Книжная полкаКритик и театровед Зара Абдуллаева
о любимых книгах
11 книг, которые украсят любую библиотеку
ФОТОГРАФИИ: Алёна Ермишина
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
МАКИЯЖ: Ирен Шимшилашвили
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает критик и театровед Зара Абдуллаева.
Зара Абдуллаева
критик и театровед
Подумав секунду,
я сказала, что никому не хочу бегать босиком за водкой — и поступила
на филфак
Я запойная чтица. Всегда такой была. Читала в детстве всё подряд, без разбора. У моего дедушки были, кажется, все возможные собрания сочинений. Я поглощала разноцветные тома один за другим: от Майн Рида до Мопассана, от Дюма до Золя. А в папиной библиотеке была замечательная музыкальная литература, книги о театре. Их я тоже «оприходовала» подряд, бессистемно: Лопухов о балете, книжка о дирижёре Бруно Вальтере, письма Шостаковича Гликману и так далее. Но параноидальной страстью был коричневый волюм — «Оперное либретто». Понять, почему я перечитывала эту «петуховину», как сказал бы мой домашний учитель Борис Исаакович Зингерман, невозможно. Да я и не пытаюсь.
Я хотела поступать на театроведческий факультет ГИТИСа или на филфак. Всё решилось моментально — приятельница моих родителей, выпускница ГИТИСа, задала контрольный вопрос: «Ну, пристроим тебя потом в литчасть. Кому из режиссёров ты хотела бы носить водку?» Так высокопарно она перевела более простецкое и понятное устремление: «За кем из них ты хотела бы бежать босиком по снегу?» Тогда работали все классики советской режиссуры. Подумав секунду, я сказала, что никому не хочу бегать босиком за водкой — и поступила на филфак.
Я училась у Владимира Николаевича Турбина — легендарного преподавателя и необычайного человека. Никакой рутины на семинарах, да и в общении вне факультета не было. Но и театр никуда не делся — я выросла в нём; мой папа был дирижёром в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Под влиянием Турбина и Бахтина, с которым Владимир Николаевич был близок, я занялась проблемой жанра — но как фундаментальным понятием, жанром как типом социального поведения человека. Изгибы, приключения жанра меня интересуют и в так называемом авторском кино. Но диссертацию я всё-таки защитила о драматургии.
Одним из самых важных людей для меня был Борис Исаакович Зингерман. И после смерти он по-прежнему остаётся моим главным «беседчиком» (его слово). Работал он в Институте истории искусств. Никогда не замыкался в театроведении, писал об искусстве и кино — человек Возрождения. Мне повезло. Он привил мне привычку гулять где захочется, то есть писать не только об одной теме, не быть «красным спецом». Так не заскучаешь: надоест что-то — можно свернуть.
Моя первая публикация в журнале «Искусство кино» была спонтанной, случайной. Не помню даже о чём. Сейчас, не изменяя ни кино, ни литературе, пишу и про театр. Этот поворот спровоцировал редактор Colta Дмитрий Ренанский, с которым можно всё-всё обсудить и о музыке. Сейчас во время бессонницы я читаю то, что «носят», что зацепит мой глаз в магазине «Фаланстер»: от «Лавра» Водолазкина (там меня обаяла пластиковая бутылочка в лесу XVI, кажется, века) до «Искусства стильной бедности» немецкого журналиста.
Лотреамон
«Песни Мальдорора»
На первом курсе филфака я была «ушиблена» Лотреамоном, «Песнями Мальдорора». Лучше сюрреалистов, которых не люблю. Не соображала тогда, что он закрыл постмодерн, после того как приспособил его для себя. «Песни…» связаны с мировой литературой, но это их свойство лишено литературщины, которую я ненавижу. Все некогда употреблённые слова и стили Лотреамон умел взболтать, но не смешивать. Однако это увлечение скоро прошло.
Наталья Трауберг
«Сама жизнь»
Душеспасительное чтение. Редчайший случай, когда воспоминания лишены всех неприятных и одновременно интересных (приятных, беспощадных и прочая) примет мемуаров. Для меня это идеальные тексты, разрушающие клише жанра. Кроме того, там есть статьи о Честертоне, которого Трауберг (не только, конечно, для меня) просто-напросто и навсегда «одомашнила».
Лоренс Стерн
«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»
Роман-буфф. Грандиозный нонсенс. Обворожительная беспечность. Совершенно естественная эксцентричность. «Шендизм» открылся для меня раньше, чем такие понятия, как «пикассить» или «виллонить». Пионерский роман, его новаторство мне ближе, чем «Улисс» Джойса. Хотя это отдельный разговор.
Михаил Зощенко
Повести
Не надоедает возвращаться. Поразительно, что Зощенко каждый раз читаешь с тем же упоением, сердце так же щемит, как и впервые. Самый близкий писатель в русской литературе ХХ века, важнее Вагинова. Надежда Мандельштам вспоминала (об этом есть запись в дневнике Чуковского), что Осип Мандельштам многие из повестей Зощенко знал наизусть. «Может быть, потому, что они как стихи», — говорил Зощенко.
Лидия Гинзбург
«Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека»
Читая Гинзбург, проветриваешь и собственный язык, и мозги. Такой сквозняк время от времени необходим. Удивительно, как она воспроизводит устную речь и превращает её в письменную — да, слух и для филологов обязателен. О социальном поведении человека ничего лучше не читала. Почти ничего.
Вальтер Беньямин
«Озарения»
Книга, составленная Теодором Адорно после гибели Беньямина. В ней собраны самые разные и важные его тексты: от анализа сочинений Лескова до писаний, стратегии Карла Крауса, от «Гашиша в Марселе» до «Мыслей, пришедших в Ибице», работы «О понятии истории» и другие. Вдохновенное мышление и вдохновляющее письмо. Несравненный образ философа, критика, писателя. Его неслучайное расхождение с академической средой понятно — автор вне рамок. Неисчерпаемое чтение: знаешь, казалось бы, его тексты наизусть, но это абсолютная иллюзия.
Борис Зингерман
«Очерки истории драмы XX века»
Я буквально ошалела, когда впервые прочитала. Автор, о котором пишет другой автор, вменяет ему (бессознательно, конечно) точность — темпа, лексики, ритма фразы, абзаца и целостной композиции. О Лорке Зингерман пишет не так, как о Чехове, Брехте или Ануйе. При всём этом никакой имитации стиля не наблюдается — здесь соответствие иного рода. Но чувственное подключение к объектам, субъектам он всегда сочетал со строгостью анализа. Научиться такому подходу нельзя, а заразиться им я мечтала.
Сьюзен Сонтаг
«Болезнь как метафора»
Полезная вещь. Хотя может показаться, что в определённые времена такие книги читать не положено. Непрактично. Но это не так. Сонтаг пишет о романтизации туберкулёза (такова метафора этой болезни), о предрассудках, связанных с раком. Она спокойно развенчивает эти общие места. В конце концов, лишает восприятие рака мелодраматизма. Благородно.
Уильям Берроуз
«Кот внутри»
В отличие от Киры Муратовой, которая кошек обожает, я не такая их фанатка. Зато удостоилась «кошачьего» комплимента от Киры Георгиевны много позже времён, когда полюбила эту книжечку. Она — часть семейных воспоминаний. У меня росла дочка, я загадывала ей какие-то кусочки. Она никогда не угадывала, удивляясь, что я вижу её, например, «как леди» — она-то считала, что я о ней худшего мнения. «Кот внутри» оставался нашим секретным языком.
Лев Толстой
«Война и мир»
Терапия от депрессии, очень надёжная. Пока не подводила. Про остальные свойства этого романа сообщило множество других читателей.
Пётр Вяземский
«Старая записная книжка»
Она всегда лежит на прикроватной тумбочке. Откроешь на какой-нибудь странице, прочтёшь, скажем: «Зажёг сигарку огнём Везувия в двенадцать часов утра», — и чувствуешь полноценность жизни. Сам Вяземский называл это «обиходной литературой». Так и есть. Обиходное и радостное чтение.