Книжная полкаДраматург Театра.doc
Зарема Заудинова
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает режиссёр и драматург Театра.doc, куратор направления «Гражданский театр» (он же «Отдел боли»), режиссёр спектаклей «Однушка в Измайлово», «Подельники», «Когда мы пришли к власти», «Твой календарь / Пытки», куратор фестиваля документальных проектов «Охота за реальностью» Зарема Заудинова.
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Александр Карнюхин
МАКИЯЖ: Анастасия Прядкова
Зарема Заудинова
режиссёр и драматург Театра.doc
У меня был потрясающе крутой дед, которого
я обожала. Читал он по слогам, писал «карова» и вообще
к литературе относился равнодушно, если ему читала не я
Меня лет в пять научила читать старшая сестра, потому что очень хотела от меня отделаться: ей тогда было уже девять, со мной надо было тетёшкаться, а я с детства умела создавать проблемы и неприятности на ровном месте. Книги оказались спасением для всех: сестры, родителей, меня. С книгами я из буйного недоразумения превращалась в самого тихого человека на свете.
Мой «преступный» литературный вкус сформировали не школа или учителя, а два человека. Мама, которая всегда говорила: «Вот видишь, какие у всех дети спокойные». И я думала: «Вот блин, что со мной не так?» И ещё у меня был потрясающе крутой дед, которого я обожала. Читал он по слогам, писал «карова» и вообще к литературе относился равнодушно, если ему читала не я. Он собирал сломанные игрушки — на заборе была специальная полочка, где были пупсы без головы, туловища мишек и зайчиков с оторванными конечностями и какая-нибудь рука или нога куклы Барби. Он находил их на улице и бережно собирал у себя в этом домике «отверженных» — так они обретали последнюю любовь. Так я навсегда полюбила поломанных и «ненормальных».
Я жила в маленькой деревне в Алтайском крае, интернет к нам пришёл, когда я была в десятом классе — до этого я жизнерадостно и страстно потрошила сельскую библиотеку. Плотно сидела на научной фантастике. Потом переметнулась на классику: читала для старшей сестры книги из программы старших классов, пока она тусовалась с друзьями, а по утрам пересказывала ей содержание — такой живой сборник в кратком изложении.
В двенадцать лет я нашла в библиотеке пыльный сборник стихов, открыла на случайной странице, там было «Похоронят, зароют глубоко, бедный холмик травой порастёт» — и полюбила Блока. Тогда умер обожаемый дед, и я не понимала, почему это произошло. Библиотекарь шарахнулась, когда двенадцатилетняя девочка попросила у неё книги «про смерть», и сказала мне, что это для взрослых. Я почти перестала общаться со всеми — просто сидела в книгах; потом загремела в деревенскую больницу, где врачи никак не могли понять, что со мной, капали витамины и кормили глицином. Книги отобрали, чтобы я даже не пыталась читать и «не напрягала мозг».
Я думала, что больше никогда не смогу читать, и не понимала, зачем тогда жить. Сестра после этого звала меня «психом», я с ней из-за этого дралась, но «ненормальных» полюбила ещё сильнее — свои люди. Через много лет я разучилась читать, наблюдая, как буквы осыпались в голове — и ужас от этого стал тем последним рубежом, после которого я пошла к психиатру, получила диагноз «биполярное расстройство» и поняла, откуда такая книжная любовь к тем, кого считают «сумасшедшими». И к тому, как разрушается мир, осыпаясь, как буквы в голове.
Блок так навсегда и остался одним из моих любимых поэтов. С того первого стихотворения в пыльной библиотеке я завела привычку скрупулёзно находить всё, что связано с моими литературными любовями — биографии, дневники, воспоминания, — и распихивать по своим внутренним стеллажам. Потом я перекинулась на Байрона, и для меня на всю жизнь осталось необъяснимой загадкой, с чего вдруг Блок — это только «стихи о прекрасной даме» (написанные восемнадцатилетним нежным мальчиком), а Байрон — икона печальных демонов. И у того, и у другого было прекраснейшее чувство юмора.
Я всегда не уверена, что мир в принципе существует, поэтому постоянно ищу этому подтверждение — в книгах и вокруг, — хватаю осколки свидетельств и распихиваю по карманам. Все книги стоят у меня на внутренних полочках «паника», «одиночество», «безумие» и «смерть»; есть отдельная — «кладбище хреновых текстов», написанных так плохо, что их никогда не забыть. В сущности, всё это — про сознание и те точки, где оно обрушивается и падает: куда? Почему? Что происходит в эту секунду и во все остальные, не кончающиеся и одновременно закончившиеся навсегда?
Я всегда не уверена, что мир в принципе существует, поэтому постоянно ищу этому подтверждение —
в книгах и вокруг
Уильям Фолкнер
«Шум и ярость»
«Шум и ярость» у меня, понятно, на полочке «безумие», а сам обожаемый Фолкнер — на полочке «отчаяние». Это книга из шеститомника, который я нежнейше люблю. Когда-то первая часть «Шума и ярости», написанная от лица Бенджи — мужчины с особенностями, — перевернула все мои представления не только о литературе, но и о времени. С тех пор я обожаю дискретность и обрывочность текста — для меня так он становится достовернее, что ли: это больше похоже на сознание человека и на то, как оно вообще работает. Вот я набираю текст, а вот меня преследует фраза о том, что одной собаке было очень тяжело и плохо жить с человеком с психическим расстройством. И вот мне уже очень жалко собаку, а потом — себя, которая тоже в стане «нестабильных», потом я ругаю себя за жалость к себе и вспоминаю, что вообще говорю о Фолкнере. И всё это — несколько секунд бунта на корабле электронов в мозгу. Удивительный мир, гениальный писатель.
Морис Бланшо
«Ожидание забвение»
Ещё один мой бог текста, существующего по законам человеческого сознания (то есть без них). Когда из клочков, обрывков и даже пробелов что-то рождается и умирает вместе с текстом. «Слова, которые приносит речь, которую приносит голос, который удерживаем ожиданием. В каждом слове — не слова, но пространство, которое, появляясь, исчезая, они обозначают как изменчивое пространство своего появления и исчезновения. В каждом слове — ответ на невыразимое, отказ и привлекательность невыразимого».
Юрий Олеша
«Книга прощания»
Ужасно раздражает, когда «Книгу прощания» публикуют под названием «Ни дня без строчки». Его придумал Виктор Шкловский, который был женат на любимой женщине Олеши и, мне кажется, так ему посмертно отомстил: просто сделал названием дневниковых записок одного из лучших стилистов затасканную латинскую фразу.
Человек, написавший в двадцать семь лет «Зависть» и скоро замолчавший почти навсегда, так и не сумевший стать советским человеком и тем более — советским писателем. «Книга прощания» — это разрозненные воспоминания и мысли Олеши, которые он старался писать каждый день, просто чтобы писать. Так из своего умирания, неприкаянности и отчаяния, щедро заливаемого алкоголем, он сделал великую литературу.
Ролан Топор, Фернандо Аррабаль
«100 уважительных причин незамедлительно покончить с собой»
Эта книга, как, в общем, и всё, что писали Топор и Аррабаль, — карманная инструкция, как работать и жить с паникой. И да, это ужасно смешно. И необходимо.
Павел Зальцман
«Щенки»
Можно сказать, что это роман о Гражданской войне, которую рассматривают и в которой пытаются выжить два щенка — но любое описание сюжета «Щенков» будет заранее ущербным. Какой-то нечеловечески мощный текст. Из-за языка, которым написан роман, можно сдохнуть от восторга, но лучше нет — и следом прочитать «Осколки разбитого вдребезги»: его дневники, сборник стихов «Сигналы Страшного суда» и всё остальное.
«Щенки» — незавершённый (и от этого он становится только удивительнее) роман, где люди и животные (часто не очень понятно, кто есть кто) живут в непрекращающейся панике и — более того — обживают её. Для меня это история о том, как представитель тупиковой ветви эволюции — человек — может сделать уютненьким любой круг ада и как этот ад выходит из него самого, но — важно — вместе со щемящей нежностью к миру, в который он вышел. И который, скорее всего, разрушит — но успеет повесить занавесочки.
Борис Савинков
Избранное
С этой книгой я заслужила звание «тусовщик года». Однажды мы решили провести пятницу вызывающе весело и уехали в «32.05». Веселье получилось у всех немного разное: я дочитала Савинкова и была счастлива, но это до сих пор повод для шуток обо мне как о королеве вечеринок. Савинкова я люблю преданной любовью подростка, потому что не понимаю. Я пристально всматриваюсь во всех эсеров из боевой организации и пытаюсь понять, что заставило этих часто прекрасно образованных и талантливых мальчиков и девочек начать убивать людей.
Самое любимое у Савинкова — «Конь бледный». Там готовится покушение на великого князя Сергея Александровича, которого убивает Иван Каляев. Этот мальчик, который писал плохие стихи и взрывал людей, мне не даёт покоя; у него и кличка подпольная была — Поэт. И чем больше я о них читаю, тем меньше понимаю. А интересно, как известно, то, что непонятно.
Ну и ещё у нас с Савинковым день рождения в один день — не то чтобы это решает, просто приятно.
Сергей Степняк
«Подпольная Россия»
Любовь и трепет человека, любящего бумагу: книге больше ста лет, она ещё с ятями и, как написано на форзаце, «съ портретами» террористов-народников. Юная Вера Засулич, Софья Перовская и другие. Это статьи Степняка о народниках, причём того времени, а не воспоминания много лет спустя, такой документ эпохи. Эту книгу мне подарила Лена Костюченко, на ней есть подпись неизвестного предыдущего владельца — Л. Гварашвили. Интересно, кто это, но гугл ответа не даёт.
Иван Папанин
«Жизнь на льдине»
У меня кроме двух книг Папанина (издания 1938 и 1972 года) много других изданий об этой невероятной экспедиции на льдине и о полярниках вообще. Это тоже из серии того, что я не понимаю: что могло заставить людей всё бросить и девять месяцев (!) плавать на льдине размером три на пять километров — в самом начале, она уменьшалась. «Жизнь на льдине» писал Папанин (либо кто-то за него), который во времена Гражданской войны был комендантом Крымского ЧК: он «приводил в исполнение приговоры» — расстрелы. Научную экспедицию возглавлял образцовый чекист. Самое классное — сравнивать издания и находить, что советская цензура вымарывала из мемуаров чекиста.
В четвёрке папанинцев удивительны все участники, но одного я люблю больше остальных — Петра Ширшова. Это учёный-гидробиолог. Во время Второй мировой войны он встретился с актрисой Екатериной Гаркушей, влюбился и остался с ней, когда его законная жена вернулась из эвакуации. Потом Гаркушу заметил Берия, захотевший с ней переспать; та ответила пощёчиной и уехала на восемь лет в лагеря по обвинению в госизмене. Никакие звания мужа не смогли спасти её, отказавшую Берии. Дочке было полтора года, когда её увезли из дома с формулировкой «в театр вызывают» — и никогда не вернули. Но в дневнике Папанина Ширшов об этом ещё ничего не знает. Живёт, как будто ни войны, ни огромной любви, ни предательства так называемой родины, ради которой он девять месяцев жил на льдине посреди океана, не случится, а впереди только новый прекрасный мир и всё будет хорошо. Не будет.
ИВАН ПАПАНИН
«„Дирижаблестрой“ на Долгопрудной:
1934-й, один год из жизни»
Дирижабли тоже в списке любовей недоделанного романтика. Книга как календарь жизни завода, собранный из каких-то совершенно прекрасных обрывков реальности: заводской газеты, писем, докладных, записок или отчётов о проверках. Там и недостаток брынзы в столовой, и рабочие, которые не соответствуют образу советского человека, и первые запуски дирижаблей. В стенгазете, например, можно найти такое: «Позор! В общежитии старой стройконторы за восемь месяцев ни разу не мыт пол в коридоре. Грязь неимоверная».
Михаил Угаров
«Облом off»
«Если вы спросите — о чём эта книга, то я отвечу.
Ни о чём. Как все великие книги на свете.
Эта книжка о том, как я её читал. Как лежал на диване. Как зажигал свет, когда в комнате темнело. Как курил лёжа, и как пепел сыпался куда попало. Как кричали птицы за окном, и как хлопали двери в дальних комнатах. Особо о том, какая закладка лучше всего — китайская прорезная полоска с кисточкой, или цветной старый флаер, или визитная карточка одного не нужного мне депутата? Но чаще всего это старый проездной на двадцать поездок…
Это очень хорошая и подробная книга о том, как я её читал.
И если бы в ней были сплошь белые пустые страницы, то она была бы о том, как я медленно переворачивал белые пустые страницы».
Михаил Угаров
«Маскарад Маскарад»
Я человек текста, но никогда не верила, что книги — или одна пьеса — могут изменить жизнь. Но с Угаровым у меня вышло именно так. Я бросила налаженную и комфортную жизнь в Сибири и удрала в Москву в школу Разбежкиной и Угарова, потому что в какой-то момент прочитала его пьесу «Облом off» и поняла, что либо я поеду учиться к этому человеку, либо всё вообще не имеет смысла. И мне не просто «повезло», а реальность сделала невероятное и выдала карточку «счастливчик» — я успела поработать с Угаровым. Хотя работой это назвать сложно: это удивительное состояние, которое если и случается, то раз в жизни — когда твой учитель, кумир и по совместительству начальник ещё и твой друг. То есть ты можешь наизусть знать монологи из его пьес, восхищаться его текстами и спектаклями, но это нисколько не мешает существованию примерно таких диалогов часа в два ночи: «О господи, МЮ [Михаил Юрьевич], я трахалась на могиле Платонова». — «И как Платонов?» — «Не воскрес».
За три года рядом с МЮ я прошла путь от того, когда ты читаешь текст любимого писателя, не зная его лично, и восхищаешься; потом вы становитесь друзьями, и ты читаешь текст, узнавая каждую интонацию, буквально слышишь, как он бы это сказал, где-то с ним споришь; а потом он умирает, и ты остаёшься один на один с его текстами. У тебя останутся воспоминания, фотографии, видео, переписка с ним, но всё равно ближе всего он будет именно в текстах. И именно с ними ты будешь разговаривать и глупо и дурацки шутить. На самом деле ты мало с кем можешь глупо и дурацки шутить — это какая-то совсем другая категория близости между людьми. Когда такой человек умирает, у тебя остаются его тексты, с которыми ты продолжаешь имитировать диалог из дурацких шуточек, и тебе кажется, что смерти нет. Но она есть, и она — с**а. А тексты — гениальная попытка с ней поспорить на слабо.
Я очень страдаю, что сегодня у нас драматургия — это такое приложение к театру, а не самостоятельная литература, потому что для меня драматурги Угаров или Курочкин — одни из лучших современных писателей. Поэтому скоро в издательстве common place начнёт выходить серия современной драматургии «Отдел боли». И первым в этом совместном проекте Театра.doc и common place выйдет сборник всех документальных пьес Дока за семнадцать лет (с историями их создания) — такая история современной России в драматургии нон-фикшн. И да, все остальные любимые книги, о которых я не рассказала, я скоро издам сама.