Видеотека9 любимых фильмов куратора «Артдокфеста» Виктории Белопольской
Миранда Джулай, документалка о «важности» размера пениса и другие фавориты
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Катя Старостина
МАКИЯЖ: Ирен Шимшилашвили
В рубрике «Видеотека» наши героини рассказывают о любимых фильмах и сериалах — важных, ярких, вдохновляющих, таких, которые трудно забыть, увидев однажды. В этом выпуске программный директор «Артдокфеста» вспоминает, как она полюбила документальное кино.
Виктория Белопольская
программный директор «Артдокфеста»
Я люблю кино, которое троллит мой конформизм, мою бесконфликтность, скандалит
с усвоенными истинами, которое подначивает стереотипы
и сомневается в неприкосновенности ценностей
Я по натуре, да и воспитанию человек компромиссов, более или менее тонкой дипломатии, закулисных интриг и прочих сюси-пуси. В обыденной жизни я ненавижу конфликты, сглаживаю углы, пятнадцать лет работаю на телеканале «Культура» и не верю, что прямая — кратчайший путь из А в Б. Я помню себя главным образом такой. Такой я была и в девять лет, когда в кинотеатре «Севастополь» (ныне не существующем, но стоявшем на Преображенке моего детства на берегу Черкизовского пруда, хлипкого и тогда, и по сию пору) я увидела… Да, тут важны обстоятельства времени и места. Так вот, в 1973-м мне было девять лет, и мы ходили в кино на самый первый воскресный сеанс. Дело в том, что билет на этот детский сеанс в 9:30 утра стоил всего десять копеек. Обычный-то — копеек сорок, кажется, а в моей семье сорок копеек были деньгами. Так что я с тех самых пор не люблю утренних показов и даже на фестивалях на них не хожу — они для меня пахнут советской нищетой, советской вынужденностью. Но именно на таком сеансе в девять лет я увидела фильм Ежи Кавалеровича «Фараон». Уж не знаю, какому безумцу в управлении московского кинопроката пришло в голову поставить на наш октябрятско-пионерский сеанс этот совершенно взрослый, проблемно-экзистенциальный, довольно эротичный и к тому же снятый по антиклерикальному роману Болеслава Пруса фильм, но его безумие определило многое в моей жизни.
Я с тех пор не пересматривала «Фараона» (я вообще ничего не пересматриваю и не перечитываю — в мире ещё много непрочтённого и неувиденного), но догадываюсь, что он и тогда выглядел вполне комично: древние египтяне в исполнении светлоглазых поляков, загрунтованных тёмным гримом от макушки до пяток, ветер пустыни, поднимающий песок на каком-то явно балтийском пляже, Барбара Брыльска в роли египетской жрицы. Но мне открылось, что кино способно производить диковинные смыслы и сообщать их, ранее мне неведомые, прямо и зримо. Что оно может не потакать моим ожиданиям. Что есть люди, которые, несмотря на грубость кино — а это грубое, прямое, балаганное, хоть и искусство, — решаются говорить о тонких, деликатных и вселенски важных вещах. К тому же явную роль тут играло тело: там было много полуобнажённости, а на актрисах не наблюдалось вообще никаких бюстгальтеров. Я узнала о том, что тело существует и способно жить отдельной от духа жизнью, как ни странно, из фильма Кавалеровича: в СССР моих девяти лет тела как «самостоятельного актора» и существенного фактора не было.
Так я полюбила кино, которое решительно изменяет моё представление о мире и о нём самом, о кино. Я люблю кино, которое троллит мой конформизм, мою бесконфликтность, скандалит с усвоенными истинами, которое подначивает стереотипы и сомневается в неприкосновенности ценностей. Я ищу в кино то, чего не хватает во мне самой: прямоты, решительности, принципиальности. Я не смогла досмотреть до конца ни один из фильмов Тарантино — они все сделаны из чужого, из уже известного, из затвержённого и затвердевшего. Весь их эффект в том, что ты — о! — опять видишь то, с чем давно знаком, и от нахрапистости предъявления старого как нового совершенно фигеешь. Я люблю кино, которое отвергает старое или просто прежнее. Кто это сказал: «Люди боятся новых идей, а я, наоборот, боюсь старых»? Он мой безусловный союзник.
Vredens dag, 1943
День гнева
Собственно, на этом месте может стоять любой фильм Карла Теодора Дрейера. Для меня именно он совершил это открытие — перевёл кинематограф из сферы досуга в сферу работы интеллекта и духа. Что говорить, во времена Полы Негри и Мэри Пикфорд он не побоялся предъявить зрителю пытки и слёзы Жанны д’Арк. И масса из того, что мы числим индивидуальными открытиями-откровениями наших заметных современников, на самом деле лет восемьдесят назад уже открывалось Дрейеру.
Ей-богу, смешно слушать про абсолютную оригинальность курсивно-театрального и идеально злого «Догвилля» фон Триера (тоже, к слову, датчанина), если видел «День гнева». Которому примерно та же степень театральности нужна была в тех же целях — продемонстрировать работу зла. Во времена неизбежно чёрно-белого кино Дрейер работал с драматургией чёрного и белого, света, разрывающего темноту. И если бы «День гнева» мог быть создан цветным, он бы всё равно был чёрно-белой графикой. Дрейер — это чистое, незамутнённое новаторство. И не зря о нём мало что известно, у него как бы не было личной жизни. В его случае я вполне допускаю, что на самом деле он был бестелесным духом, с ужасом взиравшим на бренную плоть.
1991
Свидание с отцом
Читатели вряд ли видели, да и найдут этот фильм. И если я не заставлю его автора, Александра Роднянского — ныне продюсера с номинациями на «Оскар» и обладателя «Золотого глобуса» — найти плёнку и сделать нормальную цифровую копию, то и не увидят. Но я над этим уже работаю: нещадно стыжу Роднянского (которого, я считаю, режиссёром-документалистом назначил сам бог). Однако его влечёт перспектива создания новых шедевров, а собственный режиссёрский для него уже слишком старый.
А дело в том, что из-за этого фильма, который идёт всего двадцать минут, я и увлеклась документальным кино. Имея всего двадцать минут хронометража по советскому плану кинопроизводства, чёрно-белую пленку, строгий лимит её расходования (опять же советское кинопроизводство с его ныне мифологическим «мокрым процессом») и бедность и неустройство ранних 90-х вокруг, Роднянский создал нечто, что сразу, одной метафорой, одним заледеневшим предбанником полутёмного вагона в кадре объяснило мне, на что способно документальное киноискусство. И что такое огромное горе, грех национального масштаба и, возможно, малограмотная, но невероятного масштаба же личность.
Собственно, сюжет фильма составляет поездка героини, милой женщины под сорок, в тюрьму к старику-отцу, русскому немцу по фамилии Кампф. Он был приговорён к смерти за участие в массовом расстреле еврейских жителей украинского местечка во время войны. Но в фильме есть ещё одна героиня — Рахиль, во время съёмок уже пожилая женщина, очень простая. Она единственная выжила в том расстреле. Роднянский поехал с ней к могиле её расстрелянной семьи — они там, во рве под Житомиром, погибли все: отец, мать, сёстры и брат. Так что для Рахили, как и для Марии Кампф, это тоже было свидание с отцом. А по дороге Рахиль спрашивает режиссёра: «А этот Кампф, он давно в тюрьме?» — «Да, — отвечает он. — Давно…» — «Что же он там ест?» — сокрушается она…
Это белое заснеженное поле с чёрной графикой торчащих из снега прутьев, ветер, кутающаяся в пальто старуха, которая почему-то интересуется, сыт ли убийца её семьи. И молодая женщина в заиндевевшем вагоне. Это были образы такой силы, и к тому же предоставленные самой реальностью. И как-то сразу становилось понятно, где тут, извините, искусство. То есть получалось, что там, где одна сплошная наша заснеженная реальность, можно было найти такой силы образ. И ветер уже не был ветром, он был порывом исторического сдвига — начинались 90-е.
Unforgiven, 1992
Непрощённый
Если не ошибаюсь, фильм начинается с плана сверху: герой Клинта Иствуда (он же и автор фильма), меся отчаянную грязь в огороженном вольере-свинарнике, пытается выгнать из него свиней. Бравый, циничный нигилист-Иствуд. Ковбой из «За пригоршню долларов» и Грязный Гарри. И свиньи, дождь, месиво из навоза и глины. Этот короткий эпизод — своего рода эпиграф к этому безыллюзорному вестерну. Вестерну, в котором нет романтики, где есть только грязь, кровь и поиск справедливого возмездия двумя проститутками, которых изуродовали ножом два пьяных посетителя салуна.
В «Непрощённом» Иствуд перевернул вверх дном американское национальное достояние — вестерн. Замахнулся на голливудское святое, развенчал один из основополагающих мифов американской культуры. И посвятил свой фильм тем, кто создал его ковбойский успех: режиссёрам Серджо Леоне и Дону Сигелу. Меня такие штуки приводят в иконокластический восторг.
Me and You and Everyone We Know, 2005
Я и ты и все, кого мы знаем
Комедия Миранды Джулай, видеохудожницы и одной из звёзд расцвета американских «киноиндепендентов», — чистая трансляция её персонального мироощущения. Она создала стеснительный парафраз знаменитой французской «Амели», американскую Амели, которая не вторгается в чужие жизни, а радостно с ними встречается. И в этой стеснительности есть какое-то чарующее бесстыдство. Как и в стеснительности её героини, которая всё ходит в обувной магазин примерять туфельки, потому что там в продавцах её потенциальный избранник. Дело в том, что альтер эго режиссёра здесь не та, кого играет сама Джулай, а совсем другой герой — маленький мальчик с его детской прямотой.
Cold Weather, 2010
Холодная погода
Флегматичный триллер, будто автор, Аарон Кац, и сам не заинтересован в его интриге. Да и интрига странная. Пропала девушка героя. Он её ищет с помощью своей сестры, а потом она вдруг появляется, и вроде ничего страшного с ней не приключилось. Но фокус тут как раз в холодном лете как перманентном обстоятельстве, погоде, нормальной для родного для Каца Портленда, где и снят фильм. И во льде — герой работает на фабрике по его производству. В затуманенном ненастьем кадре. В том, как Кац остудил детектив. И в том, что это — один из лучших примеров, может быть, последнего замечательного явления в кино.
В 2005-м в тугодумном, как казалось, Техасе на фестивале «К югу через юго-запад» (South by South West, или просто SXSW) в кино громко, ногой открыв дверь, ворвались люди, которые… бормотали. Так что созданный ими феномен такое название и получил — mumblecore, мамблкор. Их фильмы режиссировались в реальности полупрофессионалами, полупрофессионалами же разыгрывались, а звук принципиально не очищался. Дескать, пусть будет этот гур-гур — мы же фриндж, периферия, маргиналы-провинциалы. Они и были провинциалами — мало кто из «мамблов» учился в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Всё больше Орегон, Техас, Айова… «Мамблы» приволокли в кино сопротивляющуюся правду быта, бессюжетную с виду жизнь и героев, которые собственно и составляли сюжеты — эти смехотворно суетливые или, наоборот, тормозные характеры. И после них, кажется, ничего настолько же свежего нам не являлось.
Alpeis, 2011
Альпы
По-моему, Йоргос Лантимос занят как раз тем, для чего в принципе создано кино — он претворяет воображаемое во вполне допустимое. Что происходит и в его более поздних и прославленных фильмах: антиутопическом «Лобстере» об утопии жертвенной любви и в антично-фатальном свежем «Убийстве священного оленя».
Но здесь интересно, что этим делом — превращением нафантазированного в реальность — заняты его герои-доброхоты, объединившиеся в волонтёрскую группу под символическим для них названием «Альпы». Интрига в их занятии, и её глупо раскрывать. Но фокус в чертовской убедительности совершенно невероятных вещей, которые у Лантимоса происходят обыденно и привычно. В том, что он последовательно делает предметом своих фильмов то, чего не может быть. И ты, пока смотришь его фильмы, ни на минуту не допускаешь, что этого, чёрт побери, быть не может. И ему при этом не нужны никакие спецэффекты.
Another Earth, 2011
Другая Земля
Фантастика эмоций. Фантастика отношений. Фантастика вины и греха, который совершенно не синоним стыда. Может быть, даже современный «Солярис» — потому что героиню в «Другой Земле» мучают те же чувства, что и Криса Кельвина у Лема и Тарковского. Но всё происходит у нас на Земле. И происходит потому, что Брит задремала за рулём.
Даже непонятно, из чего тут сделан этот самый сай-фай: ничто и никто тут практически до финала фильма не выходит за пределы обыденности. Режиссёр Майк Кэхилл как-то переключил регистр, и обыденность, работа героини уборщицей, её отношения с героем — всё это стало чем-то провиденческим. И фантастическим в этом смысле тоже. Вот это «непонятно из чего» — главное свойство этого, по-моему, совершенного фильма. Так что для меня естественно, что последние два года Кэхилл делал сериал «Путь» о религиозной секте и вере.
UnHung Hero, 2013
Герой не моего размера
После обидного отказа избранницы выйти за него замуж Патрик Мут, молодой актёр, режиссёр и сценарист, отправляется в путешествие по свету. Дело в том, что причиной отказа, случившегося публично, при большом скоплении народа, в ходе баскетбольного матча было не что-нибудь, а недостаточная величина его «мужского достоинства». И ролик с отказом оказался на ютьюбе. Где его с азартным восторгом посмотрело 20 миллионов землян.
Так что теперь Патрик объедет несколько стран, исследует отношения к сексу в разных культурах, чтобы у врачей, антропологов, порнозвёзд и просто мужчин выяснить, действительно ли «размер имеет значение»… Это потрясающее свойство документального кино — говорить прямо о том, чего обычно стесняются. И так, как ну просто в силу своей природы не может говорить кино игровое.
Where to Invade Next, 2015
Куда бы ещё вторгнуться?
Майкл Мур вообще тип потрясающий. Один из классических методов документального кино — метод провокации. Это когда режиссёр намеренно провоцирует героя и среду к ярким проявлениям-реакциям. Мур просто-таки физиологически для этого создан. И, конечно, этим пользуется. Во всяком случае обаяние его «Фаренгейта 9/11» (а это было расследование причастности семейства Буш к террористическому акту 11 сентября) точно брало начало где-то здесь: простой же мужик с виду, а эк куда полез, на кого замахнулся! Так же он провоцировал и в «Боулинге для Колумбины», и в «Здравозахоронении».
Тем чудеснее его полный отказ от своего самого верного метода в «Куда бы…». Но это потому что он отказался от своей главной темы — перестал снимать о несчастьях. И снял фильм о счастье. О том, что в мире существует концепция счастья. И что он теперь знает рецепт. А рецепт оказался по-муровски, по-деревенски прост… Мне вообще нравятся взрослые люди, которые не одержимы тем, чтобы всегда «быть собой» (а ещё хуже «верить в себя»). Мур легко отказывается от себя, чтобы снять фильм о чём-то, что ему кажется важнее него самого. Разве не здорово?