Книжная полкаКинокритик Ксения Рождественская
о любимых книгах

Я научилась читать, разглядывая кубики с буквами. Мне было около трёх лет. Я помню, что составляла длинный паровоз из кубиков: на первом был нарисован автобус, потом гриб, клоун, ёжик, а где-то в конце стоял кубик с воздушными шариками. И вдруг я осознала, что никаких клоунов и шариков нет, а есть только буквы, которые мне столько раз повторяли взрослые. Мой красивый паровоз был длинным бессмысленным словом. Вечером мама похвасталась отцу, что я научилась читать. «В таком возрасте? Пусть докажет», — он подсунул мне газету. «Правда», — прочитала я. «Ну, это ты могла и запомнить. А прочитай вот этот заголовок». «На-встре-чу-ре-ше-ни-ям…»

Я читала везде и всегда — на улице, в школе, в гостях, — а дома залезала на стремянку, чтобы достать книжки с верхних полок, и читала, сидя на стремянке. Читала всё подряд: «Хоббита», Чехова, уйгурские сказки, «Князя Серебряного», «Пеппи Длинныйчулок» (а «Карлсона» ненавидела!), «Жизнь животных» Брэма, собрание сочинений Дюма, Конан Дойла, «Кондуит и Швамбранию», библиотеку советской фантастики, альманах «Оляпка», Стругацких, Шекспира, «Математические досуги» Гарднера, Брэдбери, «Планету людей» Экзюпери.

«Алиса в стране чудес» показала мне, что смысл может перескакивать с одного слова на другое и слова могут осыпаться со страницы. Булгаков показал, как можно отменить пространство и время. «Мастера и Маргариту» я даже начала переписывать от руки для подружки, живущей в другом городе, где в начале восьмидесятых нельзя было купить никакого Булгакова. Маяковский меня оглушил: его так болтало между гигантским и мелким, между вселенной и песчинкой, что я физически чувствовала эту качку. Лет в пятнадцать я столкнулась с прозой Цветаевой, и до сих пор мой внутренний цензор неохотно вычёркивает лишние тире из всех моих статей. Цветаевский «Мой Пушкин» стал первым текстом в моей жизни, где я увидела автора, не героя. Я и до этого читала воспоминания, но такого «я» — наглого, огромного, ясного — больше ни у кого не было.

Потом, уже в университете, мне дали почитать Набокова, и оказалось, что бывают «я» и побольше. С Набоковым у меня очень сложные отношения, я начинала «Дар» четыре раза, четыре раза не понимала, зачем это и что это, а потом, на какой-то очень скучной лекции по политэкономии (Набоков бы оценил), вдруг всё вспыхнуло, так с тех пор и горит. Сейчас «Дар», как и «Мастер и Маргарита» или какая-нибудь «Школа для дураков», общее место, эти книги как-то не принято любить. Любить надо что-то недооценённое, редкое, чего никто не понимает. А я люблю это. Я живу в этих текстах, перечитываю их, и каждый раз выясняется, что это они меня «перечитывают», пересобирают заново.

В текстах должно быть ощущение большого мира. Хороший текст — это пространство со сложной топографией, в хорошую книгу заходишь — и чувствуешь, что в ней не только эта страница, а ещё много комнат, улиц, океанов. Чувствуешь сквозняк. У Набокова комнаты, коридоры, двери, механизмы — и вдруг выходишь в пустоту, где только ветер. «Школа для дураков» ведёт по узкой тропинке, листья загораживают обзор, и ты не знаешь, что там дальше. Тексты Сорокина — гигантское озеро, в которое вмёрзла вся русская литература; уже сумерки, темно, и только одинокий автор рассекает по этому катку на коньках. В посредственной книге — только буквы, в лучшем случае одна кривая комнатка, в которой съёжились персонажи.

Был период, когда я читала только стихи. Жёлтый том Вознесенского знала наизусть, стихами Фроста убаюкивала племянников, «Часть речи» Бродского возила с собой, пока книжка не развалилась. А вот Пушкина впервые по-настоящему прочитала, стыдно сказать, только после комментариев Лотмана и Набокова. Вообще очень люблю литературоведческие и киноведческие книги, приключение мысли — самое интересное приключение.

У меня в дипломе написано, что моя специальность — «литературная критика». Моя мама была литературным критиком, и я понимаю, что критика — это очень субъективно. Все начинают что-то хвалить, а через неделю срабатывает дух противоречия, и все, кто не успел похвалить, бросятся ругать эту же книжку. Поэтому критику читаю только постфактум, чужое мнение выслушиваю лишь для того, чтобы что-то понять о человеке, который высказывается, а не о книге. И поэтому для меня не существует перехваленных или недооценённых авторов: все, кто сегодня перехвален, на самом деле недооценён, не прочитан толком.

Литература, фикшн — это самое поразительное, что было создано человеком. Совершенно ненужная вещь, не несущая никакой полезной информации, но зато отменяющая время, пространство, тело. Я читаю всегда, и я читаю слишком мало. Чаще нон-фикшн, потому что фикшн стал слишком предсказуемым, слишком натужным, как жанровое кино. После первых пятидесяти страниц обычно уже всё понятно: что будет с героями, если автор захочет быть уникальным, что — если он захочет всё сделать по правилам, что — если он смотрел слишком много сериалов.

Есть, может быть, три или четыре автора, которые меня полностью выключают из жизни. Если у них выходит новая книга, я перестаю работать и вообще существовать, пока не прочитаю, — это Владимир Сорокин, Стивен Кинг, Чайна Мьевиль. Когда я хочу хорошего фикшна, а Сорокин ничего нового не написал, я читаю комиксы. «Хранителей» Алана Мура вообще считаю одним из лучших романов двадцатого века. А так чаще всего читаю книги по истории повседневности, истории кино, дневники.

Если говорить о том, из каких книг я состою, то, боюсь, там будет страшная каша из Набокова, Цветаевой, Шкловского, Борхеса, Булгакова, Лотмана, Хармса, Томаса Манна, Стивена Кинга, Пушкина, Введенского, Филипа Дика, Вильяма Похлёбкина, «Математических досугов» Гарднера, дневников Вернера Херцога, иллюстраций Саввы Бродского к Шекспиру, убийственных картинок Г. А. В. Траугот из двухтомника Андерсена, мерцающей Алисы с иллюстраций Калиновского. А между этим будут бегать клоуны с шариками и кричать «На-встре-чу-ре-ше-ни-ям…», потому что кубики с буквами и старые советские газеты тоже никуда не делись — так и остались внутри.

Литература — это самое поразительное, что было создано человеком. Совершенно ненужная вещь, отменяющая время, пространство, тело