Книжная полкаРежиссёр и продюсер Вера Кричевская
о любимых книгах

Вера Кричевская

режиссёр и продюсер

Выбрать самые дорогие тебе книги — невозможно. Но можно вспоминать повороты жизни, продиктованные книгами

В моей жизни книги были всегда. Мы жили в Московском районе Ленинграда: помню, папа не раз меня брал «к тысячаквартирнику» на Космонавтов, там была «толкучка». Люди среднего возраста продавали, перепродавали, обменивались книгами и собраниями. Мы собирали макулатуру «на иностранку», «записывались» на Толстого, вставали в очередь «на нового Чехова» — родители «отхватили» только половину собрания, я, уже будучи студенткой, на книжных развалах в подвалах Литейного нашла недостающие тома. Альбомы и книги по искусству, передвижников, наследие Эрмитажа «брали» на Мойке, на углу за Литературным кафе. Во взрослой жизни я познакомилась с сыном одного книжного перекупщика с Мойки. Они уехали в Калифорнию в 80-е, спустя тридцать лет мы выяснили, что наши отцы были знакомы «по цеху» и ходили одними книжными дорогами.

Родительские собрания с тех пор кочуют со мной, переезжают из города в город, из одной страны в другую. Советская бедность и бесконечный дефицит книги и мысли точно формировали культ. Коричневый с золотым дешёвым тиснением двадцатидвухтомный Толстой (по стёртости корешков можно было определить названия романов, не заглядывая внутрь), чёрный с красными полосками Шекспир, коричневый маленького формата академический Пушкин, тёмный-тёмный, тоже небольшой Гюго, мрачно-коричневый Достоевский всегда со мной: там, где они, и есть дом. Что будет с этими книгами после меня — не знаю, мои дети уже почти не читают на бумаге, да и читать на русском языке им сложно.

Первым осмысленным добровольным чтением была советская фантастика — это было задолго до «Гарри Поттера» и Толкиена. Я уже не помню, как и где лет в двенадцать мне попалась книга с именем Георгия Мартынова на корешке, но дальше я перечитала все его книжки и утопии про полёты и организацию жизни на других планетах. В том же «тысячаквартирнике» была районная библиотека, в которой было много книг этого советского фантаста.

Школьная программа пролетела незаметно, ничего о ней не помню. Но помню, когда первый раз книга начала менять мою жизнь — и этот процесс с тех пор продолжается. Для меня нет книги отдельно от моей жизни. Я помню обстоятельства, при которых читала, помню поступки, которые совершала сразу по прочтении, это всегда было и есть взаимодействие, проникновение. Выбрать самые дорогие тебе книги — невозможно. Но можно вспоминать повороты жизни, продиктованные книгами.

Лев Толстой

«Анна Каренина»

Первый раз это случилось лет в четырнадцать-пятнадцать, я сидела на даче, дочитывала «Анну Каренину». Помню, что тогда больше всего сопереживала Левину, закрыла книжку, собралась на электричку и поехала — до сих пор не понимаю почему — на факультет журналистики на Первую линию Васильевского острова узнавать, есть ли там подготовительные курсы для школьников. Этот импульс — загадка.

«Каренину» я перечитываю каждые лет пять-семь, всегда по-новому; в последний раз — после великолепного «Бегства из рая» Павла Басинского, биографии Толстого, которая дала мне совершенно новый взгляд на писателя. Было ощущение, что я наконец с ним познакомилась и так много поняла про его героев.

Фёдор Достоевский

«Бесы» 

Второй большой роман с книгой случился чуть позже. К выпускным экзаменам в школе я уже точно знала, что на литературе возьму свободную тему и буду писать по «Бесам» Достоевского. Это был год 1991-1992, и свободная мысль, политические кружки и движения, революционеры полностью захватили мою голову. Пишу это и думаю, что надо открыть «Бесов» и примерить каждого героя (как правило, отрицательного) на политических борцов сегодняшнего дня. Я много думала о них, читая «Санькю» Захара Прилепина, читала запоем — мне иногда казалось, что это вторая часть, продолжение этой книги сто лет спустя. Как по «Бесам» я могу судить о политической мысли на рубеже XX века, так и по «Саньке» через сто лет можно будет пытаться понять наше время.

Возвращаясь к Фёдору Михайловичу, перечитывать которого я почему-то никогда не хотела, скажу, что для меня личностный путь, рост, от Ставрогина в сторону Алёши Карамазова, — главное возможное рукотворное чудо и достижение человека, такое настоящее воцерковление.

Эдуард Лимонов

Харьковская трилогия: «Подросток Савенко», «Молодой негодяй», «У нас была великая эпоха»

В конце 90-х я совсем недолго встречалась с одним из сотрудников тогда культового издательства «Вагриус», и это привело к большим переменам в моей жизни. Я за месяц-два заглотила Улицкую, Пелевина, Липскерова, Петрушевскую, читала вёрстку «Generation П» до выхода книги и чувствовала себя приобщённой к чему-то самому-самому важному. Я вставляла на совещаниях на НТВ микроцитаты из будущего бестселлера, заразила за неделю всех вокруг словом «позиционирование», ну и так далее.

Но больше всего в тот момент меня волновал писатель Лимонов с харьковским циклом о детстве, отрочестве и юности писателя Савенко. Я так никогда и не побывала в Харькове, а кажется, до сих пор помню его географию. С этого момента книга стала больше чем кино. Состояние счастья — это с книгой на диване.

Меир Шалев

Есть авторы, новые романы которых я жду, и завидую всем, кто ещё не читал старые. Меир Шалев для меня писатель-душа, писатель-природа: я чувствую тёплый ветер и запах анемон. Каждый его роман, за исключением «Эсава», похож на предыдущий, и у меня нет к этому претензий: он просто продлевает минуты, когда по коже бегут мурашки, текут слёзы и страницы летят.

Я помню, читала всю ночь только что переведённый Нудельманом (а это отдельное счастье) «Как несколько дней…», закончила часов в восемь утра, села в машину и приехала к универмагу на Неглинной. Я стояла на обочине и ждала, когда откроется магазин, чтобы найти себе голубой платок, такой же, в котором с гордо поднятой головой каждый раз запрягала телегу, чтобы проехать через весь мошав, Юдит, на отцовство единственного сына которой претендовало сразу трое местных мужчин. У меня была возможность рассказать об этом глупом поступке самому Шалеву, он смеялся. Голубой платок я очень люблю.

Амос Оз

«Повесть о любви и тьме»

Увлечение Шалевом привело меня к Амосу Озу, его «Повесть о любви и тьме» всегда будет одной из самых главных моих книг. Амос Оз, в мать которого был тайно влюблён старик Агнон, привёл меня к Агнону. Красные маки, вылезающие из иерусалимского камня, каждой весной мне напоминают о любимых писателях.

Салман Рушди

«Прощальный вздох мавра» 

Салмана Рушди я не смогла читать по-английски в оригинале. Пробовала, и не получалось. Мне и по-русски читать его непросто: это такой запутанный клубок, с запахами Кералы, звуками Мумбая, политическими сюжетами, роком, историей, тайнами и феноменальным словарём. После «Прощального вздоха мавра» я помчалась искать на краю Индии синагоги с синей глазурью — и нашла.

Каждый раз проходя мимо Камден-Хилл-Сквер на Ноттинг-Хилл в Лондоне, я смотрю на дверь дома писателя Пинтера, где скрывался Джозеф Антон, я могу проезжать на машине по два раза в день мимо Бишоп-парка в Фулэме и каждый раз пытаться угадать, где было последнее укрытие Рушди после фетвы. Я прочитала так много его романов, так много интервью и лекций. И я точно знаю, что не хотела бы встретиться с ним никогда в жизни. Всё время не покидает ощущение, что гений — злой.

Эдмунд де Вааль

«Заяц с янтарными глазами»

Книга, которую я года три подряд дарила друзьям — пару лет назад её перевели на русский язык. Семейная сага Эфрусси, такая краткая история Европы XX века через одну семью. История искусства Европы начала XX века, история падения Габсбургов, история прообраза Свана — единственного героя Марселя Пруста. История о том, как жизнь меняется в одну секунду. Я читала эту книгу в Оксфорде. Близость Парижа, Орсе, где висят картины из коллекции Эфрусси, Вены, где в их дом на Рингштрассе сразу после аншлюса пришли СС, прямо душила меня.

Я помчалась сначала по парижским адресам и явкам, потом перечитала «Свана» Пруста, уже понимая, что писал он его в Париже в жёлтом кресле Шарля Эфрусси (сына продавца зерна из Бердичева), окружённого японскими нэцкэ и черновиками монографии о Дюрере. Потом с друзьями мы отправились в Вену, с книгой в руках, герои оживали… Мы не нашли только штаб-квартиру СС — гостиницу, в которой она располагалась, власти послевоенной Вены решили снести.

Валентина Полухина

«Бродский. Книга интервью»

Иосиф Бродский — не мой поэт, он для меня сложный. Читать его мне тяжело, я люблю его слушать. Но вот сборник Валентины Полухиной «Бродский. Книга интервью» могу читать с любого места, много раз. Для меня это учебник поэзии и литературы. Эта книжка — одна из тех, что всегда переезжают вместе со мной.

Ханна Арендт

Сборник лекций

Ещё один мой учебник, последний раз открыла его после поездки в Хиросиму. Формирование национального мифа, существование или несуществование национальной ответственности, общего объединяющего греха — темы, которые меня очень волнуют.

В последние годы роман «Freedom» Джонатана Франзена помог мне заключить мир с самой собой, а «The Song Before It Is Sung» английского писателя Джастина Картрайта познакомил с несколькими потрясающими историями и именами: с Адамом фон Троттом — большим чиновником Третьего рейха, казнённым за попытку убийства Гитлера, и с его товарищем по университету Исайей Берлином — и привёл в Оксфорд. В истории фон Тротта и Берлина я обнаружила дневник русской аристократки Марии Васильчиковой, работавшей на режим Гитлера и сохранившей ценнейшие артефакты времени.

Самое интересное для меня и неизвестное, интригующее — эти книжные цепочки, эти сети, которые возникают от каждой новой книги. Ты не знаешь, кого встретишь за углом и куда этот кто-то тебя заведёт. Я люблю и ищу эти лабиринты, эти новые пороги и повороты; я так их жду с каждой новой книгой, с каждым новым именем.