подруга успела мне рассказать, что это такое. С мамой таких разговоров не было. Я чувствую себя всё более взрослой и мечтаю уйти из дома. Основной вопрос — где взять деньги на аренду жилья, еду и обучение в школе.

Мне 12 лет. Мы с подругой отправляемся в пионерлагерь. В основном время мы проводим в походах за территорию за сигаретами и пивом, прослушиванием песен Nirvana и «Мумий Тролля». В нашем отряде есть отморозок Паша. Он откровенно домогается всех девочек. Однажды он поймал меня в коридоре, прижал к стене, раздвинул ноги, поднял одну из них, стал дёргаться и прерывисто дышать. Я вырвалась. Рассказывать об этом кому-либо из взрослых я не стала.

Следующий год я провожу в частной школе-интернате в Германии. Это замок на горе, почти все ученики из богатых семей. Меня снова не принимают одноклассники, и я дружу с девчонкой из Берлина. Её тоже не очень принимают, так как она из Восточной Германии и из небогатой семьи, а в школу попала по специальной квоте. Мы, как водится, бегаем в супермаркет, покупаем запрещённые в школе продукты: колу, сладкое, жвачки, энергетики и, разумеется, сигареты. В школе лежит иллюстрированная книжка для детей о сексуальном воспитании. На меня она производит сильное впечатление, до этого ничего подобного я не видела. Сперва я была шокирована её откровенностью, затем я поняла, что здесь так принято, это нормально и ничего запретного в этой книге нет. Отношения полов меня не очень заинтересовали, а вот как правильно ввести тампон, чтобы не было больно, я изучала детально.

1998 год. Родители теряют значительную часть денег, и мы с сестрой возвращаемся в Россию. Я снова хожу в свой класс, но учиться становится сложно. Год упущенных знаний даёт о себе знать. Большую часть свободного времени я провожу в интернете. В основном в чатах: сперва журнала «ОМ», затем группы «Мумий Тролль». Здесь я могу быть кем угодно, со мной общаются более взрослые люди и принимают меня за свою. Интернет помог найти единомышленников. Подростки, 20- и 30-летние — все общались на равных. Мы обсуждали литературу, кино, концерты, музыку. Хотя, конечно, я понимаю, что 13-летнего ребёнка всерьёз воспринимать не станут, и поэтому вру, что мне 17.

У меня серьёзный виртуальный роман с самым классным парнем в чате. Ему 20, у него потрясающая фантазия, прекрасное чувство юмора и внешность Ильи Лагутенко. Участники чата решают собраться в Москве и познакомиться «в реале». За день до встречи, я сообщаю своему виртуальному возлюбленному, что «я маленькая». Он отшучивается, видимо, подумав о росте, нежели возрасте. При встрече он теряет дар речи, тут же отходит в сторону, садится на пол и сидит, обхватив голову руками, минут десять. Тогда мне было жутко обидно, но теперь я считаю, что это лучшая реакция из возможных. Я действительно была ещё совсем маленькая.

На следующем сборе чата я договорилась переночевать у 19-летней Кати, чтобы подольше побыть на тусовке. Маме сказала, что останусь на ночь у одноклассницы. Мы с Катей замешкались и потеряли нашу компанию из вида — знали только, что все ушли на Арбат. Как туда дойти, мы не знали. Мы бредём по Манежной площади, уличные музыканты заканчивают играть какую-то песню Чижа. До меня доносится, как один из них спрашивает у другого: «Ну что, теперь на Арбат?» Я радостно кидаюсь к ним и спрашиваю: «Ребята, а можно с вами?» Мы вместе идём к метро. У метро они предлагают нам выпить. К тому моменту я уже выпила не меньше литра пива. Мне протягивают бутылку водки. Это моя первая водка в жизни. Я пью из горла. Я хочу казаться взрослой и крутой. Все последние годы, а особенно теперь, когда моим новым друзьям по 20–30 лет, мне очень хочется быть взрослой. Дальше я помню плохо.

Я помню, что мы едем в метро, но не выходим на «Арбатской». Я решаю, что ребята знают дорогу лучше меня. Наверное, удобнее выйти на следующей остановке. Несколько станций спустя я всё же понимаю, что едем мы не на Арбат. Я нервничаю, мне становится тревожно, но я делаю вид, что всё в порядке. Один из них начинает меня целовать. Катя целуется со вторым. Мы приходим в какие-то гаражи. Садимся в какую-то машину. Всё происходит довольно быстро. Кровь на его животе я пытаюсь незаметно вытереть или слизать. Мне было стыдно в тот момент, что я была девственницей, я отчаянно пыталась это скрыть. Позже мы оказываемся в какой-то квартире. Как я в неё попала, не помню. Уже какой-то другой парень отводит меня в отдельную комнату, кладёт на кровать и раздевает. Когда он заканчивает, в комнату заходит ещё один. Он снимает свои трусы и говорит: «Мне завтра в армию, уважь солдата». Я начинаю приходить в себя. Я спрашиваю: «Ты хоть знаешь, сколько мне лет?» Он думает, что мне 17. Я ничего не отвечаю. Я подозреваю, что то, что происходит, это неправильно и незаконно, но я не уверена. Я пытаюсь уползти с кровати, он затаскивает меня назад.

Час спустя мы идём с Катей к ней домой, кажется, я уже совсем протрезвела. Я произношу одну-единственную фразу: «На самом деле мне тринадцать, и это был мой первый раз». Катя говорит, что пыталась вытащить меня оттуда, но её не пускали. По дороге домой мы натыкаемся на классического эксгибициониста в плаще. Он распахивает его и начинает дрочить. Мы прячемся во дворе за машинами. Я не понимаю, опасен он или нет. Это первый эксгибиционист в моей жизни. Мы приходим к ней домой. Я стираю окровавленные трусы, долго-долго принимаю душ. Катя укладывает меня спать.

С утра моя одноклассница в чате сообщает мне, что ей звонила моя мама. Я спускаюсь в метро, путаюсь в этих чертовых двух «Арбатских» и приезжаю домой слишком поздно. Мама уже успела снова позвонить моей подруге, но на этот раз трубку взяли родители. Так мама узнала, что я там не ночевала. Когда я зашла в квартиру, мама набросилась на меня и стала орать: «Ты знаешь что с тобой могло случиться?» Она кинулась на меня с кулаками, я забилась в угол, села на корточки и закрылась руками. Она стала пинать меня ногами. Моя младшая сестра закричала: «Мама, перестань, ты что делаешь?!» — и стала её оттаскивать. Это помогло, и я отправилась в свою комнату. Позже я сообщила маме, что случилось действительно страшное — я потеряла той ночью кошелёк, возможно, у меня его украли. Деньги были самым важным в нашей семье. Я хотела сказать, что потеряла что-то очень важное.

слухи о случившемся, и отношение ко мне изменилось. Меня снова отвергли — не напрямую, но я это чувствовала. Зато девочки стали у меня спрашивать советов про секс. Я стала прогуливать школу, что привело к сильной неуспеваемости. После Германии из почти круглой отличницы я стала хорошисткой с парой троек. Теперь даже четвёрки стали редкостью. Классная руководительница отвела меня к школьному психологу. Та давала мне читать книжки вроде «Психология двоечника». Это, разумеется, не помогало. Классная руководительница спрашивала: «Что с тобой? Ты ведь самая взрослая девочка в классе. Что с тобой происходит?» Я молчала. Это даже смешно. Взрослые часто считали меня более зрелой. Мне хотелось жить одной, мне хотелось стать взрослой как можно скорее. Секс был одним из атрибутов взрослой жизни. Я сказала себе, что то, что произошло со мной, — это часть взрослой жизни, это нормально. Теперь я взрослая.

Сейчас, я понимаю, что это не так. То, что в 13 лет половое созревание в самом разгаре и ребёнок интересуется сексом, не делает его взрослым. В 13 лет ты не в состоянии принимать взвешенные решения. В 13 лет ты не осознаёшь последствий своих решений, особенно если в тебе литры алкоголя. И всё страшное, что тебе приходится пережить, не делает тебя более зрелой.

Когда мне только-только стало 14, я начала «встречаться» со взрослым мужчиной, каждую субботу мы ехали к нему домой. Я не знала его возраста, скорее всего, 30–35 лет. Мы с подругами из чата называли его педофилом — в шутку. Помню зиму, мы едем к нему в маршрутке. Места не хватает, и он усаживает меня к себе на колени. Мне стыдно перед остальными пассажирами, я не хочу, чтобы они думали, что мы вместе. Капли пота струятся по его лицу. О чём он думает в этот момент? Он жуёт яблочный «орбит» и улыбается. С тех пор я ненавижу этот вкус. Мы в его комнате. Он всё ещё живёт с родителями на окраине Москвы. Он включает видеокамеру и раздевает меня. Пять часов секса без единого перерыва, с игрушками из секс-шопа, льдом, горячим воском и ледяными огурцами.

Несколько месяцев спустя я истошно орала в телефонную трубку: «Ты что, не понимаешь, что ты урод?» Я порвала с ним. При встрече он настойчиво просил о «последнем разе» или хотя бы о поцелуе. Я испытывала сильнейшее отвращение. Ещё полгода спустя я железным, насколько на это способна 14-летняя девочка, голосом требовала удалить эти видеозаписи. Десять лет спустя он нашёл меня в аське, предлагал встретиться. Года два назад нашёл снова — на этот раз в фейсбуке — и снова попытался поговорить как ни в чём не бывало. Я резко закончила разговор. В его сознании то, что происходило почти двадцать лет назад, абсолютно нормально. В моём — уже нет. В процессе многолетней психотерапии у меня произошла переоценка многих событий.

Мне всё ещё 14. Моя мама отвозит меня в школу. Ей не нравится то, что я накрасила губы и они выглядят опухшими: «Сосалась вчера? Скрыть пытаешься?» В ярости она пытается выкинуть меня из машины на полном ходу и говорит мне, что не любит ни меня, ни мою сестру уже давно: «Когда вы были маленькие, вы были хорошенькие, а теперь я жду, когда наконец вам будет по 18 и можно будет вас не обеспечивать». Думаю, она подозревала о том, что происходит, но чувствовала себя беспомощной и не знала что делать. Эта беспомощность выливалась в агрессию. В любом случае долго ей ждать не пришлось.

Я попадаю в детскую больницу с подозрением на воспаление почек. Вскоре выясняется, что на самом деле у меня ВПЧ и кондиломы. Меня выписывают из больницы и предлагают решать проблему самой. Из больницы меня забирает мама. В машине она сообщает, что звонили из школы и предложили либо уйти, либо остаться на второй год. Так как у мамы проблем с деньгами становилось всё больше, то я решаю не отягощать ещё больше её существование и выбираю отчисление. Я сама нашла клинику, чтобы удалить кондиломы. Маме было стыдно за меня, поэтому в этом процессе она участвовала только финансово. После процедуры я переехала жить к тогдашнему бойфренду.

С тем парнем я прожила чуть более полугода. Он не раз запирал меня в квартире, прятал модем, телефон и любимые книги. Я должна была ждать его дома с готовым ужином. Тогда это всё мне казалось абсолютно нормальным. Эти отношения были явно лучше, чем все мои предыдущие опыты с мужчинами.

Осенью 2000-го я решила, что всё-таки окончить школу надо, и пошла в экстернат. В экстернате тройка в году стоила 600 рублей. Можно было не ходить на занятия, но иногда я их посещала. После школы дети часто шли пить водку в соседних подъездах. Мне это казалось чем-то низким, я с 13–14 лет ходила по клубам и пила в барах, но всё-таки пару раз я к ним присоединилась. Однажды, когда одноклассники пили водку, я была на спидах и отказалась пить с ними, сказала, что не хочу мешать. Через полчаса всё-таки выпила. Наступил блэкаут. Один из одноклассников воспользовался этим, отведя меня на этаж ниже. Я этого не помню. Я знаю только, что нашёл меня другой одноклассник на полу, без сознания и без трусов. На следующий день тот, кто меня изнасиловал, встретил меня в школе шутками и улюлюканьем. Судя по всему, он рассказал всем остальным одноклассникам. Я ничего не сделала, никому ничего не рассказала. Совсем ничего. Мне это тоже показалось нормальным. Я только рявкнула: «Иди проверься на болячки теперь».

История повторилась. Одноклассники меня отвергли, я закрылась ещё больше. Школу эту я тоже бросила. Незадолго до этого я была на собственном родительском собрании среди мам и бабушек своих одноклассников. Классная руководительница снова говорила про меня, что я очень взрослая.

Дальше было множество историй. Многие из них были печальными. Например, бойфренд моей мамы, придя домой пьяным, стал тереться об меня и говорить, что я ему нравлюсь так же, как моя мама. Это, кстати, единственный случай, когда я решилась рассказать маме. Она не поверила, и тогда я в очередной раз ушла из дома. Или, например, знакомство с известным экспатом в 2003 году, чья жена вскоре родила, о чём я узнала только из газеты Exile. Он привёл меня домой, мне стало плохо, я потеряла сознание и ударилась головой об пол. Очнувшись, я попросила лёд. Он только рассмеялся и отвёл меня в спальню. Я теряла сознание ещё несколько раз во время секса, но это его не останавливало. Также были годы жизни с героиновым наркоманом. Он не раз бил меня головой об стену, кидался в меня вещами, в том числе пылесосом, бил свою мать при мне, бил меня, стоящую на коленях, с размаху ногой по лицу, разбил мою переносицу, швырнув телефон в стену. Смывая с моего лица кровь, он глумливо смеялся.

Почему я всё это терпела? Мне это всё казалось нормальным — и точно частью взрослой жизни. Мне было 19, а ему 29, и он был серьёзным парнем с серьёзными намерениями. Также я это терпела, так как он и его мама убедили меня, что в его наркомании виновата я и именно мне надо это исправить. Я верила. Я вообще охотно верила, если мне говорили, что я виновата. Хроническое чувство вины типично для жертв насилия.

беспамятства, то это проблема, и это ответственность родителей, а также общества. Когда группа парней пользуется слабостью подростка, то это изнасилование, и этому нет оправдания. Позже тот бывший парень признался, что несколько раз использовал мой рассказ для мастурбации, представляя, что он — один из моих насильников. Это тоже проблема общества и современной культуры, как мне кажется. Мы живём в мире rape culture. Изнасилование — это классно, это возбуждает, особенно массовое. Трахать малолетних школьниц — почётно.

Вот уже 12 лет я занимаюсь с психотерапевтами. Когда я рассказала о случившемся своему первому психотерапевту, она сказала мне, что это изнасилование. Я рассмеялась. Я отрицала. Я говорила, что я сама виновата и сама напросилась. Я говорила: «Синяков не было, значит, это не изнасилование».

Годы спустя, сейчас, я до сих пор не могу до конца в это поверить. Я до сих пор нахожу оправдания. Например, что это просто примета времени, Москва конца 90-х. Поколение ребят, выросших на «Мальчишнике» или русском роке. Я до сих пор часто думаю, что я сама виновата. Хроническое чувство вины приводит к выводу, что со мной действительно что-то не так и я не заслуживаю нормальной жизни. Я не заслуживаю счастья и успеха. Я грязная и поломанная. Половину энергии я трачу, чтобы опровергнуть эту установку, а половину — на её поддержание. То, как я интерпретировала факты в детстве и юности, сформировало мои нынешние убеждения. Многие интерпретации были неверными и необъективными. Как ребёнок, я не могла видеть более полную картину и имела более эгоцентричное восприятие мира. Последующим сексом с множеством разных краткосрочных партнёров, я оправдывала случившееся и отстаивала свою интерпретацию: «Это нормально, это взрослая жизнь, я теперь взрослая». Когда меня унижали, то срабатывала другая интерпретация: «Я плохая, я грязная, я это заслужила».

К счастью, работа с психотерапевтом даёт плоды.

Совсем недавно, осенью 2014-го, когда мне было 29, в самом центре Москвы средь бела дня с разницей в два месяца произошло два эпизода. Двое мужчин лет 40–45 шли мне навстречу, поравнявшись со мной, один из них попытался схватить меня между ног. Я успела пресечь попытку, ударив его по руке. Я прокричала вслед что-то про милицию и что так нельзя делать. Они дружно рассмеялись и как ни в чём не бывало ушли прочь. Прошло месяца два. Я возвращалась домой, было ещё светло. Здоровенный русский мужик лет тоже сорока, явно нетрезвый, подошёл сзади и захватил меня за шею. Он сказал мне на ухо: «Что такая девочка делает одна на улице?» Я стала требовать убрать руки и отпустить меня. Мимо шли люди. Я попросила о помощи одного из мужчин, но он сказал: «Сами разбирайтесь», — и пошёл дальше. Мне удалось вырваться. Я стояла напротив обидчика и в гневе кричала: «Ты что себе позволяешь? Я милицию вызову!» Он обозвал меня сучкой и ушёл.

Раньше я бы смутилась, мне стало бы стыдно, и я тихонечко пошла бы дальше, надеясь, что никто ничего не заметил, и ещё бы думала: «Что со мной не так?» Теперь я испытываю гнев и начинаю кричать на обидчиков. Я считаю, что это более здоровая оценка ситуации и нормальная реакция. Годы психотерапии прошли недаром. Непризнанная агрессия в прошлом оправдывает текущую. Если признать агрессию, то становится больше шансов не допустить её повторения.

О последствиях. Я боюсь мужчин, не доверяю людям и с трудом вступаю в длительные отношения, сторонясь привязанности. Я не верю, что меня можно любить, и ещё больше боюсь, что я сама не способна любить ни себя, ни других. Я не люблю смотреть на своё тело в зеркало. Я не испытываю оргазма. Врачи всю жизнь говорили мне, что я не смогу иметь детей: поликистоз, непроходимость маточных труб, несозревание яйцеклеток, чёрт знает что ещё. Я прошла через множество заболеваний. Я не смогла справиться с этой травмой самостоятельно и не смогла получить даже школьное образование. Я приняла положение жертвы как норму: мои представления о допустимом были сильно искажены и я позволяла обращаться со мной как угодно. Низкая самооценка. Хроническое чувство вины и стыда. Мне часто сложно определить, когда мной манипулируют. Мне сложно отличить правду от лжи, так как всю свою жизнь я получала очень противоречивые сигналы. И, наверное, самое печальное — глубокое одиночество и частое желание изолировать себя.

Многого из этого можно было избежать. По словам моего нынешнего психотерапевта, психологические последствия минимизируются, если в семье установлены доверительные отношения и ребёнок рассказывает о случившемся родителям, которые в свою очередь поддерживают его. Родители помогают ребёнку интерпретировать события, избегая формирования ложных убеждений и смещения норм.

Мне бы хотелось, чтобы я была более уверенной в детстве. Чтобы я развернулась и закричала тогда в троллейбусе. Чтобы я возмутилась и спросила у Османа: «Ты что делаешь?» Мне бы хотелось, чтобы я не чувствовала себя обузой и чужой в своей семье и не стремилась поэтому поскорее уйти из дома. Мне бы хотелось, чтобы те парни, увидев пьяного подростка, отправили бы меня домой, а не поили бы водкой и тащили в гаражи и домой по очереди использовать меня для собственного удовлетворения. Мне бы хотелось, чтобы дома мама кинулась бы на меня с объятиями, заплакала и попросила рассказать всё, что случилось этой ночью. Я бы хотела, чтобы меня отвели к врачам и психологу, специализирующемуся на ранних изнасилованиях.

Я бы хотела, чтобы мама не позволила мне уйти из школы и из дома в 14 лет, объяснив последствия этого решения. Я бы хотела не знать, каково это, когда тебя бьёт любимый мужчина. Я хотела бы уметь тогда стоять за себя. Я хотела бы, чтобы родители проявляли больше любви и заботы, тратили больше времени на нас с сестрой, а не на бизнес и не отправляли меня в младенчестве жить в Хабаровске с бабушкой и приёмным дедушкой-алкоголиком. Я бы хотела, чтобы родители дали мне больше уверенности, а также рассказали бы про сексуальные отношения и как важно заботиться о себе и любить своё тело. Я бы хотела чтобы тогда нашёлся хотя бы один человек, который бы выслушал меня, обнял и объяснил, что это — изнасилование, что миллионы женщин проходят через это, но это не конец жизни, это не делает меня хуже остальных, что я имею право на полноценную жизнь, как и все остальные.

Прошлое не исправить, но я уже проделала огромную работу, чтобы научиться жить и видеть мир иначе. Что я могу сделать сейчас — это продолжать работать с психотерапевтом, находить ложные, мешающие моему развитию установки и менять их. А ещё я могу поделиться этой историей. Надеюсь, это кому-то поможет.