Книжная полкаИскусствовед
Александра Рудык
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Катя Старостина
МАКИЯЖ: Ирина Гришина
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится искусствовед и шеф-редактор журнала «Диалог искусств» Александра Рудык.
Александра Рудык
искусствовед
Хорошая девочка
из подмосковного наукограда
с благополучным детством, у меня не было никакого понятия о яростной
и безнадёжной жизни девяностых
Читать мне хотелось с тех пор, как я себя помню. Во-первых, начала читать старшая сестра — между нами разница всего в два года, поэтому мне просто жизненно необходимо было научиться делать всё, что умеет она. Мама читала перед сном. Большую роль сыграл и папа: он читал в любое свободное время, глотал книги ночами и неохотно вставал по утрам, если слишком уж хорошая и длинная история попалась с вечера. А быть как папа — ужасно важно. Я и была: таскала книжки со «взрослых» полок, складывала их в ящик для белья и доставала после отбоя. Как положено поколению мечтателей, папа любил фантастику — а я вслед за ним. Одна из первых книг, которая задержалась в моей голове, — «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна. Потом было много приключений, книг о науке, космических кораблях и гуманоидах: зелёный многотомник Фенимора Купера, братья Стругацкие, Александр Беляев, Стивен Хокинг. Затем были плохо изданные на серой бумаге зарубежные фантасты и мистики, романы которых очевидно не подходили мне по возрасту, — я счастливо стёрла содержание этих книг из памяти, но не забыла кошмары, которые снились после чтения.
Я была идеальным потребителем книг: всегда дочитывала до конца, до мурашек пугалась всего страшного, плакала там, где положено плакать, смеялась в голос в местах, которые автор задумал смешными. Потом я поступила в университет, переехала в Москву, поселилась в общежитии. Так как никаких особенных литературных предпочтений в отрочестве у меня не сформировалась, я читала всё, что давали окружающие. Одна подружка подсадила на «Дживса и Вустера» (помню, как впервые вошла в дерево, читая на ходу), другая подсунула три тома Джейн Остин, которые я прочитала взахлёб. Преподаватель русского искусства посоветовал дневник Александра Бенуа, который до сих пор остаётся одной из самых любимых книг. Соседи по этажу (теперь они составляют костяк группы Noize MC) дали потрёпанную оранжевую книгу Ирвина Уэлша «На игле». Было очень страшно: хорошая девочка из подмосковного наукограда с благополучным детством, я не имела никакого понятия о яростной и безнадёжной жизни девяностых. Долго и безутешно рыдала — кажется, в последний раз: никакой другой литературе не удавалось так подкосить меня эмоционально.
К пятому курсу я перестала читать всё, что не касалось диплома и учёбы. Изучала метафизическую живопись, архитектуру футуризма, фашизма, русского конструктивизма, итальянского рационализма, неоклассицизма, лекции Альдо Росси и немногочисленные на тот момент исследования его творчества. Потом пару лет читать вообще не хотелось: меня занимали только журналы, книги и статьи, отвечающие основному профессиональному интересу — искусству.
Честно говоря, не помню, что вернуло меня к чтению (не исключено, что новенькие красивые издания с ярмарки non/fiction), но в какой-то момент стало ясно, что мне это снова нужно. Я не библиофил — хотя люблю иногда понюхать свежее издание, проверить переплёт и пощупать бумагу. Я подсела на толстые романы, воспоминания и мемуары — наверное, за схожими ощущениями люди ходят в театры, но я этого не люблю, поэтому читаю. Я потратила на книги уйму денег и немного здоровья, когда привозила толстенные тома из путешествий, скупала ярмарочные новинки и таскала всё это за собой при бесконечных переездах.
Только три года назад я открыла для себя Bookmate. Вынесла на лестничную клетку массу художественной литературы — оставила каталоги выставок, труды главных столпов мирового искусствознания, слишком красивые для помойки художественные томики, книги с автографами, немного современного худлита, книги на иностранных языках, книги, в которые писала тексты или редактировала сама, и тонну детских изданий. Но даже такой небольшой библиотеке места в доме не хватает: специально выстроенные по стенам самой большой комнаты стеллажи набиты битком. Книги лежат на подоконниках и проигрывателе, попадаются в бельевых шкафах, некоторые убраны в коробки на антресоль «до востребования». Раз в две недели я порываюсь купить ещё шкаф или два, потом пересматриваю все закладки в Bookmate (119!), вспоминаю, сколько книг на полках я не читала, и кидаюсь к «Магической уборке» Мари Кондо.
Книги лежат
на подоконниках
и проигрывателе, попадаются в бельевых шкафах, некоторые убраны
в коробки
на антресоль
«до востребования»
Жан Эффель
«Адам познаёт мир»
Мой самый первый комикс. Книга атеистических «весёлых картинок» была в моей жизни всегда — она была издана в 1964 году и попала в дом ещё до моего рождения. Сидящий на камне и погружённый в думы Адам с обложки подменил мне «Мыслителя» Родена. До сих пор, когда возникает необходимость вспомнить в деталях скульптуру, первой в памяти всплывает карикатура. Голенький бородач Адам и добренький, похожий на облысевшего Деда Мороза Бог нравились мне в тысячу раз больше любой детской сказки.
«Урок богословия. Что есть Бог? Ты, чёрт побери!» Прекрасно, что безбожников в Советском Союзе было не меньше, чем юмористов, иначе такую книгу бы не издали. Ещё прекраснее, что родина этого комикса — католическая Франция, где чтят свободу слова и были времена, когда на карикатуры никто не обижался.
Даниил Хармс
«Во-первых и во-вторых»
«Во-первых и во-вторых» — детская книга. Я купила её год назад сыну; дома открыла и поняла, что знаю её наизусть. Пластинка с этим текстом (обложку оформлял Виктор Пивоваров) со мной с самого детства, теперь её успел полюбить и выучить мой двухлетний сын. Книгу мы можем декламировать на два голоса: я не заглядывая в текст, а он — не умея читать.
Это история о путешествии беззаботной компании — мальчика и его друга Петьки, самого маленького и самого длинного человека на свете, а ещё осла, собаки и слона. Люблю этот текст, но не эту конкретную книгу: надеюсь найти однажды издание 1929 года, которое иллюстрировал Владимир Татлин, — вот будет счастье.
Эрнст Гомбрих
«История искусства»
Тут стоило бы посоветовать менее популярные и не менее прекрасные издания вроде «Искусства и иллюзии», но я люблю это и ничего не могу с собой поделать. Это основополагающий труд немецкого искусствоведа с кристально чётким и понятным изложением — последовательная история меняющихся идей и критериев искусства. Она не только даёт ориентиры в архитектуре, скульптуре и живописи разных периодов, но и помогает лучше осознать, что тебе самому доставляет удовольствие при изучении произведения.
Когда знакомые просят посоветовать книгу по истории искусства для детей, я всегда рекомендую эту. Это не сухое пособие или заумный учебник, она читается с лёгкостью романа. У Гомбриха есть и детская книга — «Мировая история для юных читателей» — дебютное произведение, написанное им в двадцать шесть лет. Гомбриху предложили перевести книгу по истории, он тужился, бился над небрежно написанным текстом, а потом плюнул и написал свою.
Александр Родченко
«Статьи. Воспоминания. Автобиографические записки. Письма»
Книга состоит из автобиографических записок, рукописей, писем, мыслей об искусстве, статей для журнала «ЛЕФ» и воспоминаний современников о Родченко. Письма — моя любимая часть сборника. Cоветский человек впервые отправляется за границу — и сразу в Париж, где сталкивается со всеми соблазнами и искушениями красивой жизни. В Париже Родченко не особо нравится, он ругает рекламу (она слабая, и он восхищается лишь её техническим исполнением), «искусство без жизни», ненастоящие дома из плохих кинокартин, французскую публику, организацию труда. Множество пассажей в письмах жене он посвящает тому, как к женщинам относятся в Париже — их называют «безгрудыми», «беззубыми», «вещами» и «под тухлый сыр». Родченко осуждает такое отношение, как осуждает и чрезмерное потребление.
При общем негативном настрое Родченко замечает и кое-что достойное: например, как органично французы курят трубку, или замечательный текстиль с геометрическими узорами. «Ты скажи на фабрике — от трусости они опять плетутся сзади», — пишет он жене, художнику по тканям Варваре Степановой. Книга — библиографическая редкость, но письма сравнительно недавно отдельным изданием вышли у AdMarginem.
Бруно Мунари
«Speak Italian: The Fine Art of the Gesture»
Больше остальных я люблю книжки с картинками, а из книжек с картинками — книги художников. Это и объект, и миниатюрная выставка в одном. Важный итальянский художник Бруно Мунари издал кучу классных книг, все с первоклассным дизайном. В «Фантазии» он анализирует механизмы творческого мышления. «Искусство как ремесло» посвящена задачам творца. «Da cosa nasce cosa» несёт хорошие новости: талант — это не что-то врождённое, его можно развить, и Мунари знает как.
«Speak Italian» мне особенно дорога. Её мне подарил друг, когда я уезжала учиться в Италию и очень волновалась, что не справлюсь: одно дело изучать язык в университете, а другое — поехать и слушать лекции, говорить и вот это всё. Книга — дополнение к итальянскому словарю, она состоит из коротеньких текстов и чёрно-белых фотографий, фиксирующих красноречивые жесты неаполитанцев, вроде «sparare» (выстрелы) или «rubare» (воровство).
Альдо Росси
«L’architettura della città»
Альдо Росси стал мне настолько близок, что если бы совесть позволяла назвать умершего двадцать лет назад лауреата Притцкеровской премии родственником, я бы так и сделала. Влюбилась, когда прочитала историю Венецианской биеннале, для которой Росси построил «Teatro del mondo» на двести пятьдесят зрителей, поставил конструкцию на плот и отправил её плавать по каналам Венеции, потому что места новой архитектуре в этом городе нет.
С Росси я провела два последних учебных года. Он был объектом моей страсти, а его архитектура — предметом дипломной работы. Уважаю его как архитектора и, кроме того, нежно люблю за поэтическо-теоретические книги. В «L’architettura della città» Альдо Росси пишет о городах, облик которых складывался веками, об их душе, связанной с историей и коллективной памятью, — всё это вместе и есть движущая сила градостроения. Рассуждения подкрепляются анализом конкретных городов и мест, внимательным отношением к трудам единомышленников и оппонентов.
«Житие Кирилла Белозерского»
Был такой год, когда я много рыдала. Друг и начальник Юра Сапрыкин посоветовал завязать с грехом уныния и превратить его в дар умиления, как у Кирилла Белозерского. Я нашла житие в переводе с комментариями Евгения Водолазкина. Узнала, что Кирилл Белозерский (основатель Кирилло-Белозерского монастыря) постригся в монахи в сорок три года, придерживался строгой аскезы и его всё время тянуло на непосильные подвиги и добродетели. Его путь к гармонии был сложным, но за прилежность бог даровал ему умиление — такое, что и хлеб, им испечённый, нельзя было вкусить без слёз. Если совместить чтение с поездкой в Кириллов, печали уходят на раз.
Альберт Шпеер
«Шпандау: тайный дневник»
Описание жизни и работы главного архитектора Третьего рейха, одного из немногих, кто на Нюрнбергском процессе взял вину за преступления. Тут поразительно всё: и то, как свободный, умный, аполитичный профессор архитектуры за компанию идёт на встречу с молодым Гитлером, где немедленно поддаётся его дару убеждения. И то, как никто не замечал антисемитизма последнего. При этом когда случилась Хрустальная ночь, Шпеер так горел на работе, что просто прошёлся по улицам и ничего не заметил. В тридцатые он быстро вступает в НСДАП, занимается устройством партийных зданий. В 1933-м, к первому съезду правящей партии предлагает установить деревянного орла с тридцатиметровым размахом крыльев. Гитлер одобряет — и дальше всё развивается стремительно.
Бараки, резиденции, перестройка стадиона Цеппелинфельд, невероятного масштаба декорации ко всем нацистским мероприятиям, здание новой рейхсканцелярии с четырёхсотметровым кабинетом фюрера и невероятный план реконструкции Берлина, для воплощения которого собирались использовать заключённых из концлагерей (и это ещё до начала войны). Всё — рука об руку со слепой верой и преданностью Гитлеру. В дневниках, написанных спустя десятилетия в заключении на туалетной бумаге, он прохладно описывает фюрера, всё время подчёркивая его необъяснимый «магнетизм», и даже выражает некоторое беспокойство его выходками и политическими идеями — но представить себе, что настолько приближённый человек не был посвящён хотя бы в часть планов, невозможно. У меня сложные отношения с этой книгой: по мере прочтения злость и ощущение «не верю» перемежаются жалостью к архитектору с некогда блистательной карьерой, после которого толком и построек не осталось.
Орхан Памук
«Стамбул. Город воспоминаний»
Два года назад, к девятому месяцу беременности, времени на чтение книг было много, а память стала как у золотой рыбки. Я могла по четыре раза возвращаться к одной и той же странице. Спас Памук — «Стамбул» попался первым. Медленная и печальная манера рассказчика, педантичное описание деталей, которое многим моим знакомым кажется занудством, встраивались в мою голову. Автобиографические очерки рассказывают о турке, выросшем в холодном чёрно-белом городе, с ветшающими домами, ранними сумерками, серыми переулками и белым снегом. О городе, утратившем лоск и славу империи.
Слова «печаль» и «грусть» — самые популярные в тексте. Но это не рефлексия меланхолика, а размышления горожанина, который любит каждую облупленную стену и ценит каждый осколок памятников прошлого. От «Стамбула» есть ощущение недовольства автора коллективным стамбульцем за невнимательное отношение к прошлому, но вместе с тем чувствуется восхищение самим городом, его лицами, уличными торговцами, бытом, укладом, традициями. На прошлой неделе я была в Стамбуле, где познакомилась с местными книжными издателями, которые считают, что Памук ненавидит турецкий народ и вообще плохо пишет, а у них много других достойных авторов. Ну-ну. С самим Памуком я тоже познакомилась в этом году: рассказывает он так же интересно, как пишет. Кстати, уже в роддоме я читала вторую книгу автора «Музей невинности» — пропустила начало схваток.
«Мухомор»
«Мухомор» — группа неформалов от искусства. Художники объединения занимались живописью, фотографией, абсурдными перформансами и записывали музыкальные диски с текстами в духе постмодернизма. Это очень красивая книжка, документирующая сумасшедшую эпоху, с замечательными картинками и уморительными текстами для хорошего настроения. Константин Звездочётов написал мне дарственную: «Саша, прочитайте и перескажите содержание, если сможете. Если не сможете, перечитайте ещё». И это исчерпывающая характеристика того, что внутри. Я не любитель декламации стихов, но эти читать про себя невозможно. Когда собирала книги на съёмку, битый час зачитывала отрывки.