Книжная полкаСценаристка
Елена Ванина
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Павел Крюков
МАКИЯЖ: Фариза Родригез
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится Елена Ванина, журналистка и сценаристка сериалов «Завтра», «Лондонград» и «Оптимисты».
Елена Ванина
журналистка и сценаристка
Стихи для меня — как дыхательная йога: сразу становится спокойнее и немного приятнее жить
Мама рассказывала, что начала читать мне вслух, ещё когда я находилась у неё в животе. Говорит, это был в основном Пушкин — сказки, «Евгений Онегин», а ещё «Колыбель для кошки», «Сто лет одиночества» и «Мёртвые души» — маленькая восемнадцатилетняя мама просто не оставила мне выбора. Потом я родилась, прожила года три, читать ещё не научилась, но очень хотела побыстрее стать «как они». Взрослые читают мне вслух эти волшебные книги, а потом ложатся на диван и берутся за свои личные книги, недоступные мне. Поэтому я брала какой-то том, ложилась на кровать и делала вид, что читаю — чаще всего книжка была перевёрнута вверх ногами. Поскорее научиться читать было делом принципа. Лет в пять я уже худо-бедно умела это делать. Мы с моими маленькими друзьями полюбили читать друг другу вслух, и это занятие было таким же весёлым, как прыгать со шкафа.
Я помню, как прочла «Первую любовь» Тургенева. Это была первая взрослая книга — ясно вижу, как лежу на своей кровати и думаю: «Ничего себе, про мир, про всё, что творится у тебя внутри, можно говорить так. То есть кто-то другой всё понимает так же?» Примерно тогда же мне стало ужасно обидно оттого, что я поняла: сколько ни читай, всё равно всего прочесть не успеешь — не хватит времени. А значит, всё это прекрасное достанется кому-то другому, а не тебе. Я до сих пор так считаю, и мне иногда всё так же по-детски от этого обидно.
Очень смешно вспоминать, как чуть позже уживалось во мне детское и взрослое чтение. Например, тайком от мамы, практически под одеялом, я читала «Лолиту». Мама редко мне что-то запрещала, но про «Лолиту» просила: «Подожди ещё пару лет». Ждать я, конечно, категорически не хотела. Через пару дней мы едем купаться на озеро, и туда уже я беру с собой не «Лолиту», а «Трёх мушкетёров», которых в раннем детстве считала слишком детской книгой. А теперь сижу на камне рядом с водой, не ем, не купаюсь, а только читаю, читаю и читаю.
Так вышло, что мы всё время переезжали из Петербурга в Москву. За свою жизнь я сменила восемь школ и научилась не испытывать стресса. Приходя в новый класс, просто брала какую-нибудь книгу, садилась за последнюю парту и читала — урок за уроком, день за днём. Даже в самых суровых школах это срабатывало: ребята считали меня не заучкой, а просто странной. Cо временем я привыкла, что литература — это мой щит и меч. Я знала сильно больше школьной программы, никогда особенно не слушала того, что говорят учителя, и писала сочинения одной левой. Получалось плохо, но меня это не волновало.
Закончилось всё довольно смешно: я перешла в новую школу, самую парадоксальную из всех восьми — православную гимназию в Тушине, которая находилась в здании детского сада. Здесь я встретила лучшего и, наверное, самого главного в моей жизни учителя по литературе — Юлия Анатольевича Халфина, удивительного ума и тонкости человека. Я пришла на урок, раздали тетради, и на обложке впервые в жизни я увидела ярко-красное «3». Внутри был сопроводительный текст Юлия Анатольевича о том, как я написала это сочинение. Я очень люблю и ценю, когда люди указывают мне на мои ошибки — иногда мне кажется, что это вообще самое важное, что для тебя может сделать другой человек. Халфин пересказал мне, как я написала это сочинение: за пятнадцать минут дома, между двадцать вторым и двадцать третьим делом, одной левой — для дураков. Это было не просто похоже не правду — это и была правда, просто от и до. Для того чтобы заслужить пять у Халфина, пришлось сильно постараться. Он научил меня по-другому читать — медленнее и точнее. Не захлёбываться книгой, а выискивать детали, следить за тем, как она сделана, как устроен язык.
Выросла я целиком и полностью на русской литературе, и отношения с русскими писателями у меня были очень личные. Помню, как читала «Лекции по русской литературе» Набокова и так разозлилась на него за то, как он обращается с другими писателями, что подошла и выбросила книгу в окно. И ещё какое-то время не разговаривала с Набоковым. Потом начался Серебряный век. Сестра до сих пор смеётся надо мной двадцатилетней, потому что тогда, как она говорит, всё было очень серьёзно: «Мундштук, томик Ахматовой и шаль».
Я училась на русской филологии, и книги, которые нужно было прочесть, мы иногда мерили метрами: «Мне осталось прочитать всего полтора метра, а тебе?» Потом я взялась писать курсовую работу о «Ритмической цитате» и с головой ушла в поэзию. Это, наверное, моя главная привычка, которая так и осталась со мной до сих пор, — каждый день читать хотя бы одно стихотворение. Стихи для меня — как дыхательная йога: сразу становится спокойнее и немного приятнее жить.
Я вообще запойный человек во всём, и чтения это касается в первую очередь — если надо было дочитать, то всё переносилось: экзамен, свидание, встреча. Я помню, как звонила другу пять раз и переносила встречу на час, три и ещё три, чтобы дочитать «Толстую тетрадь» Аготы Кристоф. Сейчас такое случается редко — и очень жаль. Есть несколько романов, которые я перечитываю регулярно, — это «Бесы», «Доктор Живаго» и почему-то «Ада» Набокова. В первый раз я прочла «Аду» в очень особенный момент моей жизни, и теперь, наверное, когда читаю, вспоминаю, какой я тогда была. Эти романы занимают какое-то отдельное место у меня внутри. Как друзья, которых можешь не видеть годами, а когда встретишься — просто продолжаешь разговор с того места, где он закончился.
У меня с детства есть привычка — хранить в кровати несколько книг. Обычно это одна основная книга, которую я в этот момент читаю, и ещё несколько, которые приятно открыть в любое время в любом месте. В какой-то момент появилась странная закономерность, которая работает до сих пор: книги в одной кровати начинают влиять друг на друга, будто бы превращаются в один текст. Ты только что читал в одной, как герой попадает в страшный снегопад. Открываешь следующую книгу на произвольной странице. И что там? Тоже снег. Я очень люблю такие электрические связи всего со всем. Когда удаётся их поймать, по-детски радуюсь.
Я вообще запойный человек во всём, и чтения это касается
в первую очередь
Ли Бо и Ду Фу
Избранная лирика
Эта маленькая книжка появилась дома ещё до моего рождения. Вместе со мной она сменила очень много квартир. Мне нравились не просто стихи двух китайских поэтов, а сама идея, что в основе книги лежит пример невероятной дружбы людей из VIII века. Эта дружба оказалось такой сильной, что вот уже наступил XXI век, а их стихи всё ещё издают под одной обложкой. В книжке очень трогательное и смешное советское предисловие — про то, как Ли Бо и Ду Фу крепко дружили, гуляли, собирали лечебные травы и читали друг другу стихи. Мне почему-то казалось, что Ли Бо и Ду Фу много вместе смеялись. Какая крепкая дружба может быть без этого? У Ли Бо есть стихотворение коротенькое: «Плывут облака / Отдыхать после знойного дня, / Стремительных птиц / Улетела последняя стая. / Гляжу я на горы, / И горы глядят на меня, / И долго глядим мы, / Друг другу не надоедая». Я вот всегда думаю, что Ли Бо и Ду Фу друг другу тоже не надоедали. Ну, или не успели надоесть.
Илья Эренбург
«Мой Париж»
Эту старую и очень редкую книгу мне на день рождения подарила подруга. Тут всё сошлось: поэт Эренбург, фотоаппарат Leica, через объектив которого он смотрел на город, и, собственно, сам Париж. С ранней юности на долгое время Париж стал для меня самым главным городом. Городом пронзительной красоты, от которой иногда слепит глаза или начинает тошнить — потому что ну так просто нельзя. Когда были деньги и возможность куда-то поехать, я всегда ехала в Париж. Потом решила, что хватит — я никогда не посмотрю ничего другого, и приняла волевое решение с Парижем прекратить. И вот тогда-то ко мне и попала книга Эренбурга. Он куда точнее, чем я сама, описывал Париж, по которому я так скучала. Полувыдуманный город, который весь состоит из деталей. Если кошка бежит или окно открыто — всё не случайно.
Роберт Капа
«Скрытая перспектива»
Мне кажется, если бы я встретилась с Робертом Капой, я бы мгновенно в него влюбилась. Красавец, одиночка, погружённый в собственное дело. Его всё время нет, а его при этом везде ждут. Он умеет видеть вещи, как никто, и так же умело устраивает вокруг себя праздник. Не зря его полюбила Ингрид Бергман, а Альфред Хичкок списал с него героя своего фильма «Окно во двор». В общем, редкий тип красавца. «Скрытая перспектива» — удивительный документ о войне. Живой, страшный и весёлый одновременно. Там миллион прекрасных эпизодов, но для меня есть один особенный: когда Капа рассказывает, как он вошёл в Париж вместе с американскими войсками. Он ехал на танке рядом с солдатами. Вокруг этого танка танцевали люди, кто-то целовал дуло, потому что это дуло было символом долгожданной свободы. Девушки в красивых платьях вскакивали на машину, чтобы обнять солдат. И вот фотограф Капа едет на танке мимо своего дома, его консьержка видит его, машет ему платком, а он орёт ей: «Это я! Это я!» Жизнь иногда умеет быть поразительно красивой.
Анна Франк
«Убежище». Дневник в письмах
Это очень кинематографичная история о том, как несколько евреев в Амстердаме смогли практически всю войну скрываться от немцев в заброшенном здании, спрятанном за фасадами жилых домов. Когда они только пришли в «убежище», Анне было тринадцать лет. Ужас и красота этого документа в том, что автор совсем не знает, сколько им придётся просидеть в убежище и чего вообще ждать — и при этом так верит в то, что всё закончится хорошо. Я много думала о том, как люди привыкают к самым страшным вещам, как жизнь прорастает даже там, где смерть как будто уже захватила всё.
Убежище чем дальше, тем больше начинает жить своей жизнью — странной, парадоксальной, но настоящей. Снаружи стреляют, туда нужно совершать вылазки за едой, там ездят страшные зелёные машины, которые ищут евреев и потом увозят их в неизвестность, там умирают от голода люди. А в убежище новый распорядок дня, там варёная картошка, больные желудки, ссоры с родителями, прохудившаяся обувь, уроки французского, первая любовь и первый поцелуй, страх бомбёжек и ещё огромное юношеское желание жить. Вот Анне Франк уже пятнадцать лет, конец войны предательски близко. Мы это знаем, а Анна — чувствует. У неё миллион планов. И вдруг дневник прерывается. 1 августа 1944 года. Послесловие — это самое страшное, что есть в этой книге. Потому что жизнь чаще всего заканчивается именно так — на полуслове, без всякого сценария.
Джорджо Вазари
«Жизнеописания прославленных живописцев»
Эта книга была написана в XVI веке, и до сих пор, кажется, ничего лучше про живопись эпохи Ренессанса так и не вышло. Человек постарался, человек знал, что делает. Когда-то в детстве я ходила в школу при Эрмитаже, но потом системное изучение искусства забросила. И вот лет пять назад записалась на курсы в Московский дом фотографии и стала ходить.
Эта книга была для меня открытием. Потому что это совсем не похоже на научный труд, а при этом лучше научного труда не придумаешь. Автор знал о многих из тех, о ком пишет, из первых уст. Его жизнеописания полны анекдотов и историй, которых больше нигде не найти. Его великие художники — очень живые великие художники. Мне всегда было сложно представить, что Рембрандт или Вермеер — живые люди. Картина — это что-то очень ёмкое, законченное и совершенное: там нет места сомнениям, без которых нет человека. Вазари я была благодарна за то, что он очеловечил мою самую любимую из эпох в живописи.
Андрей Платонов
«Я прожил жизнь». Письма
Андрей Платонов — это язык. Для меня лично это лучшее, что происходило с русским языком в последнее время (по крайней мере сейчас я именно так чувствую). Это писатель, который может довести меня до слёз — буквально — тем, как он строит свои предложения, тем, как он намеренно ошибается, как он выдумывает метафоры. Когда я прочла письма Платонова, мне стало немного понятнее, откуда это всё. У него обнажённое сердце. Вот говорят «человек без кожи» — я это выражение не люблю, но про Платонова можно так сказать. Он без кожи и без всякой защиты и при этом с каким-то невероятным достоинством. Он умеет так любить, как вообще не бывает — то есть бывает, но всегда трагически.
Франсуа Трюффо
«Хичкок/Трюффо»
Есть такое время в жизни, когда кажется, что ты — особенный. Всё вокруг рассказывает только про тебя. С этим временем у меня и совпал Трюффо. Мне нравилось в нём всё: от того, как он выглядит и говорит, до каждого кадра в его фильмах. Я не понимала, почему я не мальчик, а точнее — почему я не Антуан Дуанель. Там было всё: романтизм, хулиганство, безответственность, меланхолия, безумие и влюбчивость. Хичкок — это метод. Это продуманность, сознательность, выстроенность. Это рациональный мир и жанр, до которого как бы очень хочется дорасти. Трюффо тоже всегда хотелось, но романтическое брало вверх. И вот они сидят друг напротив друга и разговаривают. Книгу мне привёз друг из Нью-Йорка пару месяцев назад. С тех пор она валяется у меня в кровати и я читаю её через день с любого места по паре абзацев.
Михаил Ардов
«Великая душа: воспоминания о Дмитрии Шостаковиче»
У меня есть друг-композитор, и мы с ним немного разговаривали про Шостаковича. Немного, но достаточно для того, чтобы я поняла, что я знаю про Шостаковича предательски мало. Книга протоиерея Михаила Ардова совсем крошечная. Ардов хорошо знал детей Шостаковича — Галину и Максима — и в какой-то момент решил записать их воспоминания об отце. Потом опросил ещё с десяток знакомых, нашел письма Шостаковича, поработал. Ардов не пишет про Шостаковича — он пишет про великую душу, и ему удаётся это сделать очень деликатно и точно. Через смешные истории о том, как композитор учил сына не врать. Или как просто и без всякого апломба он сочинял музыку среди домашнего хаоса и криков. В этой книге очень много поэзии и красоты отдельного человека. Я такое люблю и ценю — и поэтому 250 страниц читаю уже два месяца: не хочу, чтобы они кончались.
Павел Басинский
«Лев Толстой: бегство из рая»
Я очень люблю Льва Николаевича Толстого. Он завораживает меня не только как писатель, но и как человек. Когда мне плохо, хочется читать «Анну Каренину», когда хорошо — тоже. Вообще, часто, когда я беру какую-то книгу в руки, я думаю: а зачем? Может, лучше «Каренину»? И дело не только в том, что я считаю «Анну Каренину» лучшим романом (да, я так считаю).
Всю книгу Басинского я прочла почему-то в ванной. А когда дочитала, забрала маму и в первый раз в жизни поехала в Ясную Поляну — и там эта книга быстренько ожила. Я как будто ходила и смотрела фильм про последние годы Льва Николаевича, которые он провёл в усадьбе — именно об этом в своей книге Басинский и пишет. Тут он не просто ожил, он совсем во мне поселился. Мне очень сложно осознать, что его физически уже не существует. Как это, если я чувствую его присутствие? Может быть, если бы не книга Басинского, я бы ещё долго не доехала до могилы Толстого. А лучше, чем это место, лаконичную красоту и правду, кажется, не передаёт ничто.