Книжная полкаИсторик искусства Анастасия Митюшина
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится историк искусства и куратор публичной программы музея «Гараж».
Анастасия Митюшина
историк искусства и куратор публичной программы музея «Гараж»
От двух стихотворных страниц я получаю вдохновения
не меньше, чем
от большого романа
В детстве книги мне подбирала мама: сначала это были издания из её детства, а потом новинки — мама тогда была редактором английской литературы в издательстве «Художественная литература» и работала с выдающимися переводчиками Натальей Трауберг, Ириной Гуровой, Ириной Бессмертной. Я с детства знала, что такое корректура, и даже порой помогла маме её клеить (раньше редактуру делали на бумаге и распечатанные на машинке страницы почти готовой вёрстки приклеивали на листы А4, чтобы на полях вносить правку). Её выбор всегда со мной резонировал: истории нравились и увлекали — будь это Клайв Льюис или Джон Толкин.
В какой-то страшный для мамы момент я перестала читать. Тогда она предприняла хитрый ход и отправила меня в лингвистический лагерь с детьми — победителями олимпиад, учениками легендарной 57-й школы и абитуриентами лучших вузов. Там я увидела людей, которые пьют, тусуются и веселятся, но при этом знают литературу досконально. У нас были конкурсы, кто дольше цитирует поэтов, чей каламбур острее, спектакли, лекции по истории языков и так далее. В то лето я поняла, что литература — это живой мир, которым ты можешь оперировать сегодня. Из лагеря вернулась с бесконечным списком того, что мне нужно прочитать, и жаждой познания, которой хватило на следующие несколько лет.
В университет, где я изучала историю искусства, поступила в 1999 году: в этот период стали появляться покетбуки. Это время было связано для меня с драйвом коллективного познания. Стипендия была маленькая, книжку покупал кто-то один, и она шла по кругу. Потом были горячие обсуждения сюжета и формы, читательских ощущений и вкусов. Узнавать книги через друзей, читать в ответ, понимать что-то про собеседника и его позицию — этот опыт обмена навсегда остался со мной.
С возрастом со мной случилась одна важная перемена. В детстве и юности я была абсолютно глуха к поэзии. Для меня выучить стихотворение было адским усилием, хотя я отлично учила иностранные слова. В университете благодаря Михаилу Михайловичу Алленову — фантастическому специалисту по русскому искусству XIX и начала XX века, который блестяще знает поэзию всех времён и народов и каждую лекцию, анализируя визуальный материал, мастерски насыщал свой текст метафорами Мандельштама, Пушкина, Шекспира и многих других — мои отношения со стихотворным текстом кардинально изменились. Этот человек научил меня ценить слово, слышать его и знать, что у каждого слова есть своё место. Так сформировалась моя ответственность перед словом, которая стала руководством по написанию текстов, и так, вдруг незаметно для меня, поэзия стала тем миром, где мне хорошо и свободно. Теперь от двух стихотворных страниц я получаю вдохновения не меньше, чем от большого романа.
В книжных делах я ретроград, для меня книга — это вещь, с весом, фактурой обложки, запахом бумаги и годностью полей в вёрстке для карандашных заметок. Эта привязанность к книгам как к целостному объекту (в противовес оцифрованному тексту) осталась во мне с тех времён, когда книги было тяжело достать (особенно по истории искусства), а охота за ними была отдельным спортом. Первые два курса я обзванивала друзей родителей и по очереди одалживала у них книги на неделю, день или даже одну ночь. Папа однажды принёс мне ксерокс с работы, чтобы за один вечер я сделала копию «Философии Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)» и раннего издания Сонтаг.
Если говорить о профессиональном чтении, то сейчас мне одновременно приходится вникать в самые разные сюжеты: от архитектуры советского модернизма до творчества Франсиско Гойи, музыки Джона Кейджа или ранних экспериментов Йоко Оно. Потому читать иногда приходится урывками и сразу несколько книг одновременно. Я впитываю информацию из различных источников и ищу ролевые модели, которые ориентируют меня скорее в этике, чем в конкретных приёмах. По природе я практик и сначала какие-то вещи осваиваю — например, как перформансы и концерты интегрируются в программу музея, — реализуя проекты, потом накапливаю критическую массу сделанного, формулирую вопросы и уже после этого начинаю осмыслять через сопоставление опытов — читать о тактике и стратегии других практиков. Точно так же, корректируя и обновляя начатое, я за шесть лет выстроила структуру образовательной и публичной программы «Гаража». Так, я верю, следует себя вести в молодых и динамично развивающихся профессиях, к которым я отношу кураторство.
Параллельно во мне заново проснулся вкус к знаточеству в старом понимании этого слова, и мне нравится читать тех, кто никуда не спешит и никого не хочет поразить новизной замысла, а просто живёт своим предметом и наслаждается тем, как он становится текстом. Таковы для меня, например, сочинения историка искусства и куратора Аркадия Ипполитова и, в частности, книга «Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI века». То, что тебя восхищает, окрыляет и сбивает с ног в его текстах, — то, что человек умеет настолько варьировать язык, оставаясь специалистом. Слог Аркадия Ипполитова может быть одновременно академически силён, бесшабашен, блестящ и современен.
В этой десятке собраны книги двух групп: случайные находки, открытые в отпуске или поездках вопреки планам и спискам литературы на сегодня, — книги-убежища, в которых запросто можно скрыться от каждодневной рутины и побыть наедине с собой, и несколько книг времён университета, без которых рассказ обо мне как читателе будет неполным.
Никогда я так
не краснела, читая
о сексе, как от книг Бейкера
Генри Миллер
«Колосс Маруссийский»
Однажды, благодаря виндсёрфингу на просторах Прасониси, песням Маноса Хадзидакиса и гостеприимству афинских кураторов я влюбилась в Грецию: нетуристичность её красот, её простота и землистость и есть её суть. А потом я долго искала слова, чтобы передать эту мою очарованность друзьям. Так вот, Миллер смог сделать это за меня. Его текст — это полуэссе, полухудожественное повествование о путешествии по Греции в конце 1939 года. Миллеру пришлось покинуть Париж из-за набирающей темп Второй мировой войны, и Греция оказалась для него тем далёким оазисом, который живёт по каким-то иным вековечным законам. И именно в нём возможно обретение того самого мира, который мы так или иначе вечно ищем, — мира с собой.
Миллер здесь говорит совсем не своим типичным голосом: он полон нежности к окружающим его красотам, внимательности к людям и медлительной неги в выводах. «Тропик рака», если честно, я так и не смогла дочитать до конца: взрывные похождения быстро надоедают, а «Колосса» можно читать и перечитывать бесконечно — погружение в этот текст подобно медитации на берегу моря ранним утром.
Гертруда Стайн
«Ида»
Моя дружба со Стайн началась с российского издания «Автобиография Элис Б. Токлас. Пикассо. Лекции в Америке», подаренного подругой на Новый год. Потом был сборник, купленный в Берлине, в котором была и «A Long Gay Book», которую я очень люблю посмаковать. «Иду» я выбрала, так как она недавно издана и может поместиться в карман, что для летних прогулок весьма удобно. В предисловии есть рекомендации журнала Time в рецензии 1941 года, с которыми я полностью согласна: «Читать как поэму или слушать как музыку: несколько раз» и «Читать только ради удовольствия. В противном случае оставить чтение».
История Иды вдохновлена громким медиасобытием того времени: английский король Эдуард VIII отрёкся от престола, чтобы жениться на американке Уоллис Симпсон. Для Стайн этот факт стал лишь поводом поразмышлять о самоидентификации человека и определяющих личность привычках. Я читала так: выбирала какую-нибудь характеристику и примеряла её к себе или своим друзьям и коллегам. Например, это свойство Иды совершенно моё: «Ей нравилось наблюдать, как люди едят в ресторанах и везде, где они едят, ей нравилось разговаривать».
Nicholson Baker
«House of Holes»
Валяясь в отеле в отпуске и почитывая International Herald Tribune, я нашла статью о «сумасшедшем мастере непристойностей» (входит в список 100 гениев современности). Узнав, что Бейкер смело выдумывает новые эротические слова и обладает неподражаемым чувством юмора, я решила его почитать. Так заливисто я смеялась только над диалогами Вудхауса. И никогда я так не краснела, читая о сексе. Сюжет прост: если вам повезёт и ваша сексуальная фантазия настолько бойка и богата, то вы в самый неожиданный момент сможете попасть в страну дырок, страну, где все сексуальные фантазии — ваши и других везунчиков — становятся явью. Каждая глава раскрывает одну из фантазий и её обладателя.
Бейкер так просто и возбуждающе (и абсолютно не пошло) пишет о сексе, что ты удивляешься, как набор знакомых тебе слов может так неожиданно звучать. И, конечно, помимо секса, здесь есть множество остроумных наблюдений за человеческой природой современного жителя мегаполиса. Глава «Луна идёт на концерт» с таким стёбом и изяществом описывает славу произведений Римского-Корсакова и Бородина, что любой музыкальный критик позавидует.
Габриэль Гарсиа Маркес
«Двенадцать рассказов-странников»
Я чуть было не упустила это сокровище: книгу мне подарила мама, а похабный дизайн обложки долго мешал заметить, что автор — Маркес. Задумал Маркес их в начале 1970-х, чтобы передать радостное ощущение от сна о своих похоронах: обычно грустное для всех событие во сне писателя было овеяно счастьем — все друзья рядом с тобой и нет никакого повода печалиться. Рассказ о прощании с самим собой так и не написался, зато с перебоями и приключениями родилось 12 коротких историй с одним настроением-состоянием.
Фирменный магический реализм Маркеса, который привычно преображает восприятие латиноамериканских будней, оказывается перенесён в Европу: Ареццо, Рим, Барселону, Мадрид, Женеву. В каждом из рассказов есть это трепетное и чуть щемящее чувство исчезновения и ускользания родных мест (Маркес бывал в них), одновременно сопровождаемое такой радостью обретения главного знания про жизнь, что перечитывать их хочется регулярно. Мой любимый — «Мария дус Празериш», мне бы хотелось в старости быть именно такой трезвомыслящей красавицей: предусмотрительно ожидающей смерть, чтобы встретить любовь.
Уильям Берроуз
«Кот внутри. Сборник короткой прозы»
Я — собачник до мозга костей. Кошек понимаю плохо и потому отношусь к ним с осторожностью, но этот текст — мой студенческий друг. Тот, с которым редко видишься, но с которым столько прожито, что вы всегда друг другу рады. Как и все студенты, при отлёте родителей мы устраивали вечеринки с ночёвками. Цимес этих ночных бдений — общий завтрак в пижаме со смакованием вчерашней тусы или беседами «за жисть». Я любила притаиться, будто ещё спишь, и блуждать взглядом по книжным полкам: «Кот» стоял поперёк корешков. Каждый раз, приезжая в гости, я почитывала по чуть-чуть (это была публикация самого «Кота» отдельной книжкой).
Компактность этой прозы и переплетение кошачьих подробностей из жизни Берроуза с его попытками ещё раз философски осмыслить смерть делают её идеальной для медленного утра: ёмкий абзац заставляет тебя хорошенько задуматься. И в подвисе, пусть и не всегда близких тебе мыслей, неторопливость просыпания обретает смысл. Прочесть все новеллы до конца из своего сегодняшнего непижамного «я» у меня не вышло, и книжка моя другого издания. Но до сих пор текст «Кота» — безотказно работающая машина времени.
Итало Кальвино
«Невидимые города»
Если вдруг хочется оказаться там, где давно мечтал побывать, и одновременно очутиться в месте, о котором ты никогда даже и помыслить не мог, а денег на билет нет, то эта книга — лучший транспорт. Как сказал Гор Видал, описывать её содержание чрезвычайно трудно и совершенно бесполезно. Сюжетная канва очень проста: Марко Поло рассказывает взыскательному хану о тех городах, которые ему довелось посетить. И повествование удалого купца-путешественника оборачивается эдакими сказками Шахерезады.
Каждый город у Кальвино — вымысел и назван женским именем. Но именно их незримость, невозможность их увидеть вживую так будоражит воображение. Запахи, архитектурные детали, звуки улиц вписаны в универсальные механизмы памяти, которые дают и индивидуальный доступ: здесь каждый точно обнаружит своё воспоминание-ощущение. По свободе перемещений для разума эта книга напоминает мерцающее пространство послеобеденной дрёмы, когда особенно хорошо мечтается, только вместо лени послевкусием от неё остаётся стойкая мотивация быстрее найти время на следующее путешествие или хотя бы выучить итальянский.
«Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им самим в фильме
Олега Дормана»
Биографии и автобиографии (кроме случаев по работе) я читаю довольно редко. Всегда старалась избегать излишних личных деталей: комфортнее, когда герои остаются мифическими небожителями. Но весьма вероятно, эта книга и «Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной…» заставят меня пересмотреть свою точку зрения. Оба героя подтверждают, что всего пару поколений назад люди были иного калибра: они могли быть обычными людьми и с достоинством проживать своё историческое время, с тактом о нём рассказывать.
Исторические реалии советского ХХ века всем известны, но одно дело знать о факте гонения на Д. Д. Шостаковича, а другое дело — слышать из первых уст, как эти гонения отражались на его буднях. Но книга оказалась здесь прежде всего благодаря музыке. Альтист, выросший в выдающегося дирижёра, Баршай делится своими студенческими и поздними профессиональными свершениями так запросто, что путь к упоению этими сокровищами оказывается читателю совершенно открыт. Хочется прослушать каждое произведение и исполнителя, встречающихся в тексте. Я начала со струнных квартетов Бетховена, 15-й из которых Шостакович называл «лучшей музыкой».
Абрам Эфрос
«Два века русского искусства. Основные проблемы и явления русского искусства XVIII и XIX вв.»
Совсем обойти историю искусства в моей десятке мне было совестно. Я решила вытащить что-то из старых запасов, чтобы напомнить самой себе о былых увлечениях. И, возможно, спровоцировать читателей на поход Третьяковку в Лаврушинский по-новому. Принято считать, что русское искусство второй половины XIX века было визуально однообразным и не достойно вникания. До попадания на курс Михаила Алленова моё мнение было таким же. Здесь выяснилось, что развитие бытового жанра в XIX веке и все сопровождавшие его поиски и споры — сюжет захватывающий и выводящий напрямую к открытию нефигуративности в начале ХХ века.
«Два века» — это почти 300 страниц убористого и притом живого текста, которые придумывались в основном в 1930-е годы, частично печатались в 1941 году, а в финальной версии готовились к изданию в 1948 году. В результате книга была опубликована лишь в 1969-м (спустя 15 лет после смерти автора) с предисловием коллеги по цеху, стеснительно оправдывающейся за «спорные положения» исследователя 1930-х годов. Понятно, что любая аналитическая модель, описывающая большие исторические движения, основана на допущениях, но концепция Эфроса даёт ответы на такое количество вопросов о внутренних процессах в русском искусстве и делает его познание таким увлекательным и структурированным, что до сих пор вряд ли есть труд, который бы смог «Два века» в ясности опередить.
Марсель Пруст
«Памяти убитых церквей»
Могу признаться здесь в страшном — открытие Пруста-романиста для меня впереди, ни одного из семи знаменитых романов я ещё не прочла. А это небольшое эссе времён университета мне недавно захотелось перечитать в связи с осмыслением, разрушением, перепрофилированием памятников советской эпохи, которое мы активно проживаем сейчас. Привычное для нас теперь осознание сооружения в более широком контексте культуры (как сложного наслоения смыслов прошлого и настоящего) для Франции того времени было в новинку. В основном написанное в 1900 году, эссе было опубликовано в 1919-м, то есть после Первой мировой войны.
В прогулках по соборам и анализе архитектурной формы Пруст осваивает связь времён как повествовательную ткань, которую позже разовьёт в романах, и с горячностью спорит с ещё одним именитым эстетом — Джоном Рёскиным. Пусть прустовское нащупывание взгляда «из настоящего» сегодня может показаться робким и порой даже наивным, оно невероятно воодушевляет полнотой надежды на возможность гармоничного решения. Её же — конечно, по-своему — реализуют авторы путеводителя по архитектуре советского модернизма в Москве, Анна Броновицкая и Николай Малинин, с которыми мне посчастливилось работать (готовится к выходу в «Гараже» этим летом).
Томас Стернз Элиот
«Четыре квартета»
Эта маленькая книжица куплена в Лондоне во время очередной поездки на ярмарку Frieze. Насмотришься современного искусства, набегаешься по вернисажам, наболтаешься с новыми знакомыми, и среди всей этой кутерьмы возникает острое желание залечь на дно. В командировке позволителен только ментальный побег. Почему именно Элиот? Всё началось банально — с мюзикла «Кошки». Это был один из моих первых компакт-дисков времён школы, и почти все тексты я знала наизусть. Потом в конце 1990-х мы сходили на него в Лондоне, и вскоре вышло переиздание книги-билингва «Бесплодная земля». Читая об Элиоте, я вышла на Паунда, Одена (забавно, к Бродскому меня привели именно эти трое, а не наоборот).
«Квартеты» путешествовали со мной в метро, были моими собеседниками в кафе. Я не знала тогда, что Элиот работал над ними с 1934 по 1942 год и после них почти перестал писать, не задумывалась, что «теоцентрическая структура универсума соответствует дантовской космографии», я просто впитывала их музыку и мудрость. Строка «The river is within us, the sea is all about us» мне кажется одной из самых гуманных и примиряющих из написанного о тщетности человеческих амбиций. Что касается переводов Элиота, то Андрей Сергеев близостью к английской структуре фразы более всех мне по нраву.