Книжная полкаИскусствовед
и куратор
Саша Обухова
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает искусствовед и куратор архива музея современного искусства «Гараж» Саша Обухова.
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Алёна Ермишина
МАКИЯЖ: Анастасия Дзюба
Саша Обухова
искусствовед и куратор
Как говорит мама, далёкая от моих профессиональных занятий: «Да, не зря ты в детстве любила Хармса!»
Все мои детские текстовые увлечения были скорее «норами», куда можно убежать и спрятаться от реальности — там можно было жить, достраивая текст по своему усмотрению. У нас дома была очень большая библиотека, и к нам часто ходили мои одноклассники за книгами. В школе я постоянно пересказывала прочтённое и, как потом выяснялось, домысливала за автора какие-то главы. Друзья потом читали и говорили: «То, что ты рассказывала, я там не нашёл! Откуда ты взяла этот сюжетный поворот?»
Как говорит мама, далёкая от моих профессиональных занятий: «Да, не зря ты в детстве любила Хармса!» Иван Топорышкин, безусловно, сыграл свою роль: я увидела ломаность реальности, узнала, что её можно переформатировать на свой вкус. Хармсовская метода помогала мне «переустраивать» реальность, хотя Хармса как большого писателя я открыла для себя гораздо позже. Помню, что у меня в школе была группа подруг, с которыми мы сознательно меняли ударения в словах: говорили так, чтобы произнести каждое слово неправильно — это было наше совместное упражнение по снесению докс.
В нынешнюю работу я стартовала с самого искусства: я училась в художественной школе, но довольно рано поняла, что художником буду плохим, потому что не могу видеть мир как целое. Позже я вспомнила об этом открытии, когда смотрела альбом Ильи Кабакова «Мучительный Суриков»: персонаж там тоже видел только фрагменты мира. В художественной школе я поняла и вторую важную для меня вещь — что мир как картина для меня важнее, чем мир как текст, — и отправилась учиться на искусствоведа.
Мне сложно с современной литературой. Попытка прочесть какой-то новорождённый текст постоянно приводит к тяжёлому разочарованию. Я просто не могу, я плачу. У меня такая же тяжёлая реакция на плохие выставки: мне от них физически нехорошо. С текстами ещё хуже, особенно с переводами: из новых лезет какая-то адская ложь. Это, видимо, связано с экзистенциальной травмой нового поколения переводчиков, которые ни в чём не уверены и поэтому толком не могут взять на себя смелость точно перевести хоть слово. Они начинают юлить, делать сноски, пытаться быть близкими к смыслам того языка, с которого переводят. Но русский язык не чувствуют вообще.
Сейчас я могу читать только то, что мне нужно по работе, и эти тексты утоляют жажду по другим историям, которые не касаются моей жизни и привносят в неё чужое мироощущение. На сегодняшний день я сделала порядка тридцати книг, не как автор, а как редактор-составитель: в процессе чтение, слушание и составление текста становятся единой задачей.
Есть парадокс, который я никак до конца не осмыслю: куда ушло время. Раньше его хватало и на работу, и на чтение для души, но соцсети как бы его съели. Сейчас в моей жизни много случайного чтения, но мало сосредоточенного. Поэтому если есть необходимость читать внимательно, я выбираю только то, что мне действительно нужно. И слава богу, это отличный материал: мемуары, критика, интервью. Теперь мне трудно разлепить проекты и досуговое чтение. Как сказала одна моя не очень любимая работодательница в своё время: «Зачем платить тебе зарплату? Я даю тебе возможность делать то, что ты любишь!»
У меня тяжёлая реакция на плохие выставки: мне
от них физически нехорошо
Фёдор Достоевский
«Преступление и наказание»
«Преступление и наказание» я прочитала рано, и оно меня абсолютно потрясло. Такое «вживание» в текст, когда переживаешь не только сюжет, но и будто сами буквы. Учительница научила меня видеть в тексте структуру. Именно на этой книге у меня возникла, как я бы сейчас сказала, воля к интерпретации. С «Преступления и наказания» началась история моих отношений с текстом — как с чем-то внешним и при этом отчётливо структурированным, чередой контекстов. Думаю, что все следующие книжные впечатления были связаны с этим открытием — что с текстом можно взаимодействовать на разных «этажах».
Мне всё ещё бесконечно дорог Достоевский, несмотря на мои уже нынешние возражения по его идеологическим позициям. Я не могу забыть его «круглый стол овальной формы». Есть литературные нарочитости, к которым я охладела, а вот «подымая с полу полуимпериал» Достоевского — это моё. Это то, как я волей-неволей говорю, как наблюдаю за тем, как моя собственная жизнь становится текстом, когда я дистанцируюсь от неё во времени.
Николай Чернышевский
«Что делать?»
Другой повлиявшей на меня книжкой, которую я не могу не вспомнить, хотя и смешно сейчас говорить об этом, стал роман «Что делать?». Недавно я дотянулась до него перед нашим интервью — боже, сейчас это просто невозможно читать! Я бросила на середине. При этом я до сих пор встречаю молодых людей, которые ориентируются на этот текст как на важный источник для этического роста.
Всех, кто прочёл Чернышевского, я спрашиваю: «Что вы прочли первым — „Дар“ Набокова, или „Что делать?“ Чернышевского?» Я сначала Чернышевского, а потом уже Набокова: второго, когда мне было четырнадцать лет, в Москве было невозможно достать — мои родители не были вхожи в круг поклонников тамиздата. «Дар» я прочла уже в университете, и он снёс все мои предыдущие пристрастия. Но в моём характере всё равно осталось то, что я взяла у Чернышевского, — такой комсомольский, посттолстовский этический максимализм. Довольно тоталитарный, надо сказать.
«Библиотека всемирной литературы»: «Русская поэзия начала XX века», «Западноевропейская поэзия XX века»
Если говорить о моём интересе к формальной трактовке поэтических текстов, то я научилась этому у поэзии модернизма. Сразу после неё мне было нетрудно проникнуться эстетикой московского концептуализма и другого искусства, к которому большинство людей не готовили. Это было моментальное принятие.
Петер Бюргер
«Теория авангарда»
Есть история, которая принесла эту книжку ко мне на полку. В 1992 году в Москву приехал тогдашний директор Хьюстонского музея современного искусства, по происхождению грек, Джордж Херитас. Он приехал, как многие иностранцы тогда, на волне интереса к обновлённой России, которая вставала из ничего, из руин Советского Союза. Мне позвонил Иосиф Бакштейн и сказал: «Саша, тут приехал один американец, и мне с ним некогда возиться, ты не могла бы взять его на себя? Поводи его по выставкам, по мастерским». Я сказала, конечно. Познакомила его с концептуалистами, отвела в галерею в Трёхпрудном, к молодым художникам. И эта шумная юная компания оказалась для него гораздо более интересной, чем художники из нонконформистского истеблишмента.
Перед отъездом Херитас пригласил меня к себе в гостиницу «Белград» на Смоленской, сказал: «Бойтесь данайцев, дары приносящих!» И всучил мне огромный мешок, где были тёплые ботинки для Анатолия Осмоловского, бутылка кубинского рома с Фиделем Кастро на этикетке и новый кашемировый свитер. Мне же досталась стопка книг, связанных с теорией и историей современного искусства. Потом Джордж прислал из Америки посылку с новыми книгами — мы его прозвали «Санта-Клаус-коммунист», потому что он был леваком, как принято в интеллектуальной среде американцев того поколения. В общем, именно он нас снабдил литературой, которую мы увлечённо листали, когда праздновали Новый год и пили ром.
Иван Ефремов
«Час быка»
Эта книга уже давно неактуальна для меня, но в ней есть идеи, которые в своё время заменили мне толстовскую постхристианскую нравственность. Ефремов создал этический и поэтический идеал мира, где есть счастье для всех, представление о мире, где нельзя не работать. Этика бескорыстного труда ради всеобщего блага — в какой-то момент у меня была на этом серьёзная фиксация. Впрочем, эту книгу можно легко заменить любимой вещью Стругацких «Понедельник начинается в субботу».
Антон Чехов
«Три года»
Чехов вообще не раскладывается у меня на ранний и поздний периоды — я просто люблю всё, что он написал. У нас в семье было полное собрание сочинений, включая письма — я могла читать с первого тома до последнего, а потом начинать снова. Его злой, очень едкий ум в сочетании с бесконечной любовью к людям — такой хирургический инструментарий, которым он безжалостно режет этот мир, при этом жалея его. Это, наверное, для меня самое главное в его таланте, и неважно, о чём из написанного идёт речь — о ранних рассказах или о поздних драмах. Но всё-таки, наверное, у меня есть любимый его текст — это «Три года». Мой эссенциальный Чехов.
Розалинда Краусс
Статьи
Розалинда Краусс — это заочный учитель, к чьим текстам мне всё время хочется возвращаться. В её текстах есть то, чего нет в работах большинства искусствоведов: очень жёсткая теоретическая позиция, методологическая строгость. При этом ни в одном из текстов она не пренебрегает историческим знанием, а, напротив, настаивает на нём. Это то, чего я хотела бы сама добиться в текстах. Может быть, поэтому я мало и редко пишу — потому что не вижу в себе способности объединить историческое знание и строгую методологическую решётку, на которую оно укладывается. Для меня Розалинда Краусс — образец научной строгости и революционной методологической смелости.
Евангелие
Есть книга, которую я никогда не смогу прожить полностью — она каждый раз переворачивает моё миропонимание в зависимости от того, что я сейчас чувствую, хотя это состояние на самом деле всё время где-то рядом. Хотя я некрещёный и не очень религиозный человек, текст Евангелия для меня — это вечное потрясение.
Yve-Alain Bois
«Painting as Model»
Книжка, которую я купила, когда работала в Нью-Йорке в 1994 году. Когда я читала её, видимо, была в адской тоске, потому что не могла избавиться от тягостных ощущений от её тяжелого герменевтического языка. Эта книга — напоминание о том, как зачастую даже самые сложные тексты становятся частью нашей повседневности. Я всегда буду помнить, как провела эти пять месяцев в Нью-Йорке, работая, читая и при этом всё время вспоминая Москву, потому что там оставалась моя любовь. Такая романтическая тоска в сочетании с новой философией.
Грэм Грин
«Конец одного романа»
История любви, где бог победил страсть человеческую. Это тонкое произведение, которое ценно мне не столько сюжетом, сколько особенным голосом переводчика — Натальи Леонидовны Трауберг. Она для меня образец переводческого мастерства, с очень отчётливой позицией, когда переводчик не прячется за автора, а проявляет себя в литературных пристрастиях и в языке. Неслучайно я встречаю такие отзывы о её переводах, где их считают лучше оригинала. Её богословское, скажем, библейское отношение к тексту и нравственности накрывает весь нарратив сверкающей пеленой. И русский текст читается как абсолютно неземные хрустальные звуки.