Интервью«Не знаю, смогу ли я вернуться на сцену»: Актриса Алёна Старостина — об искусстве и эмиграции
После 24 февраля
Актриса и режиссёрка Алёна Старостина — одна из основателей и самых заметных лиц независимого петербургского театра post. Десять лет назад этот коллектив предложил зрителям абсолютно новую театральную эстетику. В решении пьес было минимум интерпретации — как актёрской, так и режиссёрской: эту работу художники оставляли публике. Вопреки законам драматургии, спектакли рассказывали о заурядных событиях и ничем не выдающихся персонажах. Театр post опирался на традиции современного искусства и авангардной музыки в не меньшей степени, чем на традиции собственно театра. Идейным лидером и художественным руководителем театра был режиссёр Дмитрий Волкострелов, но важные решения команда принимала сообща. Коллектив просуществовал десять лет и прекратил работу после 24 февраля. Старостина уже полгода живёт в Финляндии вместе с мужем Иваном Николаевым, тоже бывшим актёром театра post, и принципиально не занимается театром. Антон Хитров расспросил её, когда артисту следует молчать, а когда говорить — и что она планирует делать, если не играть на сцене.
— Вы в Финляндии, так?
— Да, мы уехали 25 февраля. Потом вернулись в Питер на пару дней, а в ночь с 3 на 4 марта уехали окончательно. Получается, мы здесь уже почти полгода. 24 февраля у меня была премьера «Раны» [моноспектакля по роману Оксаны Васякиной] в Москве. Мы с [режиссёркой] Элиной Куликовой и [саунд-художником] Димой Ефремовым думали, играть или не играть спектакль, и решили всё-таки сыграть. В тот же вечер ребята пошли [митинговать] на площадь, а Ваня сказал, что мы должны уезжать. Невозможно было оставаться в стране, которая начала войну. В Финляндии у Вани давно живёт мама, мы переехали к ней, в маленький городок у российской границы.
Первое время я чётко понимала, что не могу выходить на сцену и произносить какие-то слова. Даже сейчас я не знаю, как найти в себе этот ресурс
— Как у вас дела?
— Всё сложно. Хуже всего, что рядом нет людей, с которыми мы что-то создавали. Хочется поделиться чем-то с друзьями, а их нет. Первое время единственное, что спасало, — это прогулки. Почти каждый день я подолгу гуляла по лесу. Мы встречались с Мишей Дурненковым, Ксюшей Перетрухиной (художница Ксения Перетрухина, много сотрудничавшая с театром post, и её муж, драматург Михаил Дурненков, тоже уехали в Финляндию в первые дни войны. — Прим. ред.) — это наши близкие люди, но они далеко, в Хельсинки, нам непросто выезжать туда часто. У [художника, режиссёра и создателя «Инженерного театра АХЕ»] Паши Семченко открылась выставка в Хельсинки, мы приезжали на открытие.
Планов, связанных с театром, у меня пока нет. Я могла бы выступать на английском, потому что здесь все говорят на английском. Благодаря организации Artists at risk мы познакомились со многими людьми в Финляндии, так или иначе связанными с искусством. Вопрос в том, о чём ты сейчас можешь говорить.
Первое время я чётко понимала, что не могу выходить на сцену и произносить какие-то слова. Даже сейчас я не знаю, как найти в себе этот ресурс.
Где-то через месяц после начала войны мы с [актёром] Лёшей Юдниковым дважды сыграли «Молчание на заданную тему» (спектакль Всеволода Лисовского, где зрителям предлагают в течение часа молча обдумывать некий вопрос — каждый раз разный — вместе с актёром. — Прим. ред.). Один спектакль мы показывали здесь, в нашем маленьком городке, а второй — в Хельсинки. Лёша из Украины, а я из России. Казалось, единственное правильное, адекватное [решение в нынешних обстоятельствах] — просто помолчать вдвоём. Сева [Лисовский] прислал нам вопросы: для первого спектакля — «На ***?» [Зачем?], для второго — «Что будет дальше?».
— Раньше в «Молчании на заданную тему» на сцене был только один артист. Что меняется, когда вас двое?
— Мы так уже делали в Питере. Когда на сцене два человека, сами собой возникают добавочные истории: отношения мужчины и женщины, «Театра.doc» [где впервые сыграли этот спектакль] и театра post. Тем более сейчас, учитывая, что я из России, а Лёша из Украины. Мы говорили об этом зрителям. Но во время спектакля мы стараемся не взаимодействовать, даже не смотреть друг на друга — каждый существует в своём пространстве несмотря на то, что мы сидим рядом.
— Каково было играть «Молчание» во время войны?
— В первый раз — невыносимо. В этом спектакле ты — это ты, ты не прикрываешься никакой ролью. Всё, о чём ты думал, всё, о чём ты плакал, — всё это внутри тебя. А вокруг тебя люди. Было невыносимо стыдно. Вопрос, который поставил Сева, поставил меня в тупик, на него нет ответа. Это был один из самых сложных спектаклей в моей жизни. Другой — «Рана» 24 февраля.
— Ты сыграла «Рану» всего три раза, 22, 23 и 24 февраля. Расскажи об этой работе.
— Я пережила потерю матери, как и героиня романа. Когда я впервые читала эту книгу, ещё до встречи с [режиссёркой] Элиной, я задумалась, смогла бы я произносить этот тяжёлый текст перед зрителями. И поняла, что мне не хотелось бы. Поэтому, когда Элина предложила, чтобы мой голос звучал в записи, я сразу согласилась. На сцене я молчала. Можно сказать, проходила ритуал. Расчищала пространство от пепла, прокладывала себе дорогу. По сути, я в этом спектакле проходила путь: с одной стороны, путь прощания, с другой — обретения себя.
Люди пришли, чтобы просто быть вместе, переживать, плакать. В тексте говорится о том, что твоя рана всегда с тобой, просто иногда она затягивается, а иногда, наоборот, открывается
В начале я встречала каждого зрителя у входа в зал и давала ему маленькую фотографию, она же афиша. 24 февраля было много знакомых людей. У всех была рана, открытая. Люди пришли, чтобы просто быть вместе, переживать, плакать. В тексте говорится о том, что твоя рана всегда с тобой, просто иногда она затягивается, а иногда, наоборот, открывается. В тот день рана открылась у всех, и спектакль был об этой открывшейся ране. Она теперь навсегда, и неясно, когда она заживёт.
— Ты сказала, что вас поддерживает Artists at risk. Что это за организация?
— Они помогают художникам оказаться в безопасном месте. Мы въехали в Финляндию по обычной туристической визе, которая давала нам право оставаться в стране 90 дней подряд. Потом мы написали письмо в Artist at risk, и они дали нам возможность остаться ещё на три месяца. Сейчас они у нас заканчиваются, но начинаются новые 90 дней по туристической визе.
— Как вы доказали, что вы в опасности?
— Ещё до закона о военной цензуре Ваня выложил на YouTube антивоенное видео, а я выступила против войны в фейсбуке. Очевидно, что сейчас это опасно.
— Я правильно понимаю, что за последние полгода у тебя не было никаких проектов?
— Нет. Я только пытаюсь что-то придумать. Пока что в области инсталляции, а не театра. Мне показалось интересным собрать сообщения, которые мы посылали друг другу в ночь начала войны: одно — до того, как мы узнали, а другое — после. Многие эти сообщения удалили. Даже если инсталляции не будет, сама просьба — чтобы люди нашли эти сообщения — уже имела смысл. Я хотела, чтобы они вернулись к своим чувствам в тот день, потому что сейчас многие привыкают [к войне]. Как я уже говорила, я пока не понимаю, как выходить на сцену, но чувствую, что вот эту вещь сделать должна. О том, как будет устроена инсталляция, я пока не хочу рассказывать. Скажу только, что зрители тоже смогут добавить к ней свои сообщения, потратить время на то, чтобы вернуться в ту ночь.
— Почему это именно инсталляция, а не, например, текст или аудиокнига?
— Во-первых, я придумала это для конкретного пространства — бывшей бумажной фабрики, — которое способно соединиться с моей темой: бумага как сообщение, письмо как сообщение. Во-вторых, эта работа должна тебя окружать, у тебя должна быть возможность в неё войти. И мне бы не хотелось, чтобы там были перформеры, которые направляют зрителей. Они должны принимать решения сами.
— До войны ты чувствовала усталость от театра?
— Война выявила, что театр не способен… Не хочется говорить «не способен ничего изменить», не уверена, что искусство должно что-то менять. Но меня разочаровало, как мало в нашем сообществе людей, готовых выступить против войны и что-то потерять. Я понимаю, что причина — страх. Но это не оправдание.
У людей театра нет привычки к самостоятельности. В принципе, не только у них, они просто самый очевидный для меня пример
— Почему так получилось?
— Система управления почти в любом театре устроена примерно так же, как наше государство. Есть кто-то главный, кто-то менее главный, а все остальные — вообще не главные. Актёры не несут ответственности за происходящее на сцене и даже за свою роль. А для меня это самое интересное и важное в актёрской профессии — когда ты видишь картину целиком и ответственен за всё, что происходит на сцене. Но театр обычно устроен иначе. Если ты проявишь инициативу, например откажешься работать с каким-то материалом, скажешь, что сейчас он не нужен, тебе ответят: нашему репертуару нужен этот спектакль, не нравится — забирай трудовую. У людей театра нет привычки к самостоятельности. В принципе, не только у них, они просто самый очевидный для меня пример.
— Вы в театре post пытались делать иначе, принимать решения всей командой. У вас получалось?
— Мне кажется, да. Я знала: если я чего-то не сделаю, этого не сделает никто. Моя зона ответственности распространялась на всё. Мы все знали, какая у нас будет афиша, какая программка. У каждого была свобода выбора: если я не хотела работать с каким-то текстом, если мне что-то не нравилось, я предлагала подумать в другую сторону. Всегда было место для обсуждения. Мы все уважаем друг друга и доверяем друг другу — и в жизни, и в театре.
— Давай о довоенных временах. Какие у тебя были планы?
— Мы хотели сделать юбилейный проект к десятилетию театра post. На самом деле мы думали про перезагрузку. После юбилейного проекта собирались либо взять паузу, либо попробовать снять кино или ещё как-нибудь выйти за пределы привычного.
— У вас был какой-то кризис?
— Я бы не назвала это кризисом, но я чувствовала, что необходим какой-то переход. Мне казалось, так ощущали и другие в команде. Появилась усталость. Может, от театра. Может, друг от друга. Может, от страны.
— Вы с Ваней занимаетесь авангардным театром. На что вы жили до отъезда?
— У нас своя квартира, мы должны платить только за коммунальные услуги и покупать себе хлеб. Это давало нам независимость. Театр получал гранты, у нас была небольшая зарплата. Иногда были съёмки в кино.
— Почему ты не пыталась стать звездой?
— В смысле в кино? Сниматься в кино у меня, прямо скажем, не очень получается. Для этого нужно набираться опыта, а у меня таких возможностей почти не было, но я особенно и не стремилась. Каждый раз, когда снимаешься в каком-нибудь… Тебе потом стыдно, хочется всё это забыть. А театр — это по любви. Это не про звёздность и не про деньги. Я работаю с тем материалом, с каким хочу. Я свободна в этом выборе. Если он не ведёт к звёздности — окей, но я честна перед собой.
— Неужели у тебя нет мечты, на которую нужны деньги?
— Знаешь, за полгода такой жизни, когда твой шкаф — это чемодан, я поняла, что единственное, что я хочу, — свой дом. Дом, квартира, своё место, куда я могу позвать любимых, дорогих мне людей и подолгу с ними разговаривать. Это важная штука, которая меня наполняет: говорить, слушать.
— Что бы ты ни делала на сцене (даже если ты просто стоишь и молчишь), я всегда вижу: ты точно знаешь, зачем ты здесь. Как ты передаёшь это ощущение зрителям?
— Не знаю. Но для меня это действительно важный, первичный вопрос — зачем я выхожу на сцену. Я стараюсь быть в моменте. Казалось бы, это такая классическая актёрская задача, но это совсем не просто. Если ты это делаешь честно, если твои мысли не где-то в другом месте, а именно здесь и сейчас, ты и зрителям как бы помогаешь быть здесь и сейчас. Для меня это действительно важно — чтобы во время спектакля мы были вместе, в одном пространстве, в одном времени.
— А бывало такое, чтобы ты прямо на сцене понимала: нет, мне не стоит здесь находиться?
— Да, бывают спектакли, когда я понимаю: всё, у меня нет ресурса быть здесь с этим текстом. Мне плохо, я не могу. Я честно себе в этом признаюсь и говорю: стоп. Ухожу со сцены. Или сажусь. Я останавливаюсь и ищу новую причину продолжать спектакль. Почти все наши спектакли устроены так, что такая возможность у тебя есть.
Я не знаю, как мне, будучи в России, что-то говорить или делать. Я не готова выходить на сцену и создавать это пространство сопереживания, делая вид, что ничего не изменилось
— Как долго может длиться эта пауза?
— По-разному. Десять минут. Секунду. Иногда тебя возвращает правильная эмоция, иногда — правильно сформулированная мысль. Сейчас у меня такая пауза длится полгода. Я не знаю, когда я снова смогу выйти на сцену. Может быть, никогда.
— Как ты думаешь, возможно ли сегодня в России заниматься честным и своевременным искусством?
— Ваня считает, что нет. Я так не считаю. Я понимаю позицию [экс-руководителя театра post, режиссёра] Димы Волкострелова, который хочет оставаться свидетелем и не уезжает из России. Я понимаю позицию [театрального продюсера] Димы Коробкова: он считает, что сейчас как никогда важно создавать пространство сочувствия, сопереживания, где можно быть человеком. Каждый сам решает, есть ли у него силы делать искусство в России — и есть ли у него мысли, как его делать. У меня нет ни того ни другого. Я не знаю, как мне, будучи в России, что-то говорить или делать. Я не готова выходить на сцену и создавать это пространство сопереживания, делая вид, что ничего не изменилось. Мне кажется, единственное, что сейчас имеет смысл, — говорить людям в лицо, что сейчас убивают людей, убивают детей. Вот ты говоришь — я знаю, зачем я выхожу на сцену. В России я точно не смогла бы ответить на этот вопрос. Может, и в Финляндии не смогу. Но это моё решение, я не виню тех, кто делает другой выбор. Мне очень неприятно, когда обвиняют уехавших, оставшихся. Есть одна очевидная вещь: Россия развязала войну. Каждый сам решает, как ему с этим быть. Я сейчас не говорю о тех, кто это поддерживает.
— А ты не пыталась объяснить себе, чем они руководствуются?
— Нет. Я не могу. Мой папа в первые дни войны говорил мне, что Россия права. Сейчас мы с ним не разговариваем на эту тему.
— Тебе удавалось в эти полгода общаться с украинцами, помимо твоего коллеги Юдникова?
— Да. Я чувствую стыд. Я не знаю, что им сказать. Это такая боль, не передать словами.
— В театре post были спектакли о будущем, эта тема явно тебе не чужда, поэтому спрошу: как ты думаешь, у нас вообще есть будущее или мы застали удивительный период относительно нормальной жизни, который уже закончился?
— Мне почти 40 лет, все эти годы я прожила в России. Были ли такие моменты, когда я чувствовала покой? Кажется, было раз или два. Но мы тут были на летней выставке современного искусства в городе Котка — это не Россия, это Финляндия, казалось бы, достаточно благополучная, спокойная страна. Всё искусство, картины, инсталляции — про апокалипсис. Причём это всё создавалось до войны.
Хочется верить, что впереди есть какое-то будущее. Но когда я смотрю на происходящее в мире, мне кажется, что спокойной жизни действительно больше не будет. Война в Украине — это только самое очевидное. Во всём мире у людей забирают отвоёванные права. Логически это не объяснить. Очевидно, что аборт должен быть выбором женщины. Почему их ограничивают в США и запрещают в Польше, мне непонятно. Может, и правда настают тёмные времена и всем нам придётся уйти в леса.
ФОТОГРАФИИ: Театр Post / соцсети
