Книжная полкаКинокритик
Инна Кушнарева
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таежная
ФОТОГРАФИИ: Сергей Иванютин
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и кого только не об их литературных предпочтениях и об изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится кинокритик, член редколлегии журнала «Логос» и переводчица Инна Кушнарева.
Инна Кушнарева
кинокритик
Бумажная книга сегодня всё больше начинает ощущаться как красивый эстетический объект
Привычку к чтению у меня воспитал отец. Он был книгочеем, и даже сам пытался писать, хотя с его профессиональными занятиями это не было никак связано. Читать, правда, я научилась по нынешним меркам не так уж и рано — лет в шесть. Зато практически сразу прочитала всё собрание сочинений Аркадия Гайдара, которое было дома. Это любимый автор моего детства. Сравнительно рано прочла Достоевского, лет в десять, и сразу «Братьев Карамазовых». Прелесть книжного образования позднесоветского ребенка в том, что, если не было доступа к книжному дефициту, книги попадали в дом случайно, покупалось то, что сумели достать, не было никакой системы. Но именно поэтому с книгами устанавливалась сильная аффективная связь. У меня, например, был только второй том «Отверженных», и я его зачитала до дыр, но первого так и не достали.
Лет с двенадцати я стала сама собирать домашнюю библиотеку, рыскать по книжным магазинам (до сих пор помню, что выходным днем в книжных был понедельник, совершенно потерянный для меня день), стоять в очередях. Покупки опять-таки были случайные: помню, как была довольна приобретением сборника статей Блока «Искусство и революция» — в общем-то, довольно странным чтением для девочки лет четырнадцати.
В моей жизни очень важную роль сыграли две библиотеки, с точки зрения профессии, возможно, даже более важную, чем университет. Рядом с домом была Московская областная научная библиотека им. Крупской, и я в старших классах прогуливала школу и целыми днями сидела в ее читальном зале — там было много книг по литературоведению, которые, собственно, помогли поступить в университет из самой обычной школы. А потом была Библиотека иностранной литературы и ее замечательный принцип открытости — в нее можно было прийти просто с улицы и пользоваться и фондами, и тем, что было в открытом доступе. Ходить в нее, не имея, например, никакой академической привязки. И еще в ней был Французский культурный центр и его библиотека, и без него мои профессиональные интересы не сложились бы вовсе. Там была французская философия, отличная подборка книг о кино и журнал Cahiers du Cinéma.
Сегодня получается, что на иностранных языках, в основном по-английски, я читаю больше, чем по-русски. Отчасти это связано с профессиональными интересами (и с тем, что чужой перевод всегда читаешь взглядом редактора, не получается отключиться). С другой стороны, есть у меня какое-то внутреннее предубеждение против художественной литературы в переводе — это подмена, даже если это очень хороший перевод. Читаю примерно в такой пропорции: одновременно несколько книг нон-фикшен и обязательно параллельно один какой-нибудь роман. Люблю специализированные рецензионные издания о книгах. Любимое — London Review of Books.
Бумажная книга сегодня всё больше начинает ощущаться как красивый эстетический объект. Люблю заказывать бумажные книги, особенно в твердом переплете, в хорошем издании. Хотя отношения между тем, что читается в электронном виде, а что — на бумаге, не всегда однозначные. Понятно, что «трудные» книги, к которым часто обращаешься, должны быть на бумаге: так, почти весь Фредерик Джеймисон у меня есть в бумажном виде. Но, к примеру, поздний Генри Джеймс очень тяжело давался в оригинале на бумаге — пугали эти его огромные абзацы, а в Kindle прочла его легко. Экран заставляет фокусироваться, читать залпом, книга же создает приятное чувство рассеянности — и это тоже важно.
У меня есть теория, что по-настоящему можно любить
и знать только одного из великих писателей-модернистов
Юрий Тынянов
«Пушкин»
Когда вышел фильм «Звезда пленительного счастья», я страшно увлеклась темой декабристов, читала всё, что могла найти, и именно тогда мне попался Тынянов. Казалось удивительным, что о школьной классике можно писать так легко, с залихватской, дендистской интонацией и так странно (слова «модернизм» я тогда не знала), с очень современным психологизмом. «Кюхля» у меня как-то не пошел. «Смерть Вазир-Мухтара» я люблю, но она довольно мрачная и более искусственная, что называется по-английски overwrought. А «Пушкин», по-моему, идеальный. Я до сих пор очень люблю потрясающую работу Тынянова с русским языком, прививку французского в сочетании с архаизмами, все эти «пустодомы», «эфемеры», «вздоры» и прочее.
Славой Жижек
«Возвышенный объект идеологии»
Первая книжка Жижека, изданная по-русски, и для меня тоже первая его книжка. У меня до сих пор сохранился этот экземпляр, весь исчерканный, с массой пометок. В 1999-м эта книжка совершенно потрясла. Не то чтобы я ничего не знала про Лакана. Я даже пыталась читать его, но не очень понимала. И вдруг картинка начала складываться. Кроме того, это был еще и совершенно новый тогда подход к кино и культуре в целом — решительное применение «высоких» философских концептов к кино или, наоборот, применение кино к философии. Я сразу же заказала себе еще сборник про Хичкока и книгу о Кесьлёвском «The Fright of Real Tears», о которой и теперь мало кто помнит. Жижека я читаю до сих пор, несмотря на то, что мода на него прошла, и все, кажется, им объелись. Но именно теперь его можно снова читать не как объект моды. А «Возвышенный объект», по-моему, остается той книгой, с которой стоит начинать читать Жижека тем, кто знаком с ним только понаслышке.
Хулио Кортасар
«Игра в классики»
Очень важный автор для определенного поколения и социального слоя — он учил культурному или богемному образу жизни: как общаться, что слушать, что читать, какие картины смотреть. Читаешь его и практически идешь по списку: достаешь записи Шенберга и Берга, ищешь альбомы Цзао Вуки и Виейры да Силва (они были во Французском культурном центре). Именно Кортасар вывел меня на еще одну большую любовь — Лоренса Даррелла и его «Александрийский квартет». Кортасара, по-моему, сейчас забыли. Он стал казаться слишком попсовым, «девичьим» автором. Возможно, потому что было слишком много подражателей. Возможно, потому что какие-то жесты, ритуалы и практики, которые так увлекали в романах Кортасара, сейчас приписаны к современному искусству, и в это странно играть, не будучи современным художником. В свое время я слишком зачитала «Игру в классики», но смутно надеюсь, что когда-нибудь встряхну свой испанский и в оригинале этот роман для меня снова оживет.
Марсель Пруст
«В поисках утраченного времени»
У меня есть теория, что по-настоящему можно любить и знать только одного из великих писателей-модернистов: каждый из них образует настолько огромный мир, что два или три таких мира в твоей жизни просто не уместятся. В моем случае это Пруст (а не Джойс или Кафка, например), хотя роман с ним складывался очень медленно. Еще в школе я прочла «Содом и Гоморру», случайно взяв в советской библиотеке, и ничего не поняла. Без особого энтузиазма читала Пруста, чтобы сдать историю зарубежной литературы в университете. И только когда начала читать по-французски, всё наконец сложилось. Помню, что читать его начала как-то очень быстро, едва освоив язык. Помогло и то, что появилась литература о Прусте: Мамардашвили и Делез. Позднее к ним добавились Жерар Женетт и Юлия Кристева. Больше всего мне нравится, что читать Пруста можно всю жизнь, что он никогда не кончится, можно начинать снова и снова. У меня даже был одно время такой ритуал: каждое лето (Пруст для меня образцовое летнее чтение) я брала в библиотеке «Жана Сантея» в издании «Библиотеки Плеяды», и всякий раз начинала читать сначала и никогда не заканчивала, но это было совершенно неважно.
Ролан Барт
«Фрагменты речи влюбленного»
«Фрагменты речи влюбленного» и еще «Ролан Барт о Ролане Барте» — те книги Барта, которые все его поклонники неизменно примеривают на себя. Узнают себя в его привычках и идиосинкразиях. Когда мне в руки впервые попали «Фрагменты речи влюбленного», мне казалось, что нужно срочно влюбиться и пережить эту любовь в соответствии с бартовскими «фигурами», как они у него называются. Но на самом деле Барт оказался очень важен для того, чтобы начать писать. Он — тот автор, который побуждает писать свое, а не только пассивно читать. Он дает тебе образец необязательной фрагментарной формы, он так и не создал какой-то завершенной и подавляющей теории, он всегда открыт. И это помогает преодолеть твои собственные комплексы, связанные с письмом. У нас много и хорошо переводили и издавали Барта, и может сложиться впечатление, что мы его знаем вдоль и поперек. Но, когда заглядываешь в его сборники статей, семинары, понимаешь, что, к счастью, еще много чего осталось, тем более что слабых текстов у Барта не бывает.
Пол Остер
«Левиафан»
Это был первый роман Остера, который я прочла, и сразу его полюбила. Теперь чувствуется, что он был написан до 9/11: главный герой в нем занимается тем, что взрывает модели статуи Свободы в разных местах, помесь террориста с современным художником, хотя у него и иные мотивы. Когда читала роман впервые в середине 90-х, воображение поразила одна из героинь, которая, как потом оказалось, была соединением Марины Абрамович с Софи Калль. В романах Остера есть много мотивов, которые мне близки: одиночество и добровольная изоляция, совпадения, внезапные фантастические повороты в судьбе. Сейчас он уже не так популярен, видимо, проблема в том, что он слишком много пишет, но более ранние его вещи прошли проверку временем. И мне всегда казалось, что у него идеальный стиль — минималистский и в то же время приятно старомодный.
Джеймс Баллард
«Сожженный мир»
На этом месте мог бы быть и какой-то другой роман Балларда про «миры» — «Водный мир», «Хрустальный мир», может быть, еще «Небоскреб». Завязка всегда одна и та же: происходит некая катастрофа, странное климатическое явление, например, мир начинает погружаться под воду или всё высыхает, и задача не в том, чтобы как-то с этим бороться, спасать семейные и человеческие ценности, а в том, чтобы идентифицироваться с катастрофой. Погружаясь одновременно в глубины собственного подсознания, потому что граница между внутренним и внешним у Балларда стирается. Катастрофу нужно воспринять как возможность эволюционировать, в том числе в биологическом смысле. Это очень меланхоличная и иммерсивная фантастика, да и не фантастика даже, настоящая философская проза, непростая по стилистике и порой слишком медлительная, но гипнотизирующая.
Дуглас Коупленд
«Поколение Икс»
Это опять книга из 90-х, которая сегодня, наверное, позабыта. Тогда она могла служить в некотором роде инструкцией по выживанию: дауншифтинг, о котором в ней рассказывается, тогда был для многих неотвратимой реальностью, и нужно было найти какие-то модели для подражания, амортизировавшие этот болезненный процесс. Но сейчас я понимаю, что мне еще очень нравилась сама эта свободная форма: сюжет, состоящий из эпизодов, схематические характеры, нон-фикшен, замаскированный под фикшен. Но главное — комментарии на полях, хлесткие формулировки, деление на поколения, пойманные или выдуманные тренды: «музказуистика», «кризис середины молодости», «выброс эмоционального кетчупа», «гиперкарма». Эта книга была своего рода заменой для концептуальной журналистики, которая у нас тогда еще только появлялась. И еще это было введение в антиконсьюмеризм.
Джудит Батлер
«Gender Trouble»
Это был одновременно и крэш-курс по феминизму, и его критика. Там я сразу прочла про всех остальных — Юлию Кристеву, Люс Иригарей, Моник Виттиг, в чём они были правы и в чём ошибались. Главная идея этой книги в том, что ярлык «женщина» в феминизме, особенно в политическом феминизме, ратующем за то, чтобы женщина была представлена в политической сфере, может быть инструментом подавления точно так же, как и в патриархальной культуре. В юности, когда кажется, что таскаешь с собой свой пол как проклятье, мысль о том, что, несмотря на это, женщиной можно быть, можно не быть, что существует масса разных способов быть или не быть ею, оказывает освобождающий эффект. Кроме того, мне всегда нравился стиль Батлер — чистые рассуждения, без заигрывания с читателем, без «завлекалок». Жаль, что, несмотря на весь расцвет гендерной проблематики, эту книгу так и не перевели на русский.
Чайна Мьевиль
«Посольский город»
Мьевиль мне попался в начале двухтысячных. Я прочла о нем во всяких англоязычных философских блогах и поняла, что это то фэнтези, которое читают академические ученые, занимающиеся континентальной философией и критической теорией, неортодоксальные левые и прочая интересная публика. Читать Мьевиля по-английски — это отдельная работа. Он строит сложные миры, которые не всегда легко себе представить, и у него очень богатый словарный запас: из тысяч слов английского языка он выберет самое конкретное и узкоспецифическое. Я по-прежнему люблю его цикл о Бас-Лаге, но сейчас самый любимый роман — «Посольский город». Это такое филологическое фэнтези: действие происходит на планете, на которой живут существа, у которых язык состоит только из истинных высказываний. Если нет явления или предмета, нет и слова. Эти существа в принципе не могут лгать, а людей и других существ в силу такой особенности их языка не воспринимают как разумных.