Книжная полкаПисательница
и журналистка
Анна Немзер
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится писательница, журналистка, ведущая и шеф-редактор телеканала «Дождь» Анна Немзер.
Анна Немзер
шеф-редактор телеканала «Дождь»
Книги, которые ухватывают нерв войны, бьют по самому больному месту
Получив задание составить список из десяти книг, сначала очень радуешься и потираешь руки, а потом неизбежно впадаешь в ступор. Это десять любимых? Тех, что я считаю великими? Тех, что меня сформировали? Вот если бы меня спросили про любимый сериал, я бы не задумываясь назвала два — «Друзья» и «Прослушка»: тут все показатели сходятся воедино — любимый равно великий. В «Друзьях» есть такой диалог, который я где только уже ни цитировала:
— Rachel claims this is her favorite movie.
— «Dangerous Liaisons».
— Correct. Her actual favorite movie is?
— «Weekend at Bernie’s».
— Correct.
Это очень метко. Кто тебя сформировал: искренне любимый и основательно перепахавший тебя Фолкнер или книжка про словацких пионеров, которую ты случайно нашёл на даче в сарае? Это трудный вопрос, откровенный ответ на него требует смелости. Много лет прошло со времён дачи, сарая, словацких пионеров, многие акценты за это время были расставлены, я довольно лихо научилась прочерчивать эти границы, особенно не расходясь с общей конъюнктурой, имея на всякий случай про запас формулировку «Да, великое, но не моё». А вот вопросы по поводу «моего» никуда не делись.
В двенадцать лет я помешалась на войне и стала утомительным подростком, способным говорить только на одну тему. Прежде всего меня интересовала Вторая мировая: мой дедушка и многие друзья моих бабушек и дедушек были фронтовиками и я бесконечно пыталась понять, из чего состоит война — что на фронте, что в тылу, что она значит, что ты чувствуешь, как это происходит технически. Ни от одного своего информанта я не могла добиться ответа: они много говорили о войне или убедительно о ней молчали, она была в сантиметре от меня, но как будто утекала сквозь пальцы.
Так вышло, что в этот момент я начала читать «Унесённых ветром» — и получила все ответы на интересующие меня вопросы, даром что война там не та. В пакете с традиционной — и, кстати, очень, по-моему, хорошей — любовной историей Митчелл рассказывает о противостоянии Севера и Юга — ровно так, чтобы дать полное представление о механике и внутреннем нерве войны. Эта книга стала предметом моих яростных споров с теми друзьями, которые открывали её, на первой же странице читали про зелёный кринолин в цвет глаз героини и на этом закрывали её навсегда. Я ругалась на их снобизм и говорила, что это большая работа о войне. С тех пор книги, которые ухватывают этот самый нерв войны, бьют по самому больному месту. В этом странном ряду по соседству с Митчелл оказываются и Владимов, и «Афган» Родрика Брейтвейта, и ещё не вышедшая книга моего друга, где описывается конфликт в Нагорном Карабахе, и работа Идо Нетаньяху об операции «Энтеббе».
Ну хорошо, а если не только война? Как прочертить эти границы «моего» и «не моего»? Как начинается соревнование писателей в твоём сознании? Вот мама обращает моё внимание на разговор Левина с Кити о спорах, вот какая-то шуточка про Фру-Фру и её речевой аппарат — и Толстой оказывается для меня главным писателем: с боем, но всё-таки главнее Достоевского. Хотя Достоевский проделывает безжалостные эксперименты, которым нужно отдать должное: с первых строчек, как ты ни сопротивляешься, тебя затягивает в воронку неотвратимости. Перечитываешь, например, «Идиота», и каждый раз как заново: ну не разговаривай с ними, не знакомься с Рогожиным, не ходи к генералу, зачем ты вообще сюда приехал?
Гончаров почему-то оказывается важнее Тургенева. Из-за чего? Из-за «Обрыва», который в тринадцать лет научил меня отстраивать границы и раз и навсегда решил вопросы, касающиеся гендера, — Гончаров бы повеселился такой трактовке, но уж как вышло. И я помню острый момент, когда Оруэлл и Замятин, по-разному любимые, родили во мне твёрдую веру: о, нет, так, как у Замятина, не будет, не будет розовых облаков. Будет как у Оруэлла — поднос с подливой и комната 101. И помню в той же бредовой логике другое внутреннее соревнование: из-за Маркеса я так никогда и не смогла полюбить Кортасара.
Мой список — аттракцион повышенной честности, и я сознательно не избегаю тут упоминания книг некоторых друзей и родственников. Честность так честность. Это довольно безумная подборка из «моего», которым я действительно прошита.
«Обрыв»
в тринадцать лет научил меня отстраивать границы и раз и навсегда решил вопросы, касающиеся гендера
Венедикт Ерофеев
«Моя маленькая лениниана»
Я не знаю, кому пришло в голову подарить мне эту книжку на девятилетие. Кажется, кому-то из родительских друзей: её привезли из Франции, в России она вышла позже. Тоненькая ярко-красная брошюра. Цитаты из писем и документов — Сталин, Ленин, Троцкий, Инесса Арманд, Крупская, Каменев, Зиновьев — автор почти ничего не говорит, только приводит цитаты и лаконично их комментирует. Не то чтобы у меня к моим девяти годам были какие-то иллюзии по поводу советской власти. Но одно дело общее представление о том, что во время революции было совершено много ошибок, другое — вот это.
Телеграмма в Саратов, тов. Пайкесу: «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (22 августа 1918). Ленин — Каменеву: «Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-нибудь!» Надежда Крупская — Марии Ильиничной Ульяновой: «Всё же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась» (1899).
Это был первый курс источниковедения в моей жизни. Ничего страшнее я к своим девяти годам не читала и одновременно не читала ничего смешнее. Нечто подобное со мной потом проделывал Тарантино, но всё-таки недотянул. Так вышло, что и «Москву — Петушки», и «Вальпургиеву ночь» я прочла позже — и конечно, очень любила. Но главным текстом Венички для меня стала «Лениниана».
Георгий Владимов
«Долог путь до Типперэри»
И опять трудно объяснить, почему главным для меня стал именно этот неоконченный, совсем короткий текст, а не «Генерал и его армия» — величайший роман двадцатого века (вот уж где вся война хрустит у тебя на зубах, отвечает на все вопросы о том, «как это работает»). «Долог путь…» остался недописанной полудокументальной повестью: автор в 1991 году сидит в Мюнхене, смотрит по телевизору, как в Москве сносят памятник Дзержинскому, читает «Эпилог» Каверина в «Неве». Каверин, перевирая, рассказывает, как в момент ждановского постановления о «Звезде» и «Ленинграде» два мальчика-суворовца пришли поддержать травимого Зощенко. Одним из этих мальчиков был Владимов.
Поклонники Набокова поднимут меня на смех, но для меня эта книга про язык — про голос усталого циничного человека, буднично рассказывающего невыносимую, пронзительную историю. И как «Генерал и его армия» начинается эпическим грохотом («Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту...»), так и каждая предельно приземлённая фраза в «Типперэри» ударяет по каким-то моим чувствительным нейронам. «И вот она, не читая — я голову кладу на отсечение, что не читая! — сняла передник, вымыла руки и шею и с книжкой почапала в политотдел. Зачем? А вообще — как это рождается в человеке: „Надо пойти стукнуть“?»
Джон Стейнбек
«Заблудившийся автобус»
Почему-то из всех американских романов, из всех романов того же Стейнбека я полюбила именно этот. Это была грязноватая, жестковатая и чувственная Америка «in the middle of nowhere», и, конечно, чего врать — эта книга для меня оказалась в первую очередь про сексуальность, про умение её осознавать и неумение с ней работать, но главное — про её прочное место в жизни. Кажется, все прочие линии — про послевоенную Америку и её общество — я сначала просто лихо не заметила и возвращалась к ним уже сильно позже, перечитывая. Но перечитывала раз двадцать, не меньше.
Себастьян Жапризо
«Дама в автомобиле в очках и с ружьём»
Тут всё просто: идеальный детектив без единого логического провала. Редко бывает, на самом деле. Я очень люблю хорошие детективные сюжеты, и мне совершенно не нужно, чтобы сам текст при этом назывался детективом. Я люблю логические загадки, закрученный сюжет и тот момент, когда все крючки цепляются за все ниточки, когда все загадки разрешаются, а ещё больше — догадываться самой до того, как всё объяснили. Именно поэтому мне так понравилась «Дама в очках…» — я совсем не могла сама ничего разгадать, Жапризо оказался хитрее меня. И гораздо спокойнее я отношусь к «Ловушке для Золушки» того же автора: принято считать, что это текст куда сильнее, но мне сложно смириться с сюжетным приёмом, когда ты так и не узнаешь в конце всей правды. Это же мне трудно и в «Братьях Карамазовых» — вот пример почти идеального детектива, только решения загадки нет, решай как хочешь: то ли Митя убил, то ли Иван руками Смердякова, простите за спойлер.
Владимир Успенский
«Труды по нематематике»
Если я скажу, что прочла эту книгу и всё поняла, совру. Далеко не всё, даром что автор — профессор математики и из всех известных мне на свете людей самый острый, самый блестящий, самый ехидный — приложил много усилий, чтобы разрушить не имеющую смысла границу между математикой и гуманитарными науками. «Труды по нематематике» — это размышления о философии, филологии, лингвистике, истории науки, это воспоминания и байки, стихи, шуточные и серьёзные, литературоведческий анализ и пародии на «Курочку Рябу», как если бы её написали Гомер и Маяковский. Андрей Колмогоров, Льюис Кэрролл, Тимур Кибиров, Андрей Зализняк — примерно таков разброс героев книги, и это мир, где математика дружелюбно раскрывает свои границы всем желающим. Мир Владимира Андреевича Успенского — тот рай, в который меня не пускают грехи подросткового высокомерия и лености.
Юрий Трифонов
«Старик»
На самом деле не только «Старик», но и «Другая жизнь», и «Время и место», и «Обмен» — но, кстати, не знаменитый «Дом на набережной», который мне всегда казался площе других романов. Мне мучительно читать Трифонова, я читаю его с ощущением, что это надо знать. Эту советскую безысходную прошивку всей жизни надо помнить. И я не говорю сейчас про Шаламова или Домбровского — страшнее ничего нет в жизни и литературе. Трифонов по большей части не работает на пограничной территории, его зона — обыденность, судки с санаторным обедом, подпольный аборт в день похорон Сталина, обмен квартир, превращающийся в постепенный внутренний «обмен», то есть сделку с собой, внутреннее согласие на установку «не мы такие, жизнь такая».
Лев Осповат
«Как вспомнилось»
Лев Самойлович Осповат — филолог, переводчик, исследователь испанской словесности. В 2007 году, за два года до смерти, он написал мемуары: детство, отрочество, юность и война, возвращение с войны, «дело врачей», оттепель, сельская школа и улица Усиевича, чилийские поэты и «Папа, ты еврей? Тогда спой мне еврейскую песенку» — воспоминания написаны верлибром, который даёт тебе услышать каждую интонацию. Маленькая книга ритмизованной прозы и огромная жизнь, тяжёлая и очень счастливая, потому что умение быть счастливым, как сказал поэт по другому поводу, великий шаг и геройство.
«Парнас дыбом: Про козлов, собак и Веверлеев»
В 1922 году трое студентов Харьковского университета придумали, как сейчас бы сказали, проект, а три года спустя в издательстве «Космос» вышла маленькая книжечка: на обложке значилось «А. Блок, А. Белый, В. Гофман, И. Северянин… и многие другие про: козлов, собак и Веверлеев». Имени автора не было. Трое друзей — Эстер Паперная, Александр Розенберг и Александр Финкель — взяли несколько известных сюжетов (про серенького козлика, который жил-был у бабушки, про попа, у которого была собака) и написали серию пародий.
Вот история о козлике в исполнении Цветаевой («Вчера ещё в ногах лежал, // Взаимно на него глядела я, // А нынче в лес он убежал, // Мой козлик, что тебе я сделала?»), Козьмы Пруткова («Некая старуха к серому козлику любовью воспылала и от оного козлова присутствия весьма большое удовольствие получала»), вот история про Веверлея от Блока («И ноги милого склонённые в её качаются мозгу, // И очи синие бездонные цветут на дальнем берегу»). Я прочла «Парнас» рано, я умирала над ним со смеху — несмотря на то что изрядный процент оригиналов я тогда ещё в глаза не видела. Но ничего — тем нежнее я относилась к этим оригиналам потом. Правда, память поиздевалась надо мной: поскольку в детстве она готова усвоить гораздо больше, чем в юности, многие стихотворения застряли в моей бедной голове именно в виде пародий.
Вера Белоусова
«Черномор»
И ещё раз: во-первых, идеальный детектив. Во-вторых, как и во всех других текстах этого автора, поверх закрученной детективной интриги идёт игра с литературой и в литературу, перекликаются сюжеты, герои, и отгадка находится где-то в недрах «Руслана и Людмилы» или «Пиковой дамы». Год назад я слушала на TED лекцию Марка Ронсона о сэмплировании. «Я фанател от группы Duran Duran, что, пожалуй, ясно по моему прикиду. Я — в середине. Мне казалось, что простой способ приобщиться к их музыке — это собрать группу 9-летних парней и сыграть „Wild Boys“ на школьном утреннике, — рассказывал он. — Мне всего-то хотелось оказаться в истории этой песни хоть на минуту. Мне было всё равно, нравилась ли она кому-нибудь. Она нравилась мне, и я думал, что могу и себя в неё добавить». Механизм, движущий идею сэмплирования, тот же, что у постструктурализма, у игры в классику — это просто неизбывная любовь, с которой нужно что-то сделать.
Илья Венявкин
«Чернильница хозяина. Советский писатель внутри Большого террора»
Эту книгу я не читала целиком, потому что она ещё не закончена. Автор публикует по главе раз в месяц на сайте Arzamas: страшный и захватывающий нон-фикшн-сериал о писателе Александре Афиногенове создаётся на глазах читателя в режиме онлайн. Эта книга о том, как террор вторгается не только в частную жизнь, делая каждый интимный разговор на кухне политическим жестом. Она о том, как террор пронизывает сознание героя, пытающегося найти происходящему аду если не объяснение, то хоть описание. О том, что движет человеком, когда он записывает в дневник вымышленный разговор со следователем, пытаясь то ли опередить события, то ли путём «антисглаза» избежать их, превращая кошмар в слова. О попытке слова преодолеть невозможность выжить. Таким языком и с такой глубиной проникновения в сознание героя о терроре не говорил никто, и я очень желаю автору удачи, жду следующих глав и выхода книги целиком.