Книжная полкаОперная певица Александра Дёшина
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Екатерина Мусаткина
МАКИЯЖ: Ирина Шимшилашвили
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится оперная певица, выпускница Смольного института свободных искусств и наук и независимый кинопрокатчик Александра Дёшина.
Александра Дёшина
оперная певица
Когда я начала читать латиноамериканцев, поняла, что во мне гораздо больше от якутской земли, чем
я привыкла думать
Я не очень рано начала сознательно читать, и, в отличие от многих знакомых, очень любила то, что задавали в школе. Но чтение не было центром моей внутренней жизни, моим секретным местом, где я могла укрыться, переживать и мечтать — таким, как музыка. По-настоящему я открыла для себя чтение только в университете: оно навалилось на меня в стократных объёмах, что вызывало восторг и оторопь. Восхитительная мешанина авторов закружила меня диким вихрем, с которым я не сразу научилась справляться, но потом выстроилась в красивые связи — от Леви-Стросса к романам магов, от Барта к Софоклу, от писем Моцарта к отцу — к Юнгу.
В первый же год в Смольном я попала на общий курс по западноевропейской литературе к Андрею Аствацатурову, а во второй — к Фёдору Двинятину, где мы прочитали ворох латиноамериканской прозы. Вот тут я совсем пропала. Я тогда крепко полюбила литературу, которая растёт из земли, и что-то начала понимать о себе в связи с этим: я родилась и выросла в Якутии, где главная ценность людей — это их земля и традиции. Моя семья оказалась там волей советских распределений, и русская культура мало пересекалась с якутской. Но когда я начала читать мексиканца Хуана Рульфо и гватемальца Мигеля Анхеля Астуриаса, поняла, что во мне гораздо больше от якутской земли, чем я привыкла думать.
Я до сих пор нежно люблю игру из «Игры в классики» Кортасара, к которой возвращаюсь время от времени как к своеобразной медитации. По её правилам, надо попытаться вспомнить самые незначительные вещи из прошлого, второстепенные образы, запахи, маленькие детали. Память удивительным образом сохраняет всё и заселяет в одну ячейку восторг от первой встречи с Атлантическим океаном и запах маминых духов, которые почему-то стали ярче, когда мы в первый раз вместе зашли за кулисы в оперном театре. Эта игра очень помогает навести порядок в голове — ну, или сделать небольшую перестановку.
Я не люблю селф-хелп-книги — это для меня очень искусственная форма. Куда больше мне помогли, когда я переработала, опустошилась и не могла делать то, что нравится, мемуары Патти Смит «Просто дети». А книга диалогов со Стравинским или писем Шёнберга вообще лучшая для меня литература по тайм-менеджменту и мотивации, впрочем, как и по мастерству остро парировать. Сейчас я в основном читаю книги о музыке, театре, искусстве, воспоминания, письма и художественную прозу. Я не смотрю сериалы, не включаю фоном музыку и не хожу в кино на блокбастеры: чтобы разгрузиться, мне нужны тишина, молчание и прогулка по лесу с моей собакой.
Я всегда тщательно выбираю, что читать: не умею и не хочу изучать всё подряд. Многие книги я не могу дочитать до конца и откладываю, чаще всего навсегда. Правильная книга может поменять акценты в жизненных обстоятельствах — я всегда стараюсь прислушиваться к тому, как резонирует то, что я читаю, с тем, что со мной происходит. И больше не удивляюсь, когда читаю работу Хайнера Гёббельса в метро, а выйдя на улицу, случайно оказываюсь с ним на встрече, где он сам заговаривает со мной и оказывается самым интересным собеседником за годы.
Я всегда стараюсь прислушиваться к тому, как резонирует то, что я читаю, с тем, что со мной происходит
Фернандо Пессоа
«Книга непокоя»
Я очень ждала эту книгу, но, когда она вышла, не прочитала её запоем, как собиралась. Вместо этого я получила редкий для меня опыт медленного и вкрадчивого чтения. Её герой — один из гетеронимов Пессоа, помощник бухгалтера Бернардо Суареш. Его авторству Пессоа отдал свои пессимистичные рассуждения, записанные на множестве так и не скреплённых в едином порядке записок, набросанных на клочках бумаги, обратных сторонах конторских бланков и на салфетках в харчевнях лиссабонского района Байша.
Эта автобиография без событий составлена из частей: от фраз и афоризмов до развёрнутой притчи. Книга совсем не создаёт ощущения фрагментарности и обрывочности — внутри себя все мысли закончены. Эта проза очень плотная, как поэзия: Пессоа писал её двадцать лет и, конечно же, не закончил — такая работа заканчивается вместе с жизнью. Этот текст, как медитация, погружает в самое сердце экзистенциального непокоя, не тревожного и лихорадочного, а освобождающего.
Жозе Сарамаго
«Воспоминания о монастыре»
Несколько лет назад я впервые оказалась в Португалии и добралась до Мафры, где стоит знаменитый монастырь. Так получилось, что «Воспоминания о монастыре» стали первой книгой Сарамаго, которую я прочитала. Левак Сарамаго очень иронично и в цепких деталях выписывает строительство монастыря, весь абсурд государственной машины, которая ценой колоссальных жертв создаёт символ непомерных амбиций и самодурства, и выхватывает много ярких маленьких историй.
Но это всё вроде бы понятно и читано до Сарамаго. Совершенно обезоружил он меня другим — тем, как на этом фоне он пишет прокалывающую самое сердце историю любви солдата с крюком вместо руки Балтазара Семь Солнц и ведуньи Блимунды Семь Лун. Они — как люди, которые существовали ещё до других людей и обстоятельств и любили ещё до того, как придумали грехопадение. Они построили Пассаролу — летучий корабль-птицу — и, чтобы она полетела, собрали в специальный сосуд волю многих людей, потому что она летучее, чем просто душа.
«Век „Весны священной“ — век модернизма»
Я страшно рада, что на моей книжной полке есть эта книга, это моя жемчужина — разрешаю её листать, только помыв руки. Она стала библиографической редкостью ещё в момент издания, я успела её купить во время фестиваля в Большом, посвящённого столетию «Весны священной» Стравинского, в 2013 году.
«Весна священная» — это главный текст музыкального театра двадцатого века: я заворожена этим балетом с первого знакомства и отчасти под впечатлением от него решила писать свой бакалаврский диплом о Стравинском. В роскошно отпечатанной книге кроме редких фотографий и зарисовок мизансцен со спектаклей много очень ценных для меня текстов. От манифестов Бежара и Матса Эка, выдержек из Стравинского и Кокто, свидетельств, по которым восстанавливалась хореография Нижинского, до эссе театроведов и музыковедов о постановках «Весны» и их значении.
Пьер Гийота
«Воспитание»
Читать Гийота я начала именно с этой книги: она тогда вышла в издательстве Kolonna publications. В автобиографическом «Воспитании» Гийота рассказывает о своём детстве на юге Франции на фоне Второй мировой, а затем — войны в Алжире. В книге на первом плане эмоциональное познание мира ребёнком, очень подробная хроника его интеллектуальных и чувственных впечатлений. У автора фантастическая память: он рассказывает о себе, начиная с годовалого возраста.
Когда начинаешь читать «Воспитание», тут же схватываешь чёткую сцепку с Прустом. Но довольно быстро становится понятно, что Гийота переступает за модернизм, когда в быт его семьи очень традиционного французского уклада вторгается история — через книги, сообщения по радио, смерть родных — и весь внешний мир представляет собой смену одной бойни другой. В «Воспитании» для меня интереснее всего, как чувствительный и восприимчивый ребёнок становится будущим автором «Могилы для 500 000 солдат».
Ален Роб-Грийе
«Проект революции в Нью-Йорке»
С Аленом Роб-Грийе у меня сразу не задалось. Мне пару лет назад подсунули его «Ревность», но, видимо, было совсем не то время, и я не втянулась. Но вот буквально на днях прочитала за один присест его «Проект революции в Нью-Йорке» и нахожусь под огромным впечатлением. Роб-Грийе гениально вводит детали и наслаивает на них контексты, показывает их разной оптикой.
Детективная составляющая смещается с сюжета на метод: сами по себе довольно тривиальные для детектива коллизии (поджог дома, ритуальное убийство, вторжение в квартиру через разбитое окно) не представляли бы никакого значения, не перебрасывай тебя автор из одной точки наблюдения за ними в другую. Роб-Грийе лихо жонглирует «я»: в «Проекте революции» не просто вводится монтажный метод, но появляется сама техника, обосновывающая его появление.
Например, магнитофон, который воспроизводит аудиозапись сцены убийства, в то время как читателю предлагается наблюдать за тем, как её слушает девочка, сидящая вместе со своей няней в удобных креслах — но затем вдруг внимание переключается на сцену убийства, а затем — за окно комнаты, в которой оно совершается. Ну и, конечно, всё описывается невозмутимым языком сценариста. Это очень ироничная книга, и это очень красивый рывок, чтобы вывести литературу за границы литературы.
Мигель Анхель Астуриас
«Маисовые люди»
Магический реализм меня интригует ещё со времен лекций в университете по латиноамериканской литературе, а «Маисовые люди» — по-прежнему любимый образец жанра. Это вязкое и насыщенное многослойное чтение. Гватемалец Астуриас заселяет индейцев, метисов, сельских жителей и военных в синкретическое пространство, где сплетаются реальный и мифологический мир, христианские религиозные представления скрещиваются с мифологической картиной мира майя.
При этом роман очень заряжен политически: Астуриас всегда был непримиримым критиком неоколониализма. А в 1980-е сын Астуриаса даже взял псевдоним главного героя «Маисовых людей» — Гаспар Илом — и возглавлял под ним Гватемальское национальное революционное объединение во время гражданской войны.
Ольга Манулкина
«От Айвза до Адамса:
Американская музыка XX века»
У Ольги Манулкиной я слушала несколько курсов в Смольном и всегда читала её тексты. Книгу купила из-под печатного станка — это увесистый и основательный том обо всём, что произошло с американской музыкой в XX веке. Открыть Америку с этими восемьюстами страницами стало гораздо проще.
Книга отлично структурирована, и имена появляются не просто в хронологическом порядке — выстраивается история идей. В данном случае это особенно непросто, потому что, когда говоришь об Америке, всегда имеешь дело со множеством «особых путей», которые не хотят «причёсываться» в условные традиции. Читать книгу можно с любой главы: она написана очень красивым и ясным русским языком и, мне кажется, не должна отпугнуть немузыканта — после неё сразу хочется слушать музыку. И, кстати, поэтому очень медленно читается: жалко перескочить через имена и названия, когда о них так интересно рассказывается.
Хайнер Гёббельс
«Эстетика отсутствия»
О Хайнере Гёббельсе, театральном режиссёре, композиторе и бывшем худруке Рурской триеннале, я много слышала, хотя не видела его спектаклей и инсталляций и не пересекалась с его музыкой и текстами раньше. В один момент я решила, что было уже слишком много знаков, что пора за него взяться — и начала с книги, которая привела меня к личному знакомству с автором.
Мне очень близко то, как Гёббельс понимает театр — он плотно работает с восприятием: не транслирует идеи и смыслы, которые должен считать зритель, а создаёт ситуацию, в которой зритель получает некое переживание и оказывается наедине с ним и с ним же работает. Гёббельс может увести актёра со сцены спустя пятнадцать минут после начала спектакля и оставить зрителя наблюдать за пустой сценой и проекцией видео, где актёр покидает здание театра и уезжает домой. Или у него есть спектакль, где на сцене нет ни одного актёра, а действующие лица — это подвешенный рояль, дождь, туман, волновая машина. Драма со сцены таким образом переходит в зрительный зал. Меня подкупает, что Гёббельс максимой своего театра выбирает именно зрителя — это скромность и человечность очень высокой пробы.
Элмер Шёнбергер
«Искусство жечь порох»
Книга нидерландского композитора и музыковеда — это сборник его эссе. В них нет какого-то единого объекта — он говорит об индустрии звукозаписи, о мелодии, о буржуазной растроганности, о слухе, памяти, о Моцарте и Малере, о времени, о сочинении. Эта книга важна для меня, потому что в ней я вижу автора, который неустанно думает о том, как он слушает, как события из повседневной жизни влияют на его восприятие музыки. Он очень остро чувствует и при этом пишет иронично, понятно, совсем не высоколобо или отстранённо.
Вот так, например, он пересказывает оперу Стравинского «Мавра»: «Девица тайком протаскивает в родительский дом любовника, переодетого кухаркой. Мать застаёт кухарку за бритьём. Кухарка удирает в окно. Ум-па, ум-па, играет музыка, и опера закончилась. Мать, дочка и слушатели остались с носом».
Жерар Мортье
«Драматургия страсти»
Жерар Мортье — человек, изменивший лицо современного оперного театра. Он больше тридцати лет был лицом европейской оперы — от Зальцбургского фестиваля и брюссельского театра «Ла Монне» до Рурской триеннале и Парижской оперы. Во многом его бескомпромиссными усилиями современный оперный театр стал тем, чем стал. И, например, именно он ангажировал в Парижскую оперу Дмитрия Чернякова.
«Драматургия страсти» — книга очень вдумчивых рассуждений о том, как Мортье видит взаимоотношения между музыкой, словом и драмой в истории оперы. Но он выбирает единственную честную позицию по отношению к опере — говорит о ней только из точки «сейчас». Я в последнее время много думаю о том, как важно заземлиться в настоящем, как важно понимать процессы, которые происходят сейчас. В искусстве оперы, которое многим кажется консервативным, особенно важно артикулировать, зачем эта музыка исполняется в наше время. Мортье среди тех людей, которым я благодарна за то, что мне так интересно жить в современном контексте.