Книжная полкаПолитолог
Екатерина Шульман
о любимых книгах

  Бывает, что человек прочитал какой-то текст — и его жизнь круто переменилась. Для меня началом бытия как личности стал скорее сам факт самостоятельного чтения. Меня, как более-менее всех детей интеллигентов, научили читать в четыре года, и с тех пор, в общем, ничем другим я особенно не занималась. Все мы принадлежим к сословию, зарабатывающему на жизнь чтением и письмом.

С тех пор было несколько не столько даже книг, сколько корпусов текстов, которые действительно повлияли на способ мышления. Во-первых, советская научно-популярная литература. Была двухтомная энциклопедия «Что такое? Кто такой?». Была книга Ильина, который на самом деле Маршак — брат Самуила Маршака, «Как человек стал великаном». Это книга о научно-техническом прогрессе, о развитии человеческой мысли, науки и техники с первобытных времён, и заканчивается она сожжением Джордано Бруно. Был непременный Кун с «Легендами и мифами Древней Греции». Был даже Перельман с «Занимательной физикой» и десятитомная «Детская энциклопедия», жёлтенькая. Это плоды светлой эпохи шестидесятых, прогрессивного техницизма и культа науки, который советская власть в тот период поощряла.

Я читала в детстве много литературы про животных. У меня была книжка «Занимательная зоология». Была переводная четырёхтомная энциклопедия «Радость познания» — с роскошными иллюстрациями, картами и схемами того, как устроены разные экосистемы. Даже если эти науки потом для вас ничего не будут значить, сам этот способ постижения реальности, доброжелательный к ней интерес и при этом рациональность имеют в себе нечто очень обаятельное. От этого идёт уважение к науке, уважение к человеческому разуму, вера в прогресс и убеждение в том, что реальность познаваема. Так что я атеист, а не агностик.

Какой-то книги, которая бы вот прям сделала из меня политолога, я не могу назвать. Интерес к политике был естественным в те годы, когда я росла. Это была нынче уже забытая эпоха — конец восьмидесятых и девяностые, когда все выписывали много газет и журналов, смотрели политические телевизионные передачи, которые тогда были совсем не тем, чем они являются сейчас. Я помню журнал «Огонёк», толстые журналы «Дружба народов» и «Знамя», молодой ранний «Коммерсантъ» ещё до того, как его купил Борис Березовский — и помню, что вообще всё это значило для тех людей, которые это читали.

Чтобы не создалось впечатления, что меня воспитывала перестроечная публицистика, надо упомянуть книги, которые учат системному, процессуальному взгляду на исторические и политические процессы. Для меня очень важным автором стал Евгений Та́рле. На письме будет неважно, как произносится его фамилия, но мне потом рассказали люди, которые были с ним знакомы, что на самом деле он Та́рле. Дома были его книги о Наполеоне, Талейране и войне 1812 года. Была ещё книга Манфреда «Наполеон Бонапарт», но это было ощутимо классом ниже. «Талейран» Тарле особенно меня впечатлил. О Наполеоне тоже была прекрасная книга, но в том, что касалось конфликта с Россией, даже мне в нежном возрасте было видно давление советской идеологии. Талейран же никого особенно не тревожил, он был однозначно отрицательный персонаж, там не нужно было разводить патриотизм — это была книга не столько о дипломате, сколько о внутриполитическом интригане. Конечно, всё это базировалось на марксистском взгляде на исторические формации и их смену, но в то же время это было ужасно обаятельно и содержательно, и стилистически.

Потом, когда я уже стала постарше, я стала покупать другие книги Тарле, которые не так хорошо известны и не так часто издавались: например, у него была прекрасная работа о колониальных войнах, точнее, о великих географических открытиях и их последствиях для европейских стран, и книга о Первой мировой войне — «Европа в эпоху империализма». Уже будучи самостоятельной работающей девушкой в Москве, я купила в антикварном отделе магазина «Москва» на Тверской двенадцатитомное собрание сочинений Тарле за жуткие для меня тогда деньги. Ещё труднее было уволочь его из магазина домой на метро. Очень рада, что я это тогда сделала — стоит теперь это синее монументальное собрание сочинений автора, которому я очень обязана.

Второй мой любимый историк — Эдвард Гиббон. Дочитать до конца «Упадок и гибель Римской империи» чрезвычайно трудно, и я сама застряла на Юстиниане, но слог и логика его неотразимо обаятельны. Кстати, значительно позже я поняла, что стилистически именно он, а не кто-то из предыдущих романистов — настоящий отец Джейн Остин.

Я всегда с некоторым пренебрежением относилась к людям, которые говорят, что «с возрастом» они стали меньше читать художественную литературу, потому что их тянет на всё такое подлинное и настоящее. Художественный текст — это сложный текст, а с любого рода текстовыми мемуарами всегда будет проще: как бы они ни были хорошо написаны, всё равно им свойственна линейная композиция. Это всегда разновидность рассказывания истории из жизни в более интеллектуальной оболочке. А художественная литература — высшее проявление человеческого духа, чего уж там. Она — наша мать и кормилица, и поддержка нам на все дни нашей жизни. Тем не менее, когда смотришь на свои списки прочитанного, обнаруживается, что если даже не брать профессиональную научную литературу и мегабайты законопроектов и пояснительных записок к ним, то ты читаешь чрезвычайно много мемуаров и исторического нон-фикшена. Назову своих старых и новых любимцев: Де Рец, Сен-Симон, Ларошфуко, Нэнси Митфорд о Людовике XIV, Вольтере и мадам де Помпадур (о Фридрихе Великом, мне кажется, у неё не очень получилась книга), Самуэль Пипс о себе, любимом, Вальтер Скотт о шотландской истории, Черчилль о прадедушке Мальборо, Питер Акройд обо всём на свете (биография Шекспира у него хорошая, новый том «Истории Англии» недавно пришёл).

Ну а среди художественной литературы автор моей души — это, конечно, Набоков. Вот он был значимым трансформационным потрясением, но не единомоментным, а постепенным. Это автор, который в максимальной степени соответствует моим эмоциональным и интеллектуальным потребностям. Ничего не изменилось: сколько я его читала, где-то с 1993 года, столько и продолжаю читать. Последний невероятный подарок — вышедший в конце 2018 года комментарий Александра Долинина к «Дару». Этот капитальный труд я имела счастье получить одной из первых, по знакомству, и даже записать интервью с автором, когда он сюда приезжал. Я очень быстро прочитала весь том: он кажется толстым, неподъёмным, а когда заканчивается, хочется, чтобы он был ещё толще. Если сам «Дар» — это чистая радость, то комментарий Долинина — дистиллированная радость. Просто читаешь — и сам себе завидуешь.

Мне не нравится много кто из тех, кто нравится другим — и это неудивительно. Я не люблю Достоевского (и разбавленный извод его — Розанова), абсолютно не вижу в нём художественной составляющей, а вижу конъюнктуру, коммерческое писательство и насильственное эмоциональное воздействие на читателя, что меня тоже обычно раздражает. Известно, что в России Толстой и Достоевский — это две партии (видимо, за отсутствием партий политических люди сегрегируются таким образом). И я, конечно, принадлежу к партии Толстого — уж точно никак не к партии Достоевского. А известная дихотомия «чай, собака, Пастернак» vs «кофе, кошка, Мандельштам» в моём варианте должна звучать как «чай, дети, Шекспир». Хотя Мандельштам, конечно, великий поэт.

Кого я ещё не люблю? Ну чтобы вот так всех сразу оскорбить — давайте всех обидим! Меня всегда настораживает, когда человек хвалит братьев Стругацких: если это его любимые авторы, я буду в нём подозревать человека, скажем так, негуманитарного, представителя советской инженерно-технической интеллигенции. Это хорошие люди, но они не понимают, что такое литература. Потому что это очень советская литература. А советская литература — это творчество заключённых. Они не виноваты в этом, они меньше всего в этом виноваты. Они достигают выдающихся результатов в своей резьбе по стакану и изготовлению из ручки ложки художественного объекта — но всё равно всё это дышит тюрьмой. Поэтому мне тягостно читать советских писателей: философия их мне представляется поверхностной, художественное мастерство — сомнительным. Ещё с некоторой нежностью я отношусь к роману «Понедельник начинается в субботу», потому что это описание определённой узкой, специфической социальной страты и её образа жизни, и в этом есть своё обаяние. А всё остальное — на мой взгляд, это глубокая философия на мелких местах. И ещё раз повторю, я не нащупываю там художественной ткани.

А есть вещи, которые считаются перехваленными, но не являются таковыми. «Мастер и Маргарита» — великий русский роман. Булгаков вообще очень значительный автор, как сам по себе, так и как наследник целого большого слоя русской прозы, о которой мы имеем смутное представление, потому что советская власть всё это вырубила, оставив торчать только разрешённые столбы с головами классиков школьного канона. Я ещё почему-то люблю «Театральный роман», что мне самой кажется странным: я не то чтобы равнодушна к театру, а вообще не понимаю, зачем он существует. Мало что наводит на меня такую тоску, как рассказы об актёрах, театральные байки и вот это вот всё: я не понимаю, зачем разыгрывать на сцене то, что можно спокойно прочитать буквами, и зачем все эти люди вообще занимаются тем, чем занимаются. Но «Театральный роман» мне очень ложится на душу.

И второе: Ильф и Петров, скомпрометированные избыточным цитированием, на самом деле тоже чрезвычайно большие писатели. Набоков их ценил, называл их «двуединым гением» (он вообще был внимателен к советской литературе). «Золотой телёнок» — прекрасный русский роман, и «12 стульев» тоже, хотя чуть слабее. Поэтому когда говорят, что это перехвалено — нет, вот на самом деле нет. Это подлинные ценности, которые пройдут веков завистливую даль.