Книжная полкаСоциальная предпринимательница
Анастасия Гулявина
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Сергей Иванютин
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится Анастасия Гулявина, cооснователь и программный директор площадки для социальных предпринимателей Impact Hub Moscow.
Анастасия Гулявина
cооснователь и программный директор площадки для социальных предпринимателей Impact Hub Moscow
Книги я запоминаю ощущениями,
как и города.
Я живу в них
некоторое время
Мои родители из поколения, которое выросло на научной фантастике.
Маму даже ругала бабушка за постоянное чтение и витание в облаках, это стало какой-то семейной присказкой: «Вот снова ты читаешь, как твоя мама». О том, что бабушка тоже любит читать, я узнала три года назад, когда она попала в больницу с пневмонией и попросила принести Довлатова. С тех пор я иногда подбрасываю ей что-нибудь. В письмах деда из летного училища кроме характеристик самолетов встречается восхищение Бальзаком. Помню, когда я была совсем маленькой, мы с мамой пришли к папе на работу. Она взяла у него почитать Стругацких — «Понедельник начинается в субботу», я тоже первым делом кидаюсь к полкам в гостях. В общем, меня никогда не заставляли и не учили даже читать, но книги были настолько естественной и совсем не сакральной частью жизни, что я уже и не помню себя без них.
Я плохо запоминаю имена героев, не говоря уже о цитатах. Книги я запоминаю ощущениями, как и города — запахи, звуки, свет. Я живу в них некоторое время. Поэтому мне сложно читать художественную литературу, когда очень много работы, когда в реальной жизни нужно включить на полную мощность все органы чувств. Меня просто не хватает на воссоздание в ощущениях еще и воображаемого мира, физически устаю. Поэтому читаю нон-фикшен. Только удается выдохнуть, замедлиться — с удовольствием возвращаюсь к романам и рассказам. Прошлой зимой мы две недели провели в горах, я читала «Одиссею» вслух, за приготовлением утки слушала лекции по литературе и почти плакала от счастья — вдруг вспомнила, как сильно люблю художественную литературу.
Читаю я постоянно, несколько книг одновременно: кое-что наискосок, другое — запоем. Как правило, читаю в Bookmate — именно из-за скорости. Дома у меня целый шкаф непрочитанных книг, которые ждут своего момента. И я продолжаю покупать. Чаще всего это привезенные из путешествий книжки на английском, которые вряд ли скоро переведут на русский. Например, истории из Марокко, Египта, Саудовской Аравии, Ирана. Многие из них написаны женщинами-эмигрантками. Самые легкие и дурацкие отдаю в благотворительный магазин, парочку оставила себе. Бизнес-литературу больше года в бумажном виде не покупала — именно потому, что ее нет нужды хранить годами, знания и концепции быстро устаревают или получают развитие.
Я никогда не анализировала влияние литературы на мой выбор — это обоюдный процесс, мне кажется. То, что уже откликается, будет прочитано и укрепит во мнении. Иногда меня начинает интересовать определенная тема и я читаю всё, что найду. Например, недавно был период изучения образа французской женщины в self-help-литературе. Я задумалась, почему мне это интересно: видимо, как раз совпало с вопросами к собственной идентичности — культурной и гендерной.
Я почти не прислушиваюсь к советам по поводу выбора книг для чтения — список и так слишком длинный, да и я не склонна составлять рейтинги авторов, поэтому не боюсь упустить кого-то «лучшего». Более того, меня очень раздражает, когда настойчиво хвалят и говорят, что я просто не понимаю. Вот, например, Набоков. Я на уровне физических ощущений не могу его воспринять. Ни одну книгу я не забывала так быстро, как «Камеру обскуру». Единственный верный способ впихнуть пару книг в начало списка — это быть тем человеком, который мне очень нравится и которого я хочу понять. Пару лет назад так был прочитан «Футурологический конгресс», заодно и с родителями нашла о чём поговорить.
Я люблю читать вслух. Но почти не читаю, потому что чтение вслух — это общение, наедине с собой или в компании аудиокниги его не случится. Но, кажется, никто из моих друзей не разделяет этого интереса. Язык, конечно, важная штука, но я уже говорила, что плохо помню конкретные слова, поэтому, как бы они ни были хороши, если не открывается вход в «Нарнию», могу только эстетическое удовольствие получать. Бывают истории, которым бы не помешал редактор, но ты оторваться не можешь — тебя просто за шкирку втащили в мир и бросили там. Вот такие я люблю. Хороший ли язык в тех книгах, что я выбрала? Не помню. Есть ли у каждой свой мир? Еще какой.
Прошлой
зимой я читала
«Одиссею» вслух
и почти плакала
от счастья
Шарлотта Бронте
«Джейн Эйр»
Тот случай, когда открываешь книгу в тридцать и вдруг понимаешь, почему так полюбил ее двадцать лет назад. Нет, не романтика, не вересковые пустоши и не балы тому причиной. Оказывается, женщина, черт возьми, имеет право принимать решения и настаивать на справедливости — даже если ей десять и она сирота. Она имеет право выбирать себе работу, ставить условия и не поступаться собственными принципами. Она не становится хуже, если начинает всё сначала, пусть ей и приходится скитаться под дождем и есть кашу, которую положили свиньям. Женщина, в конце концов, имеет право написать успешный феминистский роман в середине девятнадцатого века. «Джейн Эйр» — единственный, пожалуй, роман, в котором умная и независимая девочка может найти себе образец для подражания, главным стремлением которого не был бы брак.
Валерий Панюшкин
«Незаметная вещь»
«Сижу в „Кофемании“, рыдаю — никак не могу оторваться от книги и выйти в офис», — писала мне в Watsapp коллега, опаздывая на встречу. Накануне вечером я притащила на работу стопку книг для съемок и отдала ей «Незаметную вещь». Первый и, наверное, самый главный текст о благотворительности как о любви для меня — это «Встреча». О любви, как в послании апостола Павла к коринфянам. Это если о смысле. Но у книжки есть еще другая роль в моей жизни — это был первый текст, страница за страницей утверждающий право социальной журналистики быть крутой. Не занудной, не просящей, не вторичной, не скучной. А такой, которая не дает оторваться и вздохнуть, пока вы сидите за латте в „Кофемании“. Я люблю слова, мне жизненно важен смысл, я весьма тщеславна. Оказалось, всё это как-то можно совместить. Если бы управление проектами не затянуло меня наглухо, я перестала бы уже впадать в ступор при встрече с Панюшкиным и попросилась в стажеры.
Нора Галь
«Слово живое и мертвое»
Моя мама говорила о математических формулах: «Посмотри, как красиво», — не в силах понять мои страдания. Для переводчика или редактора у меня мало внимания, я соскальзываю с буквы, со слова в ощущение слишком быстро, но читать Нору Галь для меня — как для моей мамы видеть интересные формулы. Порядок, простота, логика. «Ты красиво пишешь», — комментируют друг друга друзья в фейсбуке, если кто-то особенно цветисто описал зимний вечер. Нет, ребята, «красиво» это не про обилие длинных слов — это про гармонию слова с реальностью, в которую оно может нас перенести. Невозможно понять по одной картине Кандинского, что там он искал в цвете и форме, но на выставке, где сто работ висят от ранних к последним, понимаешь: да, вот здесь треугольник — желтый, и никак иначе. «Слово живое и мертвое» — это гид по всемирной выставке текстов.
Генрих Бёлль
«Бильярд в половине десятого»
Моя подруга считает самым гениальным началом романа первые строки «Ста лет одиночества», а я — «Бильярда в половине десятого». В обоих речь о нескольких поколениях, но такой разный ритм. Вереница Аурелиано Маркеса против одного дня из жизни Фемелей, вместившего рассказ о десятках лет и семьи, и немецкого общества вокруг Второй мировой войны. Все персонажи написаны на красной карточке, что лежит в столе у секретаря. Отец, мать, сын, дочь, господин Шрелла. На одном конце провода — Роберт Фемель, на другом — секретарь. Между ними — повод для звонка, человек, имени которого нет на карточке.
Было лето, тот самый лучший и единственный в жизни август, когда школа закончилась, зачисление в университет случилось и ты впервые в жизни не должен никому и ничего, у тебя даже нет списка чтения на лето. Мне было шестнадцать, и за какую-то олимпиаду мне подарили Бёлля. Так я начала интересоваться, что же в каждом случае происходило «с той стороны».
Михаил Булгаков
«Записки юного врача»
Есть два типа «производственных романов», которые я поглощаю в любом виде — текстов ли, сериалов ли, — про учителей и про врачей. Если про врачей, то про специалистов широкого профиля, работающих в сельской глубинке. Но в сериалы обязательно вставляют ненужную любовную линию, поэтому «Доктор Куин, женщина-врач» не смогла переплюнуть Булгакова.
«Записки» — это такой нырок в глубину: пространство ограниченно, персонажей очень мало, вокруг тьма и снег, из источников информации — только библиотека. Каждого пациента можно считать единицей гипертекста: вот он появляется в приемной, а за ним кусок реальности, которую мы не видели раньше то ли из-за тьмы, то ли из-за недостатка опыта. Конечно, я так не думала, когда раз за разом перечитывала «Полотенце с петухом» или «Тьму египетскую», но про вздувшийся глаз и ампутацию вряд ли будешь читать повторно, а вот вернуться «в доктора» и подробнее изучить отчаяние, неуверенность, страх — для личности любого возраста самое то.
Симон Соловейчик
«Последняя книга»
Симон Соловейчик придумал газету «Первое сентября», которую любила моя первая редактор, еще школьной газеты. В шапке было написано: «Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики!» — и мне это очень нравилось. Мол, начинаешь ныть — так ты же блестящий учитель, ищи давай выход. Начала я ее читать с фотографий Юрия Роста, к которым были короткие подписи. Вот с этих подписей и начала. И втянулась. Когда пришла работать в школу вожатой, Людмила Тихоновна принесла мне картонную папку с пачкой газет — «Последняя книга» выходила постепенно, как раз в «Первом сентября».
Я читала газету за газетой, зацепившись за первые воспоминания Соловейчика о том, как он приходит работать в школу вожатым. Я подумала, что раз он считает то время прекрасным, то и я не очень-то неудачница. Тогда я училась на втором курсе журфака МГУ, писала статьи и считала, что жизнь, в общем, не удалась: у меня подростки и репортажи, а у кого-то — журнал Yes!, где уж тут сравнивать. Но человек, который создал что-то более значительное, чем молодежный глянцевый журнал, страница за страницей вспоминал свой путь, думал вслух, успокаивал и завораживал.
Антон Макаренко
«Педагогическая поэма»
Ненужные книги в девяностые свозили на дачу. В макулатуру уже не сдашь, выбрасывать жаль — не так просто было купить. Дома оставались любимые или красивые, как в жизни. Детей на лето свозили на ту же дачу, что и книги. Там мы и встретились с Антоном Семёновичем, когда я была подростком. И он стал для меня первым примером учителя, который берется за безнадежное дело, который признаёт свои сомнения и ошибки, который сохраняет веру в человека, что бы ни происходило. Это стало своеобразной планкой и для меня. Ну а вообще очень увлекательная история, если бы Дамблдор писал про Хогвартс от первого лица, могло бы выйти что-то такое, я думаю. А, и только спустя десять лет я узнала, что в тридцатые годы как раз на волне увлечения Макаренко моя родная прабабушка преподавала в колонии для малолетних преступников.
Ричард Фейнман
«Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!»
Фейнман — гений, лауреат Нобелевской премии и вот это вот всё. Харизматичный красавчик, да. Я не очень понимаю его теорию, зато очень хорошо помню ощущение от чтения книги: «Неужели так можно и я тоже имею на это право?» Неужели можно учиться дурацким и сложным, и вообще «не по теме» вещам из чистого любопытства, ради удовольствия? Неужели быть профессионалом — не значит быть скучным или быть снобом? Неужели мое желание задавать вопросы «почему?» или «как это работает?» по любому поводу не легкомыслие и патология, а характеристика человека, который мне самой очень бы понравился? Если ваше детство было отравлено фразой «если уж заниматься, то заниматься серьезно» — читайте Фейнмана немедленно.
Мария Беркович
«Нестрашный мир»
Если в путешествиях я покупаю книжки местных авторов о своих городах/странах/культуре, то в российских книжных последние лет пять выискиваю книжки про «особых» детей. Как правило, они стоят в разделе «Педагогика». Самый большой такой раздел, естественно, в Доме педагогической книги на углу Камергерского и Большой Дмитровки. Там был выловлен Ямбург, нормальное издание Соловейчика и первая «особая» книжка, которая остается лучшей до сих пор — «Нестрашный мир». Мария Беркович — педагог-дефектолог. Книга — ее дневник, ее заметки. Когда у человека есть дар слова, но не слово является его основной и любимой работой, у него не остается времени и желания на позу, на создание имиджа. И слова попадают прямо в сердце. Из «Нестрашного мира», кстати, я узнала об Антоне, который потом стал героем фильма Любови Аркус «Антон тут рядом». Еще мне очень нравятся Машины стихи. Кажется, это одна из трех-четырех книг, из которых у меня торчат закладки.
Николай Кун
«Легенды и мифы Древней Греции»
Одна из тех книг, которые появились настолько рано, что я не помню себя без нее. Кто чей брат, кто из богов на чьей стороне, в кого превратился Зевс на этот раз, чтобы соблазнить земную женщину, — всё это было бесконечным сериалом про красивых и всемогущих существ, объясняющим еще и устройство мира. Метафорически, конечно же, но набор эмоций за тысячи лет ничуть не изменился. Недавно обнаружила еще один полезный эффект знания мифов — в Мюнхене пошли в пинакотеку, где старые мастера, и я своему другу рассказывала, о чём собственно речь. Хватило на целый этаж: вот Аполлон догоняет Дафну, а она просит защиты и превращается в лавр; вот Гера насылает на Геракла безумие, и он убивает собственных детей. Правда, почему святого Себастьяна пронзили стрелами, я читаю и забываю уже который раз, но это другой источник.