Книжная полкаТеатральный критик
Елена Ковальская
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Марина Адырхаева
МАКИЯЖ: Маша Ворслав
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится Елена Ковальская — лауреат театральных премий «Дебют» и «Чайка», педагог Российской академии театрального искусства и арт-директор Центра имени Вс. Мейерхольда.
Елена Ковальская
педагог Российской академии театрального искусства и арт-директор Центра имени Вс. Мейерхольда
Я влюблялась
в мужчин вместе
с книгами, которые читали они
Моя библиотека занимает один-единственный книжный шкаф. Несколько собраний сочинений. Театральная литература. Нон-фикшен — книги о мозге, мутантах, космосе, политике. Треть книг написаны знакомыми и друзьями: пьесы Курочкина и братьев Дурненковых, романы Гришковца и сценарии Миндадзе, «Театральная история» Соломонова и «Благоволительницы» Литтелла, переводы Лагарса, сделанные Таней Могилевской, и трилогия Стоппарда «Берег утопии» в переводе Серёжи и Аркаши Островских. Мой книжный шкаф, стало быть, сформировали друзья. А предпочтения в чтении — мужчины.
Я влюблялась в мужчин вместе с книгами, которые читали они. В детстве я жила в маленьком городе с бедными библиотеками, хорошие книги приходилось добывать. «Сагу о Форсайтах», к примеру, мне выдали в библиотеке из-под полы в обмен на стенгазету, которую я им оформляла. Одному мальчику нравилась я, а мне нравилась библиотека его папы. Мальчик носил мне Фенимора Купера и выдавал каждый роман на три дня, и не больше — папа ничего не должен был заметить. Позже в институте мне нравился старшекурсник из общежития. Он читал Достоевского — и я вслед за ним покупала собрание сочинений. Он принимался за Бернарда Шоу — я тоже. Он приступал к Прусту — и я за ним. Сломалась я на Джойсе. С модернистским романом было покончено. Как и с самим модернистом.
Иное дело был другой мой добрый знакомый — постмодернист и москвич. Приходя в гости, он приносил с собой выпивку и книжные новинки: Лимонова, Соколова, Сорокина, Пригова. С постмодернистом я дружу и сейчас. Но замуж вышла за другого: олдскульного романтика, который на первое свидание принёс свою любимую книгу — «Похождения дилетантов» Окуджавы. Вообще-то библиотека у него была неплохая, они собирали её вместе с матерью (потом ровно такие же я встречала во многих других московских домах), и, чтобы получше узнать своего новенького мужа, я прочла всю его библиотеку от корки до корки — от «Царя Эдипа» до сборника «Депривация детского возраста». Но тут с полки время от времени стал исчезать Окуджава. И я поняла, что муж у меня увлекающийся. А когда однажды Окуджава исчез с концами, ребром встал вопрос о разводе. Библиотека съехала вместе с мужем, и я об этом до сих пор жалею. Только не спрашивайте, о чём именно — разводе или книгах. Я и сама не знаю.
С модернистским романом было покончено.
Как и с самим модернистом
Георгий Бояджиев
«От Софокла до Брехта
за сорок театральных вечеров»
Выдающийся советский театровед Георгий Бояджиев захватывающе и красноречиво рассказывает о сорока спектаклях, а через них — об истории театра в целом и о современном ему театре. Среди спектаклей: «Слуга двух господ» Джорджо Стрелера, который был на гастролях в Москве в 1960-м, и постановки Мольера на гастролях «Комеди Франсез» в 1954-м. Среди героев: Мария Казарес, сыгравшая в 1957-м Марию Тюдор на гастролях TNP Жана Вилара, и Анна Маньяни в «Волчице», гастролировавшая у нас в 1966-м. Бояджиев был свидетелем оттепели, когда к нам хлынула западная культура, его книга — первое советское свидетельство о послевоенном европейском театре. Книга из библиотеки бывшего мужа, и по ней я готовилась к экзамену в ГИТИС на театроведческий. Восемь лет спустя, готовя собственный лекционный курс в ГИТИСе, по Бояджиеву я училась через малое и частное объяснять большое и общее.
Борис Гройс
«Русский космизм»
С «русскими космистами» меня познакомил один классный парень — талантливый писатель, широкий человек и замечательный рассказчик. Он пересказывал Николая Фёдорова и Циолковского так, что утопии всечеловеческого единства, биологического воскрешения и заселения предками Вселенной звучали как сказки Шахерезады. Позже не раз слышала, что космизм — часть русской идентичности. Что утопический, завиральный космизм отличает нас, русских, от американцев с их прагматичной астронавтикой.
Словом, слышать о космистах я слышала, но сама не читала. Но в минувшем году, выходя из ММСИ после выставки Мамышева-Монро, я заглянула в только что открывшийся там «Мома-шоп» и первое, что увидела, — антология космистов. Я стала читать её тотчас же, найдя свободную лавку на Гоголевском бульваре. Читала и не могла оторваться. Я была поражена: рассуждения о биологическом бессмертии и будущем Земли нечеловечески вдохновляют и очень крепко отдают фашизмом.
Бернард Шоу
Собрание сочинений (в 6 томах)
Этот шеститомник я купила в 1987-м, только окончив школу. Мне нравился один студент, а он был помешан на Шоу. Наши свидания походили на лекции: я слушала, а он говорил, говорил, говорил — о театре идей и человеческой природе. Поскольку мне нравился парень — понравился и Шоу. Со студентом нас жизнь развела, а Шоу я полюбила. Его пьесы были школой трезвости и учили здраво оценивать события и людей. Позже Шоу сыграл роль в моей жизни: помог поступить в театральный.
Я поступала с такими знаниями, что хватило минуты изложить их все. Председатель безо всякой надежды спросил: «Может, у вас хотя бы есть любимый драматург?» Я говорю: «Есть такой, Шоу». — «Какие именно пьесы Шоу вы читали?» — «Все». Тут вскакивает пожилая дама: «Моя девочка! Беру, беру!» Потом оказалось, это была Анна Георгиевна Образцова, главный советский шоувед. Её любовь к ирландцу никто не разделял, и тут появляюсь я. Сейчас, листая третий том, нашла закладку с цитатой из Эрика Бентли. Я соглашаюсь с нею и сегодня: «Драматургия есть искусство потрясать, а огромное достоинство идей заключается в том, что они отнюдь не вносят в драму бесцветную и сухую рассудочность, а наоборот, готовят зрителям определённые потрясения».
Алекс Росс
«Дальше — шум. Слушая ХХ век»
Обозреватель The New Yorker Алекс Росс отвечает на вопрос, что стряслось с академической музыкой в XX веке, отчего нынешних композиторов совершенно невозможно слушать. Мне-то нынешняя музыка как раз нравится. Но я искала аргументы для других — зрителей Мейерхольдовского центра, где я работаю арт-директором. Мы в ЦИМе три года сводим новую академическую музыку с театром, готовые работы представляем публике и обсуждаем с нею. Вот в этот момент, на обсуждении, и всплывают такие вопросы. Новую музыку нужно чувствовать или понимать? Что такого стряслось, что композиторы перестали писать красивую музыку? И при чём здесь холокост?
Алекс Росс, в отличие от нас, не занимается ликбезом. Он рассказывает о композиторах, от Штрауса и Малера до Джона Адамса, об их музыке и о процессах, которые происходили в мире, обществе и культуре. Один из друзей рассказал минувшим летом, что читал книгу и одновременно слушал музыку, о которой Росс писал. Я купила книжку и провела отпуск с Алексом Россом и интернетом, так что теперь могу утверждать: такое чтение занимает много времени, но только оно и плодотворно.
Ханс-Тис Леман
«Постдраматический театр»
Эта книга наделала шуму задолго до того, как была переведена на русский. Леман вывел понятие для того нового типа театра, который стал складываться в конце прошлого века, увлекал молодых и никак не хотел умещаться в прокрустовом ложе драматического театра. Он ввёл понятие «постдраматический театр» — по аналогии с «постмодернизмом», «постиндустриальным обществом» и «постисторией». Ввёл, расшифровал и привёл примеры из современной театральной практики. И всё. Но к тому времени, как мы это узнали, понятие было мистифицировано и одна группа критиков пользовалась им как титулом, другая — как ругательством.
Те из театроведов, которые пытались разобраться, читали Лемана кто на немецком, кто на английском, кто на польском. У меня английский перевод появился в 2011 году: мой тогдашний бойфренд купил мне его, когда мы гуляли по Лондону и забрели в Waterstone’s. Три года спустя вышел русский перевод Натальи Исаевой; его издал фонд Анатолия Васильева, которого Леман причисляет к режиссёрам постдраматического театра. Русская книга намного толще английской и, мягко говоря, более энигматична. Зато это отличный образец книжного дизайна.
Дмитрий Пригов
«Монады»
Дмитрий Пригов — концептуальный художник, поэт и вообще великий человек, я считаю. Борис Гройс полагает, что «он поместил поэзию в новое пространство культуры и нашёл для неё новую социальную роль». «Социальная роль поэзии» звучит так, будто стихи Пригова полезны тяжелобольным. И хотя звучит это глупо, я могу поклясться, что это именно так. И мною это проверено.
Я как-то свалилась в больницу на втором курсе. Больница была мерзкая, ситуация такая, что жить неохота. Но у меня был сборник стихов — разное, и Пригов тоже. Так вот, я лежала на койке и учила Пригова на память. И он меня спасал от тоски и совка. Меня потом с концертами можно было возить — только дайте микрофон: «А много ли мне в жизни надо? Уже и слова не скажу. Как лейбницевская монада, лечу, и что-то там жужжу». В общем, пусть помолчат те, которые считают концептуальное искусство холодным и бездушным. А книжку — первый том посмертного пятитомника, изданного в издательстве НЛО — мне подарил составитель книги и её редактор, филолог, профессор Университета штата Колорадо и дико приятный человек Марк Липовецкий.
Научно-исследовательский проект
по творческому наследию Мейерхольда
«Любовь к трём апельсинам (1914–1916)»
Это сборник текстов театрально-художественного журнала Мейерхольда «Любовь к трём апельсинам» и научный комментарий к ним. Легендарный журнал выходил три года, с 1914 по 1916 год. У Мейерхольда за плечами был опыт Художественного театра и собственной провинциальной антрепризы, работы с Верой Комиссаржевской и постановок в Александринке. Он работал в «Студии на Бородинской», был страстно увлечён одновременно символизмом и commedia dell’arte, ставил спектакли «Незнакомка» и «Балаганчик». Вокруг себя он собрал группу молодых театроведов, переводчиков, филологов — вместе с Мейерхольдом они были одержимы театром будущего, но, чтобы подготовиться к его приходу, штудировали театр прошлого.
Двухтомник вышел в 2014-м, и мы в ЦИМе устраивали презентацию. Я купила несколько пар кирпичей и теперь дарю знакомым режиссёрам, на которых, так сказать, возлагаю надежды. Режиссура у нас понимается как мастерство постановки спектакля, но это чушь. Режиссёр — это Мейерхольд: неистовый инженер будущего, штудирующий историю театра.
Ольга Седакова
«Апология разума»
Ольгу Седакову называют поэтом и филологом. Действительно, её стихи завораживают, а работы о Данте и Пушкине захватывающе познавательны, особенно если читать их параллельно с «Vita Nova» и «Евгением Онегиным». Но Седакова, на мой взгляд, ещё и философ. Она рассуждает о модерне и постмодерне как о проектах, которые уже завершены. И выстраивает, соединяя философию с богословием, перспективы. Невзирая на то, что в эпоху «постистории» само это слово — «перспектива» — звучит, мягко говоря, несвоевременно.
Однажды я пригласила Ольгу Седакову встретиться со слушателями «Школы театрального лидера» — образовательного проекта ЦИМа. Я попросила её поговорить о будущем с людьми, за которыми будущее нашего театра. После этой встречи она и подарила мне эту книгу. Одна из глав, посвящённая Сергею Аверинцеву, так и называется — «Апология разума». Советую её всем, кто по многовековой позитивистской привычке строит умозаключения о действительности и искусстве на примитивной оппозиции «разум против чувства».
Владимир Теляковский
«Дневники директора
императорских театров»
Дневниковые записи Владимира Аркадьевича Теляковского, выдающегося, как теперь бы сказали, театрального продюсера дореволюционной России. Он управлял дирекцией императорских театров сперва в Москве, в 1901-м переехал в Петербург и стал бывать при дворе. Его записи — бесценные свидетельства о театре, где русская актёрская школа на рубеже веков была поставлена под сомнение первыми режиссёрскими успехами Станиславского. И о России, где вот-вот рухнет вековой уклад. Это академическое издание, его выпустили совместно НИИ искусствознания и Бахрушинский музей. Что я этим хочу сказать: дневники Теляковского — не беллетристика. Но это одна из самых интересных книг о русском театре.
Пётр Авен, Альфред Кох
«Революция Гайдара.
История реформ 90-х из первых рук»
К годовщине смерти Егора Гайдара его друзья и коллеги задумались о книге в его память. И поскольку эпоха, в которой Гайдар был главным действующим лицом, сложная и спорная, то и книга получилась такой же: Пётр Авен и Альфред Кох спорят между собой и с политиками о девяностых.
«Авен: Это полбеды, что вы продали предприятия дёшево. Залоговыми аукционами вы сломали представление о справедливости!
Чубайс: Какая трагедия — мы сломали у Авена представление о справедливости. Так я это переживу. А представление о справедливости у народа мы сломали ещё ваучерной приватизацией. Алик, скажи ему...»
Девяностые не дают мне покоя. Думаю, мы упустили шанс построить здоровую страну, поэтому сегодня несёмся назад в советское прошлое. Но кто эти «мы» и что может сделать отдельный человек, когда совершается история? Когда-нибудь мы сделаем об этом спектакль в ЦИМе. Туда войдут сцены суда Березовского с Абрамовичем в Лондонском суде (своими ушами слышала, как Абрамович объяснял там «концепцию крыши»), истории тех, кто в 90-е стал счастлив, тех, по чьим судьбам реформы прошлись катком. И эти споры небожителей, конечно.