Книжная полкаГлавный редактор «Кинопоиска»
Лиза Сурганова
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Александр Карнюхин
МАКИЯЖ: Ирина Гришина
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает главный редактор «Кинопоиска» Лиза Сурганова.
Лиза Сурганова
главный редактор «Кинопоиска»
Всегда обидно, когда люди вспоминают школу с ненавистью, потому что мне, наоборот, очень повезло
Я начала читать рано, учила меня бабушка. Долгое время я росла на книжках о животных: Бианки, Даррелл, «Томасина» — я волновалась за каждого зверя и нередко рыдала над чьей-то судьбой. Потом, уже в младших классах, мне начала советовать книги мама, но не на каждое её предложение я реагировала доброжелательно. Например, «Властелин колец» поначалу меня совсем не увлёк: толстый том, который объединял в себе все три книги, пугал размерами, а начало казалось очень занудным — но уже через пару лет я перечитывала роман по кругу и мечтала стать толкинисткой. Мама продолжала семейную традицию: точно так же ей когда-то подсовывал книжки её отец, профессор Литинститута. Она любит вспоминать, как дедушка дал ей прочесть первую советскую публикацию «Мастера и Маргариты», которую она тоже далеко не сразу оценила.
Всегда обидно, когда люди вспоминают школу с ненавистью, потому что мне, наоборот, очень повезло: я училась в прекрасном месте, где к детям всегда относились с уважением и теплотой. Мне повезло и с учительницей литературы — Юлией Валентиновной Татарченко, строгой женщиной с не менее строгим ахматовским профилем, очень любившей свой предмет. Я ходила с двумя подружками на её спецкурс по Серебряному веку: мы пили чай и неформально обсуждали любимых писателей. У Юлии Валентиновны талант рассказывать об авторах как о закадычных друзьях — кажется, будто ты сидишь вместе с ними в какой-нибудь «Бродячей собаке». Помню, как-то раз она закончила занятие словами «А в следующий раз я расскажу вам о моём романе с Блоком», на что одноклассница простодушно выпалила: «Сколько же вам лет?!» Эта любовь к Серебряному веку — которую в юном возрасте много кто переживает — привела меня затем к литературе русской эмиграции.
Самый важный для меня период в литературе — двадцатые-тридцатые годы и Париж того времени. Меня завораживает мысль о том, сколько талантливых писателей, художников и музыкантов оказались рядом: ходили по одним и тем же улицам, ели в одних и тех же кафе и при этом очень мало пересекались — особенно русская и западная литературная среда. Герой не самого удачного фильма «Полночь в Париже» в этом смысле проживает мою мечту — оказывается, хотя бы ненадолго, рядом с теми самыми людьми. Я читала многих русскоязычных и западных авторов той эпохи, и мне всегда нравилось находить точки соприкосновения. Например, Хемингуэй пишет в «Празднике, который всегда с тобой» о зависти к Джойсу, который уже мог себе позволить дорогие рестораны, в то время как они с женой жили на условные двадцать франков в день. А Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Сены», в свою очередь, отвечает Хемингуэю, что они на эти двадцать франков могли неделю прожить и он, дескать, не знает настоящей бедности.
Поскольку моя работа не завязана на книгах, последние несколько лет я читаю не так много, как раньше. При этом меня страшно беспокоит память — когда-то я очень хорошо запоминала сюжет, могла с ходу привести цитаты. Сейчас с ужасом понимаю, что надо напрячься, чтобы вспомнить, о чём было то или иное произведение. А от любимых книг, многие из которых я прочла в юношеские годы, зачастую остались смутные воспоминания. Я даже бралась перечитывать их, пока не поняла, что повторный подход часто искажает сильное первое впечатление. В итоге я почти перестала так делать, чтобы лишний раз не разочаровываться.
Другая проблема в том, что свободное время я трачу в основном на кино и сериалы. Во многом из-за работы — хотя, конечно, легко иметь такое оправдание. Помню, как-то в детстве пришла к маме с крайне огорчившей меня мыслью: как быть, если хочется посмотреть столько фильмов, а всё равно всё не успеешь? И она ответила мне вопросом: «А как быть со всеми книгами?» Этот непростой выбор всегда меня мучал. Сейчас я скучаю по спокойному чтению, стараюсь усаживать себя за книги, но не могу не признаться: чем старше становлюсь, тем меньше произведений оставляют след на года.
Как-то в детстве пришла к маме с крайне огорчившей меня мыслью: как быть, если хочется посмотреть столько фильмов, а всё равно всё не успеешь?
Гайто Газданов
«Вечер у Клэр»
Книга и писатель, которые меня определили. Мне было лет семнадцать, когда мама предложила прочитать «Вечер у Клэр», но сделала я это только пару лет спустя. А потом — запоем — прочитала всего остального Газданова, как мне кажется, одного из самых недооценённых наших писателей. Между тем это человек удивительной судьбы: в шестнадцать лет он пошёл в Добровольческую армию, а потом, ещё совсем мальчишкой, эмигрировал через Константинополь в Париж. И, в отличие от многих состоявшихся писателей-эмигрантов, которые уезжали уже с именем и связями, Газданов оказался за границей совсем один, без семьи, поддержки и опубликованных произведений.
Это настоящий самородок, человек, писавший удивительным языком, который редко у кого встретишь. При этом параллельно он работал грузчиком, ночным таксистом, просто чтобы прокормить себя. Мне нравится его пристальный взгляд на персонажей, тонкий психологизм. Собственно, Газданов стал одним из героев моего диплома, который был посвящён поколению писателей, живших между двумя мировыми войнами, и их мироощущению.
Джон Стейнбек
«Зима тревоги нашей»
Я фанатка американской литературы — так называемых великих романов двадцатого века и современной классики: Фоера, Франзена и Тартт. Всегда радуюсь толстой книге, которая нравится мне с самого начала: это значит, что удовольствие можно растянуть надолго. Но вот, например, у Стейнбека я больше всего люблю не монументальные произведения — «Гроздья гнева» или «О мышах и людях» (они всегда раздражали меня социальной направленностью), — а куда более камерный роман «Зима тревоги нашей». Это книга о непростом моральном выборе, где главный герой должен понять, что для него важнее: восстановить фамильную честь и состояние или всё же остаться самим собой, не поступиться принципами.
Харпер Ли
«Убить пересмешника»
Недавно я пересматривала любимый юридический сериал «Хорошая жена», и там в одной серии герои обсуждают, почему решили стать адвокатами. Один из них говорит, что причиной стал роман «Убить пересмешника», а второй отвечает, что наверняка не для него одного. Интересно, что для многих американцев эта книга — о расовой дискриминации и борьбе за справедливость, о суде, который не всегда оказывается на стороне слабых. Для меня же это роман о прощании с детством и постепенном (и иногда травматичном) переходе в мир взрослых, связанном в том числе с внешними обстоятельствами.
Мне всегда была интересна эта тема: детство для меня важный период, воспоминания о котором хочется сохранить на всю жизнь. У меня в голове есть небольшой набор, в который входят важные книги о детстве, включая «Вино из одуванчиков», «Повелителя мух», «Другие голоса, другие комнаты». Но, боясь разочароваться в Харпер Ли, я, например, так и не стала читать «Пойди поставь сторожа», приквел «Пересмешника», с шумом выпущенный пару лет назад.
Шон Ашер
«Письма на заметку. Коллекция писем легендарных людей»
Одна из самых удачных покупок на прошлогодней Non/fiction: тогда мы с мужем унесли огромную стопку книг, и я даже сфотографировала её, намереваясь уйти в декрет и начать читать. Вечное заблуждение будущих матерей — уверенность в том, что при воспитании маленького ребёнка остаётся много свободного времени. На самом деле в первый год очень сложно даже настроиться на чтение. Эта книга не так долго со мной, как остальные в этом списке, но очень нравится мне форматом. Это собрание интересных писем из разных эпох и стран, как известных, так и простых людей.
Есть записка Ника Кейва, который отказывается от премии MTV, мотивируя это тем, что его «муза — не лошадь» и он не хочет загонять её, пытаясь ухватить славу. Есть увлекательное письмо учёного из NASA, который отвечает на вопрос монахини, зачем тратить гигантские деньги на исследование космоса, если можно потратить их на помощь обездоленным. Эту книгу не обязательно читать подряд, её можно постоянно открывать и закрывать, выбирая то, что больше нравится. Мое любимое письмо, например, — это ответ мичиганского фермера на просьбу властей ликвидировать на его территории бобровые плотины. Он подходит к бюрократическому запросу с юмором, обещая вступиться за права бобров и обратиться к бобровому адвокату.
Георгий Иванов
«Распад атома»
Эту книгу я могу постоянно перечитывать, возвращаться к ней и не бояться, что она меня разочарует. Эстет Георгий Иванов, невероятно талантливый поэт Серебряного века, написал великую поэму в прозе, одно из самых необычных и смелых литературных произведений, которые я знаю. Это поток сознания с постмодернистскими отсылками к классической литературе и культуре, пронзительными воспоминаниями о России, нежнейшими признаниями в любви и одновременно — шокирующими описаниями сексуальных фантазий, трупов и парижской грязи. Иванов рассказывает, как чувствует себя человек, вокруг которого — во всех смыслах — рушится привычный мир. И с одной стороны, это слепок эпохи, а с другой — совершенно неустаревающая книга об одиночестве, разладе с самим собой и разочаровании в будущем.
Юрий Анненков
«Дневник моих встреч. Цикл трагедий»
Любимые среди многочисленных мемуаров русской эмиграции, мною прочитанных. Анненков — очень талантливый художник, график и первый иллюстратор поэмы «Двенадцать». В книге он вспоминает в первую очередь не свою жизнь, как многие мемуаристы, а друзей и знакомых: Блока, Замятина, Ахматову, Маяковского.
Анненков говорит, как повлияли на него эти люди, вспоминает забавные и печальные встречи, приводит фрагменты переписки, пытается трезво объяснить, что со многими из них произошло. Каждый рассказ сопровождается портретом героя кисти Анненкова. Неслучайно подзаголовок мемуаров — «Цикл трагедий»: многие биографии заканчиваются ранней смертью, самоубийством, арестом, эмиграцией — и, читая их, вместе с автором каждый раз заново проживаешь эту потерю огромного пласта русской культуры. От неё мы, кажется, не можем оправиться до сих пор.
Ивлин Во
«Незабвенная»
Знакомство с Во началось для меня, как и для многих, с «Возвращения в Брайдсхед», которое я прочитала лет в семнадцать. Роман меня так впечатлил, что я начала читать и всё остальное. Прекраснейшая «Незабвенная» — самая злая и смешная его книга. Это абсурдистская повесть о роскошном похоронном бюро в Лос-Анджелесе, где всех умерших величают Незабвенными, долго готовят их тела к церемонии прощания, гримируют и бальзамируют. Рядом с этим бюро существует такое же для домашних животных, которое во всём пытается подражать старшему собрату. Это беспощадная сатира практически на всё: американский образ жизни, рекламу, консюмеризм, Голливуд, плохое образование, заносчивость англичан. Ивлин Во не щадит никого.
Виктор Клемперер
«LTI. Язык Третьего Рейха. Записная книжка филолога»
Это редкая книга, которую мне посоветовал папа, прочитавший бесконечное число документов и произведений, связанных со Второй мировой войной. Её автор — филолог, еврей, чудом выживший в нацистской Германии — во многом благодаря жене-немке. После войны он стал одним из главных идеологов денацификации и издал в 1946 году эту книгу.
Это не монументальное научное исследование, а скорее наблюдения за тем, как нацистская идеология проникала в умы людей через немецкий язык, сильно менявшийся под воздействием пропаганды. Параллельно Клемперер описывает свою непростую жизнь, гонения, которые претерпевает его семья, встречи с друзьями, которые вдруг начинают делить людей на немцев и не-немцев. Очень интересно смотреть на всем известные события под другим углом — с точки зрения лингвистики, культурологии. У нас такого подхода к истории очень не хватает.
Евгения Гинзбург
«Крутой маршрут»
Мемуаров о советских лагерях и репрессиях опубликовано много, но для меня самые важные — эти. Во-первых, потому что написаны женщиной. Во-вторых, потому что они рассказывают, как система обращалась с лояльными людьми. Евгения Гинзбург входила в партию, была женой председателя Казанского горсовета, но всё это ей не помогло, когда в 1937 году ей предъявили обвинение в связях с троцкистами. В итоге она больше двадцати лет провела в тюрьмах, лагерях и ссылках.
Большое впечатление производят её воспоминания о первых днях после ареста. Понятно, что когда арестовывали других, ей, как человеку идеологически благонадёжному, казалось, что эти аресты были оправданны — так сказать, «было за что». И на собственном примере её логика ломается. Самое тяжёлое в этой книге — читать, как героиня продолжает надеяться, что она-то оказалась в тюрьме по ошибке и её скоро «спасут». Ещё в «Крутом маршруте» есть пронзительные строки о сыновьях Алёше и Васе (будущий советский писатель Василий Аксёнов) — Гинзбург много пишет, как тяжело ей далось расставание с детьми. Старший, Алёша, умрёт в Ленинграде во время блокады, и она его так больше и не увидит. Васю она встретит уже подростком, после двенадцати лет разлуки. И невольно назовёт именем старшего сына.
Фёдор Сваровский
Стихи
К моему стыду, я не очень интересуюсь современной поэзией. Сваровский — большое исключение, увлечением которым я обязана моим друзьям. Я люблю его стихи за сочетание лиризма и близкого мне юмора, неисчерпаемую любовь к людям, неожиданные рифмы и сюжеты. Они легко читаются, но от этого не становятся менее глубокими. Но чем пытаться это описать, лучше процитировать одно из моих любимых стихотворений:
в середине весны от пули преступника
на Петроградской истекает кровью милиционер
кашляет и икает среди сверкающих
отражающих небо луж
вспоминает детство, каким он был:
баскетболист, пионер
а потом стал офицер и муж
думает: вот и пронеслась моя жизнь
как какие-то смутные сны
в голубые глаза попадает свет
предзакатного солнца
наклоняется медсестра
ему кажется, что она беззвучно открывает рот
а на самом деле она говорит понятому: вроде, такой урод
на первый взгляд а какие глаза
жизнь продолжается
мимо проходят сумки, ботинки и туфли
свистят тормоза
и в его голове слышны
какие-то тихие голоса:
— он бил людей, детей даже бил
и дома никто не расстроится что он не вернётся
— да, но у него ещё девять с половиной минут
ты рано обрадовался
пускай ещё слуги твои подождут
вдруг сейчас раскается и спасётся