Книжная полкаИскусствовед и критик Ирина Кулик о любимых книгах
11 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Екатерина Старостина
МАКИЯЖ: Ирен Шимшилашвили
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает искусствовед, критик, автор и ведущая цикла лекций «Несимметричные подобия» в музее «Гараж» Ирина Кулик.
Ирина Кулик
искусствовед и критик
Я вообще редко возвращаюсь к книгам, как, впрочем, и не пересматриваю фильмы, особенно любимые: боюсь разрушить магию давних воспоминаний
Я очень давно не читаю бумажные книги и, увы, не воспринимаю чтение как отдельное специальное занятие. Поэтому для меня разговор о чтении — ностальгический: воспоминания о времяпрепровождении, которому я предаюсь всё реже и реже — разве что в метро и в самолётах. Большинство книг, о которых мы будем говорить, я читала очень давно и с тех пор не перечитывала. Я вообще редко возвращаюсь к книгам, как, впрочем, и не пересматриваю фильмы, особенно любимые: боюсь разрушить магию давних воспоминаний. Набоков где-то писал, что когда он взрослым перечитал «Шерлока Холмса», ему показалось, что ему попалось сокращённое издание.
В моей жизни было два интенсивных периода чтения. Это детство и время, когда я писала докторат в Париже. В советский период запойное чтение было единственным развлечением: фильмы и музыка тогда почти не были доступны, во всяком случае, не так, как сегодня. Я помню, с какой радостью родители читали мне вслух — Пруста, например. Им это доставляло не меньшее удовольствие, чем мне. Следующий период запойного чтения был связан с учёбой во Франции, где я писала диссертацию по литературе: поэзии дадаистов, сюрреалистов и русской зауми. Главным моим развлечением в Париже были прогулки и книги, которые я читала в знаменитых парках, от классического Люксембургского сада до модернистского Ля-Вилетт, на набережных и даже на Пер-Лашез, а также в библиотеках — таких разных, как библиотека Центра Помпиду и библиотека Святой Женевьевы, с её зелёными лампами и строгими библиотекарями.
Парки и библиотечные книги в Париже — это ещё и бесплатные удовольствия, доступные бедному студенту в этом дорогом городе. Но я полюбила и мир парижских букинистов и книжных распродаж — изобилие было невероятное. Плюс время написания диссертации — раздолье для прокрастинации любого рода: вместе со всем, что надо было читать по теме, я, разумеется, читала очень много того, что к ней совсем не относилось — например, модернистскую фантастику, Берроуза, Балларда, Филипа Дика, Уильяма Гибсона. Но в конечном итоге это тоже помогло диссертации.
Сейчас я чаще всего читаю интернет — вернее, не читаю, а ищу информацию к лекциям. Но я по-прежнему иногда берусь за романы — как простой потребитель литературы, которому нужен мир, куда можно сбежать.
По-прежнему иногда берусь за романы — как простой потребитель литературы, которому нужен мир, куда можно сбежать
Андре Бретон
«Надя» («Nadja»)
Экзотическое имя героине основоположника сюрреализма пристало больше, чем привычное. Бретон — как раз один из авторов, с которыми я провела много времени во время написания диссертации. Это очень важная для меня фигура: я люблю сюрреалистическое мировосприятие, и хотя у Бретона репутация харизматического тирана, любившего исключать из сюрреализма, как из партии, всех (Дали и Джакометти, например), меня он всё равно притягивает.
«Nadja» появилась у меня при романтических обстоятельствах: мне её подарил прекрасный молодой француз, с которым мы вместе путешествовали на машине через Польшу, Германию, Голландию во Францию. В Париже друг записал меня в университет, в котором я в итоге и защитила диссертацию. «Nadja» — это книга, документирующая сюрреалистический опыт проникновения в параллельную реальность. Следуя за экзотической и полубезумной славянской девушкой, дрейфуя за ней по знакомому городу, повествователь попадает из реального Парижа в Париж сновиденческий, фантомный и сюрреалистичный. И опыт этот, что очень важно, проиллюстрирован отобранными самим Бретоном снимками Картье-Брессона, Брассаи и прочих великих фотографов — потому что именно камера может запечатлеть потустороннее. Ну, и читая эту книгу в Париже, я во многом отождествляла себя с «Наджей».
Герман Мелвилл
«Моби Дик»
Последний великий классический «кирпич», который я прочла в жизни. Зарубежную литературу в нашем институте преподавали фантастически хорошо. В начале девяностых, когда ещё мало что было переведено, наша преподавательница уже читала нам историю классической литературы через оптику структурализма и постструктурализма, пересказывала Мишеля Фуко и Ролана Барта.
«Моби Дик» поразил меня не как приключенческий, но как эпистемологический роман, со всеми этими сведениями о китах, с очень современным и концептуальным смешением приключенческого романа, научной литературы, аллегории — и очень старомодным очарованием науки, всё ещё участвующей в общей картине мира. Это очень похоже на то, чем занимаются некоторые современные художники, осмысляющие ностальгию по очарованию энциклопедического и всеобъемлющего знания.
Говард Лавкрафт
Первая книга этого великого американского автора мне попалась на летних каникулах на советском юге — где самым страшным была великая скука той эпохи, когда под рукой не было интернета и даже нормальных книжных магазинов и остаться без чтива было почти как остаться без сигарет. Мне удалось купить сборник Лавкрафта с чудовищным полиграфическим оформлением и ещё более чудовищным переводом — как если бы его сделали не люди, а какие-то на глазах теряющие человеческий облик и речь вполне лавкрафтовские чудища. Меня это очень впечатлило.
Потом я читала Лавкрафта во французском переводе, наоборот, предельно эстетском — он напоминал какие-нибудь сказки Оскара Уайльда. Но лавкрафтовский ужас был неизбывен. Этот писатель уникален тем, что не пересказывает что-то страшное, а заставляет пережить само ощущение ужаса, так ничего и не описав — как во сне, когда ты просыпаешься в холодном поту, не увидев той кошмарной картины, предчувствие которой и заставило тебя проснуться.
Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев
«Мифогенная любовь каст»
У меня есть полустёртое воспоминание — не уверена, что оно правдивое, — что я познакомилась с этой книгой в рукописях до того, как она вышла. Это были огромные общие тетради в клеточку с рисунками внутри, очень похожие на подобие «фанфиков», которые сочиняли на задних партах и последних страницах тетрадей мои одноклассники в советской школе — там, кажется, тоже было что-то про войну и «фашистов». «Мифогенная любовь каст» в таком виде выглядела как совершенно аутсайдерская литература.
Несусветный и монументальный первый том меня поразил до глубины души именно своей вдохновенной несуразностью, нежеланием считаться хоть с какими-то литературными правилами. Но без «Мифогенной любви каст» не было бы ни Пелевина, ни позднего Сорокина. Это действительно большая литература — и, как становится ясно во втором томе, самый значительный поколенческий роман для моих ровесников. Это не курьёз, не психоделическая «телега», а русский аналог «Радуги тяготения» Томаса Пинчона — по масштабу и соединению несоединимого.
Филип Дик
«Помутнение»
Сам опыт знакомства с этим романом напоминает галлюцинацию или ложное воспоминание. Я долго не могла поверить, что и правда читала его в журнале «Юность», который нашла, кажется, в вечерней школе, где тогда училась. И только потом, выяснив, что этот «глюк» был ещё у нескольких моих сверстников, я убедилась в том, что потрясающий роман Филипа Дика и правда опубликовали в советском молодёжном журнале, судя по всему, в качестве антинаркотической пропаганды.
Опубликовали ещё и с иллюстрациями — странным образом похожими на появившийся сильно позже отрисованный фильм по «Помутнению» Ричарда Линклейтера, хотя, конечно, с поправкой на эстетику журнала «Юность». Тогда я не знала ещё ни Филипа Дика, ни великую традицию литературы о наркотиках — этот опыт был пережит мной с чистого листа. Надо сказать, что это неплохая антинаркотическая пропаганда: в параноидальных бэдтрипах диковских героев нет никакой психоделической романтики.
Уильям Гибсон
«Мона Лиза овердрайв»
Меня очень занимают барочные конструкции о границах реального и нереального. И Гибсон, как истинный постмодернист, придумывает мир, в котором это смешение не пугает, но восхищает, — так и должно быть.
Гибсона я читала на французском (английский не мой первый иностранный язык). В тех переводах было понятно, что это не обычная научная фантастика, а нарочито модернистская проза, отсылающая к Пинчону и Балларду. И ещё у Гибсона мне нравится, что это единственный известный мне фантаст, придумывающий для своего будущего — а в последних романах уже для нашего настоящего — очень убедительное и очень оригинальное современное искусство, которое могло бы стать главным событием многих биеннале, если бы было реализовано художниками, а не сочинено романистом.
Саймон Рейнольдс
«Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого»
Рок-музыка играет большую роль в моей жизни — в том числе и по причинам, которые так блестяще анализирует Рейнольдс, связавший музыку и ностальгию. Любая песня — это немножко пирожное «Мадлен»: книжка, которую я прочитала и полюбила в молодости, не будит те же воспоминания, что любимый альбом.
Книга Рейнольдса написана очень здорово, с большим количеством информации — и при этом очень связная, личная, с пристальным взглядом на поколение. Рейнольдс пишет, как мы упустили идею утопии — мысль о счастливом общем будущем совершенно ушла, и этим активно занимается сейчас современное искусство.
Жиль Делёз
«Фрэнсис Бэкон. Логика ощущения»
Редкое сочетание: это и программный философский текст Делёза, и очень точный и подробный искусствоведческий анализ Фрэнсиса Бэкона. Я очень люблю Бэкона, и люблю искренне — отлично помню его большую ретроспективу в ЦДХ в начале девяностых, на которую я пришла, не зная о художнике вообще ничего, — и «улетела». Делёз внятно объясняет метод Бэкона, проводит очень интересные аналогии с литературой — с Беккетом и Берроузом — и пишет свой философский опус как экспериментальную прозу, очень напоминающую по особому драйву того же Берроуза (кстати, друга Фрэнсиса Бэкона).
Леонора Каррингтон
«Слуховая трубка»
Недавно переведённый чудесный роман художницы-сюрреалистки, книга, которая которая словно бы всё время претерпевает жанровые метаморфозы: начинается как печальная реалистическая повесть о пожилой даме, которую отправляют в дом престарелых, затем превращается в детектив в духе Агаты Кристи, а потом — в конспирологическое фэнтези в духе Умберто Эко.
При этом это очень женская и, не боюсь сказать, женственная проза: прихотливая, забавная, лёгкая, субъективная и ненавязчиво настаивающая на женской перспективе и женских персонажах там, где мы привыкли читать о мужских фигурах. Проза ещё и восхитительно свободная в своей изобретательности — такому переплетению и переворачиванию знакомых, казалось бы, мифологем и сюжетов позавидовали бы Борхес и Нил Гейман.
Юрий Ханютин
«Реальность фантастического мира»
Первая любимая книга о кино, которую я прочитала. Это критик, работавший в советские времена в Институте киноискусства и написавший одну из самых подробных апологий фантастических фильмов, которая была возможна в семидесятые годы: от Мельеса до «Соляриса». Отличный набор произведений — в том числе «Заводной апельсин» и «Дьяволицы» и десятки антиутопий. Неизбежный делавший эту книгу «советский» идеологический подход — с цитатами из Маркса в предисловии — тут нисколько не мешает.
Ханютин писал о фантастике как о критике капиталистического общества — но с ним бы согласились и сами режиссёры, и западные коллеги, левые, как большинство интеллектуалов. В детстве, когда эти фильмы казались абсолютно недоступными, книга Ханютина давала не только информацию о них, но и удивительно передавала очарование. Советский кинокритик писал для читателей, у которых вряд ли была возможность посмотреть все эти картины, — и в совершенстве владел ныне утраченным за ненужностью даром описания фильмов — так же чудесно это делал разве что Михаил Трофименков. Эта книга повинна в моей синефилии, в том, что весь институт я прогуляла в открывшемся тогда Музее кино — с восторгом узнавая кадры и сцены, знакомые не по фотографиям, а по текстам Ханютина.
Александр Вадимов, Марк Тривас
«От магов древности до иллюзионистов наших дней»
Любимая книжка детства, подробная история искусства фокусников — с древнеегипетских жрецов, индийских факиров и средневековых площадных представлений до Гарри Гудини. Один из авторов книги — знаменитый советский иллюзионист, выступавший под экзотическим псевдонимом Алли-Вад в образе загадочного индуса в чалме.
Автор пишет «изнутри» профессии — и именно поэтому не сдаёт коллег и никогда окончательно не разоблачает трюки. Зато приводит удивительные описания фокусов всех времён и народов и биографии великих мастеров иллюзий: Калиостро, Мельеса, Гудини. Одна из невероятных историй реального фокусника, судя по всему, также легла в основу романа Кристофера Приста «Престиж» и снятого по нему фильма Кристофера Нолана. Для меня эта книга, наверное, связана с современным искусством, также заставляющим нас задаваться вопросом, что именно мы видим и кто и зачем нам это показывает.