Книжная полкаКуратор Политеха Александра Хазина
о любимых книгах

«Как неизменно отмечается в начале всех решительно писательских биографий, мальчик был пожирателем книг». Это цитата из любимого «Дара» Набокова. Книги я начала читать самым естественным образом, потому что семья очень книжная: мама — переводчик с французского, папа — с английского, а дедушка, в честь которого меня назвали, был писателем (есть даже история про то, что маленький папа однажды сидел на коленях у Ахматовой). Я же свой путь в литературе начала с того, что в полтора года выудила из-под кровати и съела «Толкование сновидений». В петербургской квартире, где я выросла и куда часто возвращаюсь, книги везде: они в шкафах от пола до потолка, на стульях, на кухне и теперь уже даже на лестничной площадке стоит книжный шкаф с вроде бы ненужными, но все-таки книгами.

В моем отношении к литературе переломным моментом было соприкосновение с университетской профессурой, которое началось с подготовительного курса в 11-м классе. Была русская литература у Арины Митрофановой, которая колотила рукой по столу и рассказывала о набившей оскомину классике с такой страстью, что все Лизоньки и Машеньки до сих пор как будто сидели со мной за одной партой. Потом учеба на филфаке, где я страдала от негибкости системы на кафедре французского языка и сбегала на лекции Бориса Аверина или сидела вечерами на кафедре зарубежной литературы на каком-нибудь неподъемном семинаре по герменевтике. Учеба подарила несколько совершенно судьбоносных встреч, связанных с гуманитарными науками, и они навсегда меня изменили.

В студенческие годы, влюбляясь, я давала человеку почитать что-нибудь из любимого, чтобы проверить реакцию. Переехав в Москву, я поселилась поближе к медиатеке Французского института, чтобы брать оттуда книги. Я верю, что однажды я устану от постоянной работы с людьми и вернусь в этот филологический мир чистого знания, но пока что я работаю куратором в Политехническом музее и параллельно пишу статьи о кино, поэтому мой набор чтения всегда выглядит несколько шизофренически: например, сейчас я читаю автобиографию Юнга, «Физику невозможного» Митио Каку, «После метода» Джона Ло и сборник интервью с Мельвилем.

У меня всегда несколько книг параллельно плюс к ним The Prime Russian Magazine, который читаю от корки до корки. Читать стараюсь всегда: в метро читаю на Bookmate с телефона, дома перед сном, в поездах (и за это их люблю) и с недавнего времени отвожу на неделе одно утро выходного, чтобы долго и вкусно завтракать с книгой в руке. Сейчас всё совсем плохо: к стандартному набору женщины с интеллектуальными метаниями прилагаются поэтические сборники, потому что в августе я случайно купила книгу Лукаса Мудиссона «От 16 до 26» — и это великолепное открытие вернуло мне любовь к поэзии, о которой я как-то периодически забываю. 

Я предпочитаю читать с бумаги, хотя кошмары перевоза библиотеки с места на место пережила в полном объеме, переезжая между Петербургом, Парижем и Москвой, после чего зареклась заходить в книжные. Долго я не продержалась: где бы я ни жила, моя комната всегда наполнена неподъемными пыльными стопками, причем большую часть изданий я не читала. Как говорит Умберто Эко, непрочитанные книги гораздо важнее — это наш горизонт возможностей, наш инструмент исследования. Книги мне дарят, книги я покупаю в прекрасных книжных («Порядок слов», «Фаланстер», «Подписные издания», музейные магазины). Однажды я успокоюсь, у меня будет свой дом, и там я соберу все свои разбросанные по разным городам кусочки библиотеки и буду сидеть на них, как Кощей.

Собрать десятку любимых сложно, потому я предпочла сделать подборку книг, с которыми у меня сложились личные отношения и которые близки мне до сих пор. Такие невероятные встречи случаются у меня всю жизнь: начиная с переворота детства — «Митиной любви» Бунина, которая сделала из меня настоящую drama queen лет в четырнадцать, потом случайно купленный роман датского писателя Йенса Кристиана Грёндаля «Молчание в октябре», сборник стихов Кортасара, случайно услышанная «Фуга смерти» Пауля Целана и многое другое. Это, пожалуй, основное — совсем интимное и совершенно драгоценное.

«Идиот»

Фёдор Достоевский

Есть писатели, о любви к которым довольно сложно говорить именно в виду их растиражированности и эдаком статусе сверхклассика. Апофеоз таких «сложных отношений» для меня Бродский и Набоков — очень любимые авторы, которых в последнее время настолько захватали грязными руками, что о своих чувствах к ним говорить неловко. Именно «Идиот» на всю жизнь сформировал образ любимого героя — человека, неспособного встроиться в окружающий его мир и принять его «неправильные правила».

Именно его в разных вариациях с колебаниями от олигофрена до серийного убийцы я встречу дальше во всех книгах, которые станут любимыми. Сам же роман Достоевского для меня стал той библией, которую я перечитываю каждый год, это такой камертон собственной способности к чувству и мировосприятия… Мне сложно это объяснить, но иногда очень хочется как бы ущипнуть себя, спрашивая: «А я всё еще жив? Не зачерствело ли мое мое сердце?» И тогда я читаю «Идиота», и это возвращает меня на какую-то более правильную дорожку.

«Сага о Глассах»

Джером Дэвид Сэлинджер

На филфаке я запоем слушала все курсы по англоязычной литературе, на которые могла попасть, — одним из них был ставший знаменитым семинар Андрея Аствацатурова по Сэлинджеру. Я никогда не была особым поклонником «Над пропастью во ржи», но здесь я нашла для себя что-то принципиальное иное — неразрешимый конфликт интеллекта и обывательства, блистательного эстетического чувства и пошлости, глубины и поверхностности. Здесь есть и загадочная фигура, которая навсегда впечатывается в сердце читателя именно неопределенностью и изяществом набросанного портрета, — старший брат Симор — самый талантливый, самый остроумный, «адмирал и штурман», который слишком хорош для этого мира и для которого счастье оказывается чем-то слишком мещанским.

Тот оглушительный эффект, который производит Сэлинджер, хорош еще и тем, что его произведения плохо поддаются анализу. Счастье и горе филолога — это разбирать текст на интертексты, аллюзии и теории, открывая новые смыслы, но разрушая хрустальную башню первого впечатления, когда всё вокруг будто звенит от шока первого прочтения. В текст Сэлинджера можно вгрызаться до бесконечности, обнаруживая там и фрейдизм, и даосизм. Однако раз Сэлинджер всю жизнь молчал о своих произведениях, то об их теоретической составляющей более логично ничего не говорить. Всё окажется домыслом: всё, что мы могли узнать, нам уже сказал Симор перед тем, как пустил себе пулю в лоб.

«Шум и ярость»

Уильям Фолкнер

Я всегда любила игру с формой, где читатель становится игроком. Тут можно много говорить и о Кортасаре, и о Джойсе, и о таких более формалистских экспериментах, как любимые УЛИПО. С другой стороны, мне всегда были интересны различные опыты интроспекции и внутреннего монолога, здесь я вообще могла бы составить отдельную подборку. («На Маяк» Вирджинии Вулф, например, одна из очень дорогих мне книг.) Но для меня самой любимой в обеих этих категориях остается «Шум и ярость». Пожалуй, если список мог бы состоять лишь из одной книги, я назвала бы ее — самую сильную и страшную, потому что каждый раз, когда я ее перечитываю, она оставляет эффект пощечины, какого-то кромешного ужаса, прикосновения к чужому родовому проклятию.

Фолкнер придумал новую территориальную единицу: несуществующий округ Йокнапатофа — квинтэссенция американского юга с его обидой, предрассудками и патриархальным духом. Мне не хочется говорить о сюжете (его нет) и не хочется говорить о содержании в принципе, потому что я всё же верю, что кто-нибудь пока так до нее и не добрался. Я просто помню то, что испытала, когда читала это впервые: «Это что вообще? Это что вообще такое?» — говорила я себе, не понимая ни слова и проваливаясь всё дальше в текст, который с первых страниц похож на мутный сон, такие цепляющиеся друг за друга слова и смыслы. Я помню, что я просто сначала прочитала ее подряд два раза, практически не останавливаясь, и с тех пор она стала почти моим талисманом. Надо сказать, что она блестяще переведена на русский и для меня ценны как оригинал, так и русский перевод (а это редкий случай).

«Приключения Тантана»

Эрже

Это книги, на которых я выросла, — приключения молодого репортера Тантана с маленькой собачкой по кличке Мелок, причем именно в таком варианте я запомнила этих героев, ведь именно так их звали в первых российских переводах, которые выпустило в 90-х французское издательство «Кастерман». Тантан был чем-то между ролевой моделью (отважный, находчивый, умный!) и первым образом идеального мужчины (всё то же самое + мальчик и красивый). Сейчас я думаю, что Тантан — это идеальная книга для взрослеющих детей: с одной стороны, это красиво нарисовано, с другой стороны, это вроде бы не совсем детская книжка, а настоящие, захватывающие истории на основе реальных феноменов. Например, именно из «Приключений Тантана» я узнала, кто такие контрабандисты и что такое наркотические вещества.

С другой стороны, многое там сбивало с толку, потому что в некоторых местах возникают абсолютно фантастические явления: например, в одной из книг Тантан попадает на планету, где растут гигантские мухоморы, а в другой, кажется, «Семь хрустальных шаров», в музее оживает старинная египетская мумия. Для меня всё реальное и нереальное путалось в голове — и сейчас, пролистывая «Тантана», я вспоминаю о том времени постоянных вопросов к мирозданию.

«Книга Монель»

марсель швоб

Я говорю по-французски и занималась литературным переводом и теорией, что привело к неутешительному выводу: за редким исключением, переводные произведения всегда мне кажутся новым текстом «по мотивам» оригинала — и вопрос уже в художественном таланте переводчика. Здесь могут быть свои невероятные открытия: «Альбатрос» Бодлера в переводе Пастернака, великое стихотворение «К стеклу прильнув лицом…» Элюара, которое в переводе Мориса Ваксмахера так же гениально, как и в оригинале… Я не знакома с переводом «Книги Монель» Константина Бальмонта, но считаю это почти невозможной задачей, хотя открыла книгу именно благодаря знакомому поэту, который брался переводить ее на английский.

«Книга Монель» (1894) Марселя Швоба — французского полузабытого писателя и поэта-символиста — написана стихами в прозе и в некотором смысле является основоположником этого метода в крупных формах (по крайней мере, ее позаимствовал Андре Жид для «Яств земных»). «Книга Монель» — это истории девушек легкого поведения, которые являются одновременно эдакими жрицами, Шахерезадами, излагающими философию будто тайного культа, где увядание и близкая смерть всегда стоят где-то рядом с возможностью наслаждаться моментом. Это великолепный, совершенно парчовый текст, пронизанный невероятной грустью: есть версия, что Швоб написал «Книгу Монель» после смерти возлюбленной, которая и стала прообразом выведенной в заглавие героини и ее подруг.

«Изверг»

Эмманюэль Каррер

Эмманюэль Каррер — имя из первой линейки современных французских прозаиков и автор, у которого я читала почти всё. У меня есть две любимые его книги: «Изверг» и отпочковавшийся от него «Зимний лагерь», написанный в процессе работы над романом. Про «Изверга» нужно знать самое главное: это реальная история. Эта книга — попытка проанализировать дело Жан-Клода Романа — ученого-кардиолога, сотрудника Всемирной организации здравоохранения, любящего отца и мужа, который однажды утром убил свою жену и детей, наелся барбитуратных таблеток и поджег дом.

Его удалось спасти, и тут выяснилось почти невозможное: Роман никогда не был успешным врачом и сотрудником ВОЗ, а лишь притворялся им, его жизнь шла по спирали бесконечной лжи начиная с того момента, как на втором курсе он не сдал экзамены в университете. Утром он надевал костюм и после завтрака выходил из дома с портфелем и сидел целый день в машине, иногда он летал в Женеву в командировки и возвращался оттуда с буклетами, в общем, по всем внешним признакам он вполне соответствовал выбранной роли. Его ложь длилась – внимание! — 18 лет, и длилась бы дольше, если бы проблемы с долгами не начали навлекать на него сторонние подозрения.

История этого героя страшна тем, что в ней волей-неволей видишь какие-то отголоски себя: Роман — человек, который в своей слабости не смог справиться с неудачами, не вписался в жесткие требования пирамиды «учись-женись-работай» и которого просто перемололо жерновом жестокой реальности. Неудачником быть нельзя, а соответствовать каким-то пустым внешним показателям гораздо легче, чем решать проблемы, убить легче, чем распутать клубок многолетней лжи.

«Всё»

Александр Введенский

Это великое, единственное на сегодняшний день полное собрание сочинений Введенского, крошечное и собранное по крупицам: к нему присовокуплены фотографии, воспоминания, аналитические статьи, протоколы допросов и акты. Книга вышла в 2011-м и до сих пор есть на полках магазинов, я же открыла ее чуть позже — читая книги Владимира Мартынова, большого поклонника обэриутов.

Введенский для меня — это какая-то надлитература, что-то большее, чем поэзия. Введенский как будто просто стыкует кубики слов, уходя от поэтических средств, и за счет бесконечных оксюморонов рождается тот эффект, которого наименее ждешь: «плечо надо связывать с четыре». Эффект может быть разным — это может быть и ощущение абсурда, и жуткое дыхание чего-то замогильного, и какое-то ощущение музыки или молитвы… Иногда просто хочется смеяться: Введенский свободен со словами так, как свободны маленькие дети, которые учатся говорить и рифмуют несочетаемое.

«Стоунер»

Джон Уильямс

Эту книгу мне подарил на день рождения журналист Лёша Павперов: я открыла ее почти случайно на следующий же день и прочитала взахлеб за одни сутки, закрыла и полчаса плакала, перелистывая последнюю главу. Это роман странной судьбы: он вышел в 1965 году и остался незамеченным (возможно, потому, что ранее уже прогремел набоковский «Пнин» — другой роман об университетском профессоре). В 2011-м его полюбила и перевела на французский Анна Гавальда, и только тогда «Стоунер» получил признание величайшего произведения — увы, пережив своего автора.

Это роман, в котором ничего не происходит и вместе с тем происходит целая жизнь Уильяма Стоунера, сына фермеров, который отправляется учиться в сельскохозяйственный колледж, но находит свое призвание в английской литературе и отдает свою жизнь служению ей. Мы аккуратно проходим сквозь жизнь Стоунера, протекающую в университетском кампусе — хрупкой крепости, внутри которой всё же обнаруживают себя признаки времени: отпечатки далекой войны, уносящей преподавателей и студентов или возвращающей их неизбежно другими. Но путь Стоунера иной. Вся его жизнь безукоризненно честна и смиренна, она являет собой лишь маленькую крупицу в науке и несколько общеизвестных вех короткого некролога, но вместе с тем она есть воплощение той немой борьбы со злом, которая, возможно, важнее любой открытой войны. Это великая книга о тщетности, смерти и верности себе.

«Douleur exquise»

Sophie Calle

Когда я отпустила себя и поняла, что я всё равно буду тратить кучу денег на книги, я начала покупать и альбомы по искусству тоже. Софи Калль — современная французская художница и фотограф, много работающая с интимным и автобиографичным материалом. Мне не всегда нравятся публичные обнажения сокровенного, но этот проект резонирует с каким-то моим личным стремлением всегда художественно обставить самую болезненную действительность.

История такая: Софи получает стипендию для работы над проектом в Японии и покидает Париж, назначив встречу со своим возлюбленным в Индии. Она считает дни до их встречи и ведет фотохронику и дневник, фиксируя свое путешествие через Россию, своих любовников, виды из окон, купленную одежду, прогулки по японским садам. Через 92 дня она приезжает Индию и узнаёт, что любимый бросил ее — он не приехал. Чтобы избавиться от боли, она просит людей рассказать ей о своем самом глубоком страдании и ведет новый дневник — дневник историй чужой боли, который помогает справиться с ее собственным горем.

Я люблю этот проект за его кинематографичность: он красиво раскладывается во времени на «до боли» и «после боли». Кроме того, он действительно делает банальную историю разрыва актом искусства, выделяя ее из прочих историй, но не возносясь над ними: так, для каждого из нас наша собственная боль кажется уникальной, тогда как на самом деле историй потерь и горя бесконечное количество. И здесь мы видим их: во второй части мы можем прочитать истории о болезни, смертях и разрывах, которые одновременно и уравнивают нас всех между собой с нашей способностью испытать самое тяжелое опустошение — и всё-таки пережить его.

«A History of the World in 100 Objects»

Neil Macgregor

Я работаю в музее, причем не художественном, а именно в таком музее, который связан с формированием идей и рассказыванием историй. «История мира в 100 объектах» — совершенно потрясающий проект BBC и Британского музея (и, в частности, его теперь уже бывшего директора Нила Макгрегора), который с какой-то невероятной легкостью пробегается от каменного века и первых орудий труда к современному миру с кредитными картами и солнечными батареями.

Проект опирается на предметы из коллекции Британского музея — египетская мумия, месопотамская клинописная табличка, римская монета или статуя с острова Пасхи — но, сохраняя вполне вещественную отправную точку, он дает совершенно бесценное глобальное виденье человечества — эдакий взгляд с птичьего полета на всю мировую историю. Для меня это пример совершенно потрясающей работы с музейной коллекцией и изложения сложнейших глобальных идей доступным языком. Кроме того, эта книга невероятно расширяет кругозор — любая ее глава вызывает у меня стремление к самосовершенствованию, учебе, новым открытиям. Это действительно очень вдохновляющая книга-путешествие, вызывающая желание немедленно отправиться на поиски сокровищ, ну и, конечно, купить билет в Лондон.