Книжная полкаСтарший куратор
фонда V-A-C
Катерина Чучалина
о любимых книгах
8 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Алёна Ермишина
МАКИЯЖ: Анастасия Дзюба
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает старший куратор фонда V-A-C Катерина Чучалина. Сейчас в ММОМА идет третий акт подготовленного при ее участии проекта «Генеральная репетиция».
Екатерина Чучалина
старший куратор фонда V-A-C
В моём чтении произошёл интересный сдвиг: сюжеты ушли
на второй план,
зато остались второстепенные персонажи, иногда просто декорации, сцены, незаселённые литературные пустоши
Все книги, о которых я буду говорить, конечно, суперважны сами по себе, но их легко можно заменить на другие. Это не моя книжная ДНК — это скорее то, что меня занимает здесь и сейчас (отчасти из-за проектов, над которыми я работаю) или временами выходит на поверхность. Это не «набор для выживания», а скорее один из плейлистов. Книг так много вокруг нас, они громоздятся на столах и в девайсах, требуют внимания — организовывать литературную жизнь сложно, но я рада, что у меня как-то получается.
В детстве — а родилась я в провинции в семье советской технической интеллигенции — я была героически настроена, мою «питательную смесь» составляли советские притчи о Зое Космодемьянской и Володе Дубинине, «Молодая гвардия», Гайдар, библиотека приключений. Потом — перелом, как у всех: Джойс, Кафка, Пруст, Селин. Только позже были русские книги и современники: Лимонов, Летов, Пригов, Сорокин. В какой-то момент в юности, когда я изучала романо-германскую филологию, в жизни появилось много американской и английской литературы. Помню, что было очень скучно: саги и толстые романы были вязкими и занимали много времени — читала я их в тот период, когда время должно идти быстро, а оно всё тянулось и тянулось. Но тогда в моём чтении произошёл интересный сдвиг: сюжеты ушли на второй план, зато остались второстепенные персонажи, иногда просто декорации, сцены, незаселённые литературные пустоши, у которых могла быть своя жизнь, оторванная от сюжета. Это как следить за футбольным матчем, не обращая внимания на мяч. И из-за этого, мне кажется, у меня в принципе родился интерес к тому, как возникают отношения с местом. Моя профессия связана с созданием отношений между людьми, образами, вещами в пространстве, и, возможно, многое пришло из книг, зачастую никак не связанных с искусством.
Другая часть моих отношений с литературой — работа в библиотеке в отделе редких книг. Там было много занимательного, это такая книжная кунсткамера: драгоценные европейские инкунабулы (первые печатные книги), русский книжный романтизм пушкинского времени, книги на арабском XIX века, дерзкие бледные книжки-тетрадки 1920-х, будто сделанные из дорожной пыли. Вообще, отдел редких книг — это очень странное место: негабаритная мебель и специфический запах. Для работающих там людей издания почти всегда связаны с расследованиями: выяснением утрат, потерь, изучением пометок на полях, экслибрисов, таинственных знаков и записок, найденных между страниц. Там книга как артефакт зачастую вытесняет содержание, и поэтому нужно постоянно прикладывать усилия, чтобы возвращаться к тому, что, собственно, в ней написано. К тому же там получаешь хороший урок социологии чтения и культурного производства: кто и зачем книжки писал, печатал и читал. Для работы куратора это существенно: нужно всё время делать подобные упражнения на приближение и удаление, анализировать форму и содержание, уникальность и типичность.
Когда размышляла об этом интервью, думала ещё о том, что есть любимые книги-фантомы. Книги-призраки, которые я силюсь вспомнить, но не могу. От них остаётся либо смутное воспоминание об обложке, либо обстоятельства чтения: комната, в которой я читаю, или голос, если читают вслух.
Есть книги-призраки, которые я силюсь вспомнить, но не могу. От них остаётся либо смутное воспоминание
об обложке, либо обстоятельства чтения
Плиний Старший
«Естественная история»
Я недавно поняла, что самое близкое мне из разных систем знаний — это система биологического знания. Биология сейчас самая быстроразвивающаяся наука, к тому же она одна из немногих, эволюция которой подробно изображена в книгах. С одной стороны, очарованность «естественными историями» происходит у меня оттого, что я долго листала и рассматривала старые фолианты с гравюрами животных и растений. С другой — мне кажется, это очень показательный (и хорошо проиллюстрированный) пример того, из чего состоят наши знания о мире, как меняется оптика достоверности.
Эти атласы флоры и фауны — область донаучного знания, где документальное изображение мира незаметно сплетается с невольно фиктивным: кентавры и единороги соседствуют на страницах с зайчиками и лисичками. Им даны латинские названия, они равноправны внутри одной системы. Это было для меня гигантским источником вдохновения и напоминает Плиния Старшего с его «Естественной историей», в которой он (одержимый энциклопедист и компилятор, который никогда никуда не уезжал) создал картину всей земли и её жителей: там иногда попадались народы с глазами на плечах или одной ногой. Я, кстати, никогда не верила, что он это сделал из педантичной верности источникам — наверное, хотел, чтоб все бросились это проверять и опровергать.
Донна Харауэй
«Антропоцен, Капиталоцен, Плантациоцен, Ктулуцен: создание племени»
Я уже говорила, что темпы, которыми развивается биология, поражают. Она даёт схемы, аналогии и метафоры для изучения социальных систем, в частности, культурной ситуации и политики. Но Донна Харауэй не только про это. Социалистка, феминистка, исследовательница науки и технологий — она важная для меня фигура, речь не только об этой её книге. Она связывает внутри меня цветочки в старинных альбомах и сверхусложнённую современную среду симбиоза природы, человека и машины, которая питает мой интерес к современности и её визуальной культуре. К тому же её схемы очень помогают размышлять о современной культурной институции, которую мы с коллегами проектируем для ГЭС-2.
Владимир Одоевский
«Городок в табакерке»
«Городок в табакерке» — очень оригинальная вещь в корпусе детской литературы и, кажется, до меня вообще дошла сперва в виде пластинки. Я к ней часто возвращаюсь как к модели построения пространственной фантазии из одной отдельной взятой сущности — из табакерки в гостиной. Мальчик попадает из табакерки в музыкальный город, и там разворачивается рекурсия, зеркальная система миров, бесконечная повторяемость, тошнотворность, одно пространство заходит в другое.
Русская «Алиса в стране чудес» или Гофман, только без юмора — скорее чистая игра романтического воображения, полностью отпущенного с поводка. Правда, эта книга и «Черная курица, или Подземные жители» для меня, как Сцилла и Харибда: никогда не могла их объять одновременно — они взаимоисключающие, избыточные. Одоевский, кстати, очень примечательная фигура — писатель, музыковед и оккультист. У него есть утопия «4338-й год» с интернетом (магнетический телеграф), изменением климата, ксероксом и управлением моралью через гипноз. Собственно, и «Городок в табакерке» — это не что иное, как музыкально-урбанистическая утопия.
Филип Дик
«Сохраняющая машина»
Несколько месяцев я занималась проектом «Генеральная репетиция» и разными сопутствующими вопросами, связанными с музеями и коллекциями. Сейчас открылся третий акт «Генеральной репетиции», и мне вспомнился этот рассказ: он отчасти резюмирует эти вопросы и их противоречивость. Это супермаленькое произведение о том, как профессор озаботился тем, что всё скоро исчезнет с Земли, тем, как сохранить искусство и в частности музыку, как самую хрупкую. Он заказал учёным создать новую машину, которая должна превращать музыку в животных — это должно помочь им выживать, поскольку они получат адаптивность живых существ. Затем он составил список любимых вещей, отправил партитуры в сохраняющую машину, а получившихся реальных и фантастических тварей отправил жить в лес за домом.
Всё развивается стремительно: когда профессор наконец наведывается в лес, то обнаруживает, что твари (его любимые сонаты и оперы) неузнаваемо деградировали и пожрали друг друга. Когда герой отлавливает маленькую букашку — бывшую фугу Баха — и помещает её в машину, чтоб обратно вернуть в партитуру, то в отчаянии получает невиданно омерзительные звуки. Этот рассказ — в целом о кураторской работе. Мы всё время пытаемся создавать трансформирующие механизмы, чтобы искусство оставалось живым, актуализировалось за счёт новых симбиозов и контекстов. Но с этим всегда надо быть начеку, ведь ты, возможно, из лучших побуждений можешь изменить суть самих произведений.
Василий Гроссман
«Авель (Шестое августа)»
«Шестое августа», как можно догадаться, о дне бомбардировки Хиросимы. Компания парней (лётчики экипажа «Энола Грей», сбросившего бомбу «Малыш») находится на тренировочной базе на тихоокеанском острове. Почти отпускная атмосфера, тропики, ночные купания, письма домой, вечерняя выпивка, разговоры и флирт с официантками. Каждый из них — профи, замечательный технический специалист.
Однажды ночью они вылетают на задание. Это такая тёплая человеческая косточка внутри глобальной катастрофы. Один из героев — белокурый юноша-бомбардир, которого всё время переполняет любовь к жизни и к матери. И через эту лирику Гроссман наблюдает за технической стороной войны, изменением оптики, удалённостью объекта и снижением ответственности. Очень актуальные темы. Этот рассказ для меня — часть интереса к войне в её современном виде. Читать об этом можно много что, у меня к этой теме примыкают, например, сборники эссе Поля Вирильо или чудесным образом переведённая много лет назад книга Мануэля Деланда «Война в эпоху разумных машин».
Геннадий Барабтарло
«Insomniac Dreams: Experiments with Time by Vladimir Nabokov»
Это книжка, которую я сейчас читаю из-за интереса к конструкциям сна, памяти, забвения и времени; она связана с одним долгоиграющим проектом. Набоков, хронически страдавший бессонницей, в 1964 году провёл эксперимент со снами по методике Джона Данна — британского учёного-авиаинженера.
Восемьдесят дней Набоков записывал сны и события следующего за сном дня, чтобы обнаружить связи и проверить теорию времени учёного. Каждый сон и дневной эпизод он помещал на карточку вроде тех, что используются в библиотечных каталогах. Карточки — хранятся они в Нью-Йоркской публичной библиотеке, если не ошибаюсь — и составляют этот дневник бессонницы, в книге они помещены в биографический и литературный контекст. Эти карточки сна и яви — интересный документ, если думать, как мы конструируем воспоминания и интерпретируем их и какие связи проводим между психической внутренней жизнью и реальным миром.
Хито Штейерль
«The Wretched of the Screen»
Мне нравится читать тексты художников, они бывают очень разными — иногда теоретическими, иногда художественными, публицистикой. Общение с художниками, совместная работа — часть моей жизни. Со всеми не поработаешь — зато можно почитать их книжки, это тоже способ сообщения. Это полезно и чтобы понять, как переплетены системы современных художественных практик: тексты выводят художественные работы далеко за пределы того, что ты видишь на выставке.
Хито — режиссёр, художница, теоретик новых медиа. Её книги смонтированы аналогично её работам: это не комментарии, не дополнительные объяснения или рассуждения — это и есть сами работы, только в текстовом формате. Предметом текстов становятся разные явления визуальной культуры на стыке с дигитальным: вирусные видео, нигерийский скам, криминалистика, геополитические конфликты. Зачастую это быстро исчезает из нашего поля зрения, но конструирует нашу современность.
Шарль Бодлер
«Философское искусство»
Честно говоря, я не сразу поняла, как все французские поэты-символисты, или так называемые «проклятые», связаны с искусством. В юности я абсолютно безгрешно наслаждалась адскими машинами и цветами зла Бодлера, Рембо, Малларме, Лотреамона и Алоизиюса Бертрана и даже тайком коряво переводила их. Потом, конечно, стало очевидно, насколько сильное влияние они оказали на формирование культуры двадцатого века — блестящие наблюдения за жизнью искусства, за тем, как его воспринимают разные социальные слои, за салонами, публикой, горожанами, коллекционерами и их импульсами.
У Бодлера была блестящая интуиция в области художественной публицистики, критики. В этом сборнике собраны эссе разных лет о современниках и современных ему явлениях, он описал все самые важные моменты, самое зыбкое и неопределённое в своём времени.