Книжная полкаСоосновательница «Делай Культуру / ДК» Марийка Семененко
о любимых книгах

Марийка Семененко

соосновательница «Делай Культуру/ДК»

Для меня анархия никогда не была бардаком. Анархия — это суперпорядок, когда ты самодостаточный, самоорганизованный и рефлексирующий

Пётр Кропоткин

«Записки революционера»

Мне кажется, я была революционеркой ещё до прочтения этой книжки. А прочитала я её, когда она случайно попала в наш ещё первый ДК — он тогда назывался «Делай сам/а» и находился на улице Правды. То, как Кропоткин пришёл к анархизму, во многом совпадало с моей дорогой и моим опытом самостоятельной работы. Наш проект рушился, околоактивистская тусовка меня сильно расстраивала. И я решила, что надо прочитать трушного анархиста, которого знает весь мир — отца анархии, — чтобы понять, что вообще не так. Многие проблемы, описанные Кропоткиным, я наблюдаю в современной интеллектуальной тусовке в России: человек приходит и говорит очень правильные и интересные вещи, но в жизни ведёт себя как полный буржуа. В общем, теория и практика сильно отличаются, а мне это не нравится.

Из «Записок революционера» понятно, что у России XIX века с нынешней Россией очень много параллелей: начиная с фигуры императора и заканчивая степенью личной и общественной свободы. Кропоткин прожил очень интересную судьбу: он сопротивлялся своему дворянскому происхождению, выбрал для службы непонятный полк и отправился на Алтай. И впервые увидел там поселения бывших заключённых, которые больше не могли вернуться на родину и создавали вместе новые деревни. Поскольку это были труднопроходимые места, им нужно было полностью самоорганизовываться. Именно там Кропоткин впервые задумался о способности людей объединяться и жить вместе без всякого государства.

То, что мне очень понравилось в «Записках», — Кропоткин восхищался женщинами в революционном движении, потому что его современницы были самозабвенно преданы делу, не гнались за славой, делали трудную ежедневную работу. И это напоминало мой личный опыт: у нас в проектах было такое же деление — женщины делали работу, а мужчины считали себя гениями, которые могут прийти на всё готовое, не ценя и не поддерживая ежедневный труд. А ещё Кропоткин восхищался солидарностью в женском движении, которая отсутствовала среди революционеров-мужчин. Первые феминистки, которые добивались открытия женских курсов и выходили на диалог с мужчинами в середине XIX века, не меняли ни внешний вид, ни поведение. Новое поколение студенток уже хотело нарушать правила, имело возможность посещать курсы — и они отрицали корсеты, социальные правила, принятое общение с мужчинами. Но при этом уважали старших подруг, которые были вынуждены соблюдать эти правила, чтобы быть вхожими к чиновникам и защищать общие интересы.

Анатолий Мариенгоф

«Циники»

«Циников» я прочитала в университете и была под большим впечатлением. Мне нравится читать книжки про реальных людей — так возник мой интерес к публичной истории. В «Романе без вранья» Мариенгоф рассказывает про тусовку с Есениным — и это что-то просто замечательное. Ведь в школе поэтов боготворят: они, конечно, ничем плохим не занимались в жизни, а только сидели и писали свои прекрасные стихотворения. В «Романе без вранья» ты в богемной тусовке, как в современной Москве — все бухают, наркоманят, что-то параллельно придумывают.

«Циники» — о людях, которые пытались понять, как им существовать в страшное и захватывающее время и при этом делать искусство. Ведь ты часто пытаешься делать то, что тебе интересно, но тебе за это не платят, а тебе надо как-то существовать. Революционная власть обещала быть с молодым поколением на одной волне, Луначарский стал министром просвещения — с властью хотелось договориться, и герои пытались. В «Циниках» много смешного и трагичного. Например, эпизод про то, что в городе было холодно и не было дров топить дома. Герои нанимали специальную женщину, которая им грела постель, и женщина оскорблялась, что она греет постель, а больше от неё ничего не хотят. Или Мариенгоф описывает в деталях богемную жизнь Петрограда, а потом мимоходом вставляет: «Прочитал в газете, что крестьянская семья съела своих детей» — вот такие ужасы через маленькую врезку. И ты понимаешь — вот супертяжёлое, странное, прекрасное время, в которое надо выживать, творить и не сходить с ума.

Георгий Данелия

«Безбилетный пассажир», «Тостуемый пьёт до дна», «Кот ушёл, а улыбка осталась»

Данелия очень помогает мне в грустном состоянии. Он начал собирать автобиографию по совету друзей: тогда рухнул Советский Союз, и он, как советский режиссёр, не смог вписаться в современное кинопроизводство. То, что он рассказывает, созвучно тому, как я описываю работу нашего ДК. Вот например, пришёл сосед, угрожает вызвать ФСБ только потому, что люди просто сидят у нас на стульях и разговаривают — ему это просто не нравится. Чем не Данелия?

Данелия рассказывает очень смешные истории о работе. Сначала он был архитектором, а не режиссёром. Кажется, с тех пор вообще ничего не поменялось — ни в государственной политике, ни в отношениях людей. Допустим, архитектор занимается придумыванием городов в Сибири. Он планирует у себя в Москве в бюро, а строят, понятное дело, далеко и не по плану. В итоге его отправляют в командировку, чтобы он поехал и поменял схемы в соответствии с тем, что уже построено. Или Данелия рассказывает, как в самом начале карьеры хотел работать, старался и усердно чертил в Генплане, а в итоге ему сказали: «Ты слишком быстро работаешь, надо работать медленнее. Надо пойти покурить, поболтать, на обед сходить». И он просто понял, что все работают не на результат, а на непонятный процесс. То есть планируй ты или не планируй, потом положишь свою работу в какой-то архив, а жизнь построит всё как надо и без твоего труда.

Николай Гоголь

«Вечера на хуторе близ Диканьки»

Гоголь меня всегда завораживал соединением магического и реального. Это и есть гибридная идентичность, когда всё существует на очень противоречивых началах и при этом является частью целого. Эта граница между русским и украинским в языке, повествовании, обстоятельствах — очень особенная. Ты долго находился в рамках чужой культуры, она стала частью тебя, она не твоя, но уже твоя — и ты всё время находишься в состоянии между. Обострившиеся споры о том, русский писатель Гоголь или украинский, это только подчёркивают: жил в Петербурге, любил Италию, вырос в Малороссии. Мне кажется, в Петербурге середины XIX века люди читали «Вечера» как экзотику в колониальном понимании, только на доступном им родном языке.

Борис Гройс

«Gesamtkunstwerk Сталин»

Главная мысль Гройса о Сталине — привычно и ошибочно делить всё на белое и чёрное. Есть идеалистическая позиция, что существует распрекрасный позитивный авангард, а после авангарда начинается неоклассический сталинизм, который репрессирует авангард — и это что-то тёмное. А потом начинается оттепель. В общем, исторический ряд выстроен полосками: хорошо, плохо, снова хорошо, снова плохо. Но основная гипотеза Гройса — авангард является предтечей сталинского тоталитаризма, одно перетекает в другое, а сталинская культура без авангарда вообще не была бы возможна. Авангардисты были за слом всего старого и за строительство всего нового. Художник — устроитель жизни, который принуждает массы жить правильно. Когда художник подчиняет мир своим идеям, получается история про насилие — и художникам нужен был властный ресурс, чтобы легализовать насилие и поменять всё так, как они хотели. Временно у них получилось, только потом это оружие было направлено уже против них самих.

Михаил Зыгарь

«Вся кремлёвская рать»

Из этой книги я почерпнула много нового о том, как работает политика за закрытыми дверьми. Опять же всё намного сложнее, чем деление на белое и чёрное. Интересно было прочитать интерпретацию Зыгаря на основе взятых им интервью и исторических фактов. Книга поделена на главы — получилась настоящая повесть, в первую очередь о том, как Путин поменялся от человека, который хочет быть другом всем западным странам и, так сказать, либералом, к тому, кем он в итоге стал. В книге есть интересные главы об Украине и решении Ельцина передать власть именно Путину. Ещё постоянно возникает фигура Ленина в Мавзолее: если бы его наконец похоронили, сейчас было бы невозможно обращаться к советской идентичности и строить на её основе современную российскую путинскую идентичность.

Даниэль Шенпфлуг

«Время кометы. 1918: Мир совершает прорыв»

«Время кометы. 1918» — это книга по публичной истории, составленная на основе свидетельств современников 1918 года. Дневники именно конца Первой мировой: что писал один человек в этот день, что другой. Вот вам человек, который подписывал «позорный» Версальский мирный договор — он в итоге привёл к тому, что Гитлер пришёл к власти. Вот кайзер, бывший в ссылке и писавший дневник оттуда. Марина Юрлова, дочь казака и будущая участница белого движения — потом бежала в Нью-Йорк и стала известной танцовщицей. Дневник француза, одержавшего победу. Вот Труман, который ещё не был президентом США, а воевал, был рядовым солдатом. История афроамериканских солдат в американской армии и французской. Женщина-медсестра, которая придумала красный мак — всемирный символ окончания Первой мировой войны. «Время кометы» — книга о сложном и невероятном годе, запустившем много важных мировых процессов.

Сергей Довлатов

«Чемодан»

Довлатов — это как Данелия. Его можно читать в любом состоянии, но лучше всего — когда грустишь. Это же очень смешно и трагично — он всю книгу собирает чемодан, а по сути, ему нечего увозить. Мне кажется, я нахожусь в таком же состоянии: всё время переезжаю, мои чемоданы сокращаются, вещей почти нет и увозить в новую жизнь я буду что-то совсем странное, как Довлатов. Истории работают так: ты рассказываешь о вещах, как они есть, — и это очень смешно. Но когда это происходит впервые, тебе не по себе. А потом начинаешь пересказывать, все улыбаются и ты сам отшучиваешься, чтобы не расплакаться.

Николай Чернышевский

«Что делать?»

«Что делать?» — это школьная программа, но я прочитала книгу сама, мне кажется, полтора года назад. Всё, что мы делаем сейчас в «Делай Культуру», — это некоммерческие вещи в совершенно коммерческом поле. Вокруг нас всегда было много людей, которые называют себя леваками — и я читала разные книги, чтобы устранить когнитивный диссонанс: люди говорят одно, а делают всё по-другому. Самый простой пример: приходят интеллектуалы, а когда намусорят во дворе и я даю им веник и прошу убрать за собой, так они отказываются — это я должна делать. И всё это не по-левому ни разу.

Тогда я осознанно прочитала Чернышевского — мне было очень интересно, как думали российские левые во времена империи. И там, допустим, есть Вера Павловна, которая запустила швейную мастерскую — для России того времени, конечно, что-то очень странное. То есть можно «бла-бла-бла», а потом ничего не делать. А можно быть человеком, который делает работу, отвечает за свои поступки и берёт на себя ответственность. Это что-то новое, непривычное, и такие люди — настоящая редкость.

Евгений Замятин

«Мы»

Замятин написал свой роман на двадцать лет раньше, чем Оруэлл, а прославился куда меньше — мне кажется, это несправедливо. Это 1920 год, Советский Союз только создан, а Замятин уже предугадал и жёстко описал авангардные взгляды, которые приводят к обществу в «Мы». Мне было больно читать Замятина, потому что его мысли резонируют с моей болезненной историей: когда плохо и хочешь, чтобы тебе облегчили состояние, сделали операцию — и тут на помощь приходит книга.

Наше молодое поколение по-прежнему задумывается, как жить в коммунах, создавать альтернативное сообщество, свободные отношения. А я уже не верю в образ жизни в коммуне. Потому что рано или поздно такой образ жизни приводит к Замятину: всё равно есть тот, кто верит наивно, а другой это использует. Мы часто видим, как люди пытаются создать свои отдельные миры. Но, по сути, это заканчивается коммуной, вернее, не коммуной, а сектой, в плохом понимании — когда начинают поклоняться кому-то одному или влиятельной группке. В общем, «Мы» сто лет спустя важны как никогда.